— Биббина миа, тебе надо это выпить. Я не помню, чтобы бабушка когда-либо называла маму своей малышкой, и от этих слов боль пронзает моё сердце. Как же это страшно, когда мать бессильна перед умственной деградацией своего собственного ребёнка. Наконец, мама перестает раскачиваться, перестает повторять слово «уходи». Она смотрит на мать и раскрывает рот. Бабушка помогает ей выпить кислый чай, после чего проводит костяшками пальцев по маминому подбородку, чтобы поймать сбежавшие капли. Отвар успокаивает мою маму, словно магический эликсир, и заставляет её веки отяжелеть. Её ресницы такого же тёмно-коричневого цвета, как и её брови, опускаются. Мне кажется, что она вот-вот заснёт, как вдруг её глаза распахиваются и останавливаются на мне. — Пусть ветра отнесут тебя домой. После этого её веки резко смыкаются, и она укладывается щекой на подушку, которую положила ей под голову бабушка. Мы с бабушкой смотрим друг на друга. Это был первый раз, когда мама произнесла целое предложение. По крайней мере, я слышу такое впервые. — Неужели… неужели мама только что… Я прокручиваю у себя в голове её странное благословение, потому что это ведь именно оно? — Да. — Ты когда-нибудь слышала, чтобы она говорила что-то… подобное? — Когда она была беременна тобой, я слышала, как она шептала это небу. Я думала, что она желает твоему отцу безопасного путешествия по морю. Я даже однажды спросила её об этом. Она сказала мне, что ей разрешено иметь свои секреты. Бабушка сжимает губы и переводит взгляд с меня на своего ребёнка, отдыхающего в кресле. Я вспоминаю о сделке, которую бабушка заключила с моим дедом, но если я заговорю о ней, мне придётся объяснить, откуда я об этом узнала, а она и так уже выглядит измождённой. — Думаешь, мой отец был моряком? В смысле, и сейчас есть. — Я не знаю, Фэллон. Она никогда не рассказывала. Я знаю только, что она встретила его в одну из своих поездок в Ракс. Она ездила туда каждый день, чтобы помогать нуждающимся. Бабушка приглаживает мамины волосы. — У неё было такое большое сердце. Она хотела спасти всех и каждого. — Не было. Есть. Она не умерла, нонна. — Часть её умерла. Бабушка вздыхает, уставившись в кружку, словно пытается прочитать в ней мамино будущее, как это делает Берил каждый раз, когда я завариваю ей чашку кофе. И хотя её истории всегда очень забавные, она никогда не видела меня в будущем королевой. Но опять же, с чего ей это видеть? Я всего лишь бедный полурослик. Как хорошо, что она всего лишь лукавит, а не предсказывает будущее, точно дьявольская сирена. — Почему тебя привез друг Данте? — неожиданный вопрос бабушки заставляет меня позабыть о Берил. Может быть, она также видела, откуда я приплыла? Я жду, что она спросит что-то ещё. И она не заставляет меня долго ждать. — Что ты делала в бараках? — Данте пригласил меня в гости. Она сжимает переносицу. — И ты поехала? — Поехала. Её недовольство такое же ощутимое, как и запах ягод рябины. — Капелька… Прежде, чем она успевает сказать, мне, что я глупая и всё такое прочее, я говорю: — А знаешь, куда ещё я сегодня ездила? На Исолакуори. Кружка выпадает из рук бабушки и разлетается на толстые и острые осколки. Остатки розоватой жидкости проливаются на пол и на её тапочки. От этого звука мама дёргается, но почему-то не просыпается. Бабушка открывает рот. Закрывает его. Опять открывает. Её радужки темнеют так же неожиданно, как меняет цвет ракоккинский лес во время грозы. — Птолемей… Имя маркиза вырывается из ее рта не громче, чем пар из нашего чайника. Поскольку я всё ещё стою на коленях, я собираю осколки кружки, стараясь не запачкать отваром своё прекрасное голубое платье. — Он рассказал королю о том, что я симпатизирую змеям, а затем потребовал устроить слушание. — И?.. Я складываю в ладонь куски керамики, которые напоминают опавшие лепестки розы, и поднимаю на неё глаза. — Король Марко хочет, чтобы я использовала свой дар для установления мира между сушей и морскими обитателями. Ужас искажает красивое лицо моей бабушки, из-за чего теперь она кажется старше. — Ты рассказала ему о своём даре? — Конечно, нет, нонна. Я даже не уверена, что он у меня есть. — Был ли Юстус… — Да. — Он не тронул тебя? Её руки так крепко сжаты в кулаки, что костяшки пальцев начали выпирать. — Нет, нонна. Тихий голос у меня в голове добавляет: «Пока». Но я не разрешаю этой тревоге просочиться наружу. Бабушка и так уже переволновалась. Наконец, я встаю на ноги и перевожу внимание на окно и белые армейские палатки, которые позолотило заходящее солнце, а также на аккуратные ряды военных лодок, качающихся на волнах вдоль узкого острова. Лодка Сильвиуса пуста, но значит ли это, что он перестал за мной следить? — Юстус сопровождает короля в Тареспагию на очередной ужин в честь помолвки, поэтому моё слушание продолжится на следующей неделе после его возвращения. Я поворачиваюсь к бабушке, глаза которой отрешенно блестят, словно она опять оказалась на суде, в поместье Юстуса, вернувшись в то время, когда уши моей мамы были ещё острыми, как и её ум, и когда меня ещё даже не существовало. — Думаешь, он и в самом деле хочет мира, бабушка, или пытается выбить из меня признание? Бабушка возвращается в реальность, в наш маленький голубой домик в Тарелексо, в котором мы были в безопасности до сегодняшнего момента. — Регио ненавидят животных так же сильно, как они презирают людей, так что ни в чём ему не признавайся. И, Фэллон, ты больше никогда не поедешь на суд без меня, слышишь? Никогда. Я даю ей обещание, хотя и не собираюсь его сдерживать. Я не могу этого сделать. Потому что единственная причина, по которой я должна вернуться на Исолакуори — это ворон, которого мне надо оттуда забрать, и я отказываюсь впутывать в это бабушку. ГЛАВА 35 Бабушка возвращается на кухню, чтобы выбросить разбитую кружку, а я направляюсь в свою комнату. Сердце подпрыгивает у меня в груди, когда я дохожу до своей двери, а слова мамы звенят в голове. «Фэллон. Уходи». Ворон, должно быть, улетел, пока меня не было! Поэтому она так убедительно просила меня уйти. Я так резко отворяю дверь, что чуть не падаю на пол своей комнаты, и мне удается удержаться на ногах только благодаря тому, что я со всей силы вцепилась в ручку. Несмотря на слабое освещение, которое стало ещё слабее из-за заходящего солнца и задёрнутых занавесок, я вижу всё довольно четко — шкаф, письменный стол, вазу с увядшими пионами, ворона, сидящего на столбике моей кровати. Моя теория рассыпается, и на её место приходят облегчение и беспокойство. Облегчение, потому что было бы большой проблемой потерять птицу с железным клювом и когтями, а беспокойство, потому что теперь мне придётся заново разгадывать смысл тревожного наказа мамы. Я закрываю дверь и облокачиваюсь на неё спиной, стараясь успокоить свой бешеный пульс. Ворон наблюдает за мной своими пугающими жёлтыми глазами. — Я думала, ты улетел. Я не должна ему ничего объяснять, но поскольку птица меня понимает, я решаю это сделать.