Ханна была такая же. Всегда одевалась в черное, будто бы жизнь научила ее, что лучше оставаться невидимой. В том море плавала и его мать, жена синьора Б. С той же застывшей улыбкой, что и на семейных фотографиях. Неподвижная, безразличная, будто восковая статуя. Пьетро называл ее мамой, но она не откликалась. Никто не хочет по-настоящему услышать то, что хотят сказать дети. В ушах так и звучал грустный голос Ханны Холл. Тайное слово вашего отца — это число, не так ли? Тут зазвонил мобильник, и Джербер открыл глаза. — Куда ты пропал? — раздраженно осведомилась Бальди. Чего ей от него нужно? Почему она бесится? — Уже десять часов, а тебя нет, — нетерпеливо, с упреком продолжала судья. — Уже десять? — переспросил он голосом, хриплым со сна. Посмотрел на часы. Да, так и есть. Но десять часов утра. Сколько часов он проспал? Явно с избытком. Недаром никак не мог прийти в себя. — Мы тебя ждем, — упрекнула его судья. — Остальные уже собрались. — У нас назначена встреча? — Он ничего такого не помнил. — Пьетро, с тобой все в порядке? Когда я звонила тебе вчера вечером, ты сказал, что тебя все устраивает и что ты придешь. Пьетро не помнил звонка. Ему казалось, будто он со вчерашнего дня спал не просыпаясь. — Эмильян, — напомнила судья. — Ты должен явиться к нему домой, социальные работники уже собрались. — Зачем? Что случилось? — встревожился Джербер. — Ты должен подтвердить свое мнение: слава богу, приемные родители согласились снова взять его к себе. Он прибежал, запыхавшись. Уже безнадежно опаздывая, он никак не успевал привести себя в порядок. Мало того что одежда несвежая, от него еще и разило. К тому же он чувствовал, что вещи на нем висят мешком, явный признак того, что он потерял на последние дни пару килограммов. Джербер был уверен, что, увидев его в таком состоянии, Бальди испепелит его одним из своих знаменитых взглядов. Но в глазах лиловой вдовы он прочел одно только беспокойство. В его памяти еще звучали слова, которые произнесла судья, когда отказалась отвечать на вопрос, почему не призналась, что знает Ханну Холл, при первом упоминании ее имени. Много лет назад я дала обещание… Кому? Ты должен меня понять. Со временем он добьется ответа, поэтому сразу не стал настаивать. Этим утром снова поднимет эту тему и узнает все. А пока нужно, чтобы прояснилось в голове и он смог бы приступить к работе. Задача не из легких, он разваливался на куски. Приехав по адресу, он обнаружил особнячок на периферии, в квартале, раскинувшемся вокруг приходской церкви. Хотя приемные родители Эмильяна были довольно молоды, дом выглядел старомодно: возможно, мебель досталась им по наследству. Складывалось впечатление, будто супруги так и не стали самостоятельными, не развили собственный вкус. Пол из светлого мрамора, полированная мебель, масса безделушек и глиняных статуэток. Бросались в глаза религиозные атрибуты. Обитатели дома всячески старались выставить напоказ свою веру. Всюду висели распятия и картины на евангельские сюжеты. Множество святых, несколько образов Девы Марии. Разумеется, не обошлось без репродукции «Тайной вечери» над электрокамином. Социальные работники проводили рутинный осмотр, дабы удостоверить, что в семье есть все условия для того, чтобы снова взять под опеку белорусского мальчика. Джербер между тем слонялся по комнатам с рассеянным видом, стараясь как можно меньше попадаться на глаза. Он себя чувствовал как с похмелья, когда утром после попойки на смену алкогольной эйфории приходят неловкость и стыд. Бальди отвела приемных родителей Эмильяна в сторонку. Супруги держались за руки. Предметом разговора была анорексия ребенка. Детский психолог невольно уловил какие-то обрывки фраз. — Мы посетили нескольких врачей, — говорила мама Эмильяна. — И посетим других, но полагаем, что мальчик больше всего нуждается в нашем внимании и нашей любви, помимо помощи Божьей. Джербер вспомнил сцену, при которой присутствовал во время последнего сеанса, когда отец Лука собрал всех в круг, чтобы помолиться за мальчика. Мать, закрыв глаза, улыбнулась, зная, что собратья не могут ее увидеть. Думая об этом, психолог наткнулся на дверцу, которая вела в подвал, туда, где Эмильян, по его словам, присутствовал при оргии, в которой участвовали его родители, дедушка с бабушкой и священник, надев на себя маски животных. Кота, овцы, свиньи, филина и волка. Как такое пришло в голову Эмильяну? — спросил себя Джербер. Дети могут быть жестокими, вплоть до садизма, это психолог хорошо знал. Они с Бальди пришли к выводу, что после полной страданий жизни в Белоруссии ребенок хотел испробовать роль палача. Пьетро стал подниматься по лестнице, полагая, что наверху находится комната мальчика. В самом деле, она располагалась рядом со спальней родителей. Джербер зашел туда, огляделся. Кроватка, шкаф, маленький столик, множество игр и плюшевых зверушек. Такое ощущение, что комнату готовили с заботой и любовью, зная, что ребенок вот-вот прибудет. На стенах — фотографии в рамках, запечатлевшие самые счастливые моменты, какие пережил Эмильян в своей итальянской семье. Поездка на море, луна-парк, рождественский вертеп. Но было и кое-что другое. На столике у двери стояли предметы иного рода. Кропило и ведерко со святой водой. Угольки для возжигания ладана и курильница. Сосудик со святым елеем. Образки и различные четки. Библия. Серебряное распятие. Епитрахиль. Джербер вообразил себе, что могло здесь происходить. Члены религиозной общины, к которой принадлежали супруги, усыновившие Эмильяна, собираются вокруг детской кроватки, поют гимны и читают молитвы, дабы освободить ребенка от наваждения. Психолог затряс головой, чтобы избавиться от такой нелепой мысли, и хотел уже выйти из комнатки, как вдруг заметил, что чьи-то глаза смотрят на него из наполовину открытого ящика тумбочки. Он подошел, открыл его до конца и обнаружил то самое лицо, которое Эмильян рисовал во время их последней встречи, будучи под гипнозом. Мало того, там было несколько версий, на разных листочках, все очень похожие друг на друга. Раскосые глаза без зрачков, огромный рот, заостренные зубы. Возможно, по контрасту с изобиловавшими внизу религиозными картинами и символами, этот рисунок казался воистину демоническим. «Монстр Мати», — припомнил Джербер имя, которым Эмильян назвал изображенное им чудище. Но тут психолог впервые подумал, что это слово могло иметь какое-то значение. Схватил смартфон, вбил его в программу машинного перевода. Результат его ошеломил. «Мати» по-белорусски означало «мама». Так Эмильян называл свою биологическую мать. Возможно, в чудовищных очертаниях рисунка скрывался весь ужас, какой ребенок испытал в родной семье. Тут он услышал голоса внизу и решил посмотреть, что там происходит. Перегнувшись через перила, увидел, как работник социальной службы вводит Эмильяна в дом. Приемные родители бросились обнимать его. Теперь все трое стояли на коленях, и на них были устремлены полные сочувствия взгляды окружающих. Джербер все еще стоял на середине лестницы, когда мальчик поднял на него глаза. Он, казалось, был разочарован, даже разозлен. Вообще-то, естественно, что он злится на человека, разоблачившего его ложь. Однако психологу стало не по себе от этого пристального взгляда. Он решил выяснить, в чем дело. Подошел с улыбкой: — Привет, Эмильян, как ты? Мальчик ничего не ответил. Но через несколько мгновений содрогнулся, и его стошнило прямо на брюки Джербера. Сцена всех потрясла. Мать Эмильяна тут же бросилась к сыну. — Мне очень жаль, — извинилась она перед Джербером. — Приступы нельзя предугадать, они наступают в моменты сильных переживаний. Психолог ничего не сказал. Убедившись, что Эмильяну лучше, мать заставила его перекреститься и прочитать молитву, дабы предать забвению произошедшее. — Сейчас мы вместе вознесем молитву Ангелу-Хранителю, и все пройдет, — пообещала она. Джербер никак не мог прийти в себя. Бальди подошла к нему, протянула бумажные салфетки, чтобы обтереться, но он уклонился, чувствуя какой-то подвох. — Извините, — сказал он и направился в кухню. Снова очутился в обеззараженном помещении. Пол сверкал, конфорки начищены, как будто их никогда не использовали по назначению. Хозяйка дома кичилась своей аккуратностью. Но на кухне витал запах стряпни, тщетно маскируемый ароматизатором с запахом полевых цветов. Джербер прильнул к раковине, взял стакан с сушилки, открыл кран, дрожащей рукой налил себе воды и залпом выпил. Потом, не выключая воду, оперся обеими руками о столешницу и закрыл глаза. Нужно поскорее уходить отсюда, ему здесь долго не выдержать. Я вот-вот свалюсь, — сказал он себе. — Не хочу, чтобы кто-то присутствовал при таком смехотворном зрелище. Никто не хочет по-настоящему услышать то, что хотят сказать дети. Слова Ханны Холл вклинились в его размышления. Они звучали как обвинение, в особенности против него, улестителя детей. Джербер возмутился: ведь он сделал для Эмильяна все, что мог. Если бы он не обнаружил, что мальчик воспользовался книгой сказок, чтобы оклеветать людей, которые приняли его, обещая любить, невинные, наверно, до сих пор бы страдали. Тогда откуда это чувство вины? Мой полдник всегда такой невкусный. Последние слова, которые произнес Эмильян перед пробуждением от гипноза. Он как будто оправдывался, объяснял, почему причинил столько зла своей новой семье. Идеальное алиби для малыша. Джербера осенила догадка. Он открыл глаза, снова оглядел безупречную кухню. Связал этот образ с предметами культа, какие видел наверху. Кто-то пытался очистить душу Эмильяна. Религиозная община. Нет, поправил он себя. Не все они. Только мать. Видимость для этой женщины очень важна, подумал он. Раз у нее не получилось заиметь собственных детей, она изнывает от желания показать окружающим, что заслуживает права называться матерью. Учитывая ее истовую веру, материнство для нее не биологический факт. А призвание. Лучшая мать — та, что решила взять на себя заботу о плоде, родившемся из чужой утробы. Пусть это будет ущербный ребенок, пусть у него будет анорексия. Смотрите: она переживает страдания больного сыночка как свои собственные. Такая мать не сетует. Довольно улыбается во время молитвы. Знает, что Бог ее видит и благословляет ее веру.