– Я бы и над дверью повесил на вашем месте. И плющ. От ведьм. Это заставило Мэлори задуматься о суевериях, которыми были пронизаны записки девушки, обо всех маленьких дарах, которые посылают богам и богиням судьбы, о темной магии. И о его дочери, которая рассказала ей о мертвой девочке на болотах. – Удивляюсь я, что вы тут одна. Ваш муж-то приедет, да? – Да, – поспешно ответила она. Он взглянул на нее, недоверчиво нахмурившись. – Ладно, – в конце концов сказал он. – Пойду я тогда. Спасибо, – ответила Мэлори. – Мистер… Она не могла вспомнить, говорил ли он, как его зовут. Но к тому времени он уже почти дошел до конца дорожки. Вернувшись в дом, Мэлори еще немножко поспорила с Фрэнни, потом сдалась. Пусть Фрэнни остается дома с собакой. – Я ненадолго, – пообещала Мэлори. Когда она уходила, Фрэнни вешала над крыльцом остролист. – Можешь и плющ, который я нашла, тоже повесить, – сказала Мэлори. Машина сперва не хотела заводиться, и Мэлори пришлось раскидать снег на дорожке, но он был всего несколько дюймов глубиной. По дороге она вспомнила, как последний раз ехала в машине с Тони, они возвращались через весь город от его родителей после катастрофического обеда, а Фрэнни спала на заднем сиденье. Он попытался ее поцеловать. – Что не так? – Голос у него был холодный. – Ничего. Она чувствовала, что к глазам подступают слезы, и про себя орала, чтобы не смели. Он откинулся на спинку сиденья. – Только не это опять. – Я ничего не могу с этим поделать. Не могу. Уже не первую неделю. Ты меня вот так отталкиваешь. Что с тобой не так? Мы не сможем сделать еще одного ребенка, если ты не позволишь мне к себе прикасаться, разве нет? Она молчала. Как им заводить второго ребенка, если у них все вот так? – Я не знаю, хочу ли я второго. Она никогда раньше это не произносила вслух, но теперь, пожалуйста, слова слетели с ее губ. – Что? – Может быть, если бы ты не… Не знаю… – Я не – что? – Ничего. Он ехал дальше, ни слова не говоря и не прикасаясь к ней. Она чувствовала, как он излучает гнев. От печки шел теплый сухой воздух, но она все равно дрожала. Пальцем она промокнула под глазом, чтобы тушь не потекла по лицу. – Ты смотрела, что за бумаги тебе мать оставила? Он произнес это так, словно уже знал ответ. И знал же, так чего спрашивать? – Нет, пока нет, – ответила она. Он вздохнул. – По-моему, ты должна это сделать. – У нее заболела шея, так она напряглась, чтобы не ответить. Ее губы были плотно сжаты, и она видела, как пульсируют на его шее над чистым белым воротником вены. Они долго ехали в молчании. Мать всегда говорила, что с тобой будет непросто. Он не смотрел на нее, смотрел прямо, сжимая руль. Она хотела сказать: «Посмотри на меня, Тони. Скажи это мне в лицо». – Твоя мать? Как ты можешь такое говорить? Бога ради, Тони, разве она может судить. Она сама не образец, правда? – Не смей ничего говорить про мою мать. – Но она же чертова алкого… Его рука встретилась с ее щекой. Ее голова ударилась о кожаный подголовник. Лицо обожгло болью, но она стиснула зубы. От шока слезы высохли. – Ох, детка, господи. Я не хотел. – Он свернул на обочину и притормозил. – Иди сюда. Не дело это. Она прислонилась к нему, принимая тепло его пальто и его рук. Щека у нее так и горела от его руки, а голова ныла. Он целовал ее в волосы. Он не хотел, он никогда этого не хотел. Он просто слабый, так он говорил. Скор на гнев, скор на любовь. Это звучало как строчка из песни, которую он выучил наизусть. Повернув ключ в зажигании и поехав дальше, он одним глазом посматривал на нее и трогал ее лицо. Хотел убедиться, что она еще здесь. Почему ты спросил про бумаги? Это всегда было источником напряжения между ними разница в воспитании; ее отчуждение от своих родных, близость Тони к его. Он ей не доверял. Что ты за человек, если семью не любишь? «Я любила папу, – следовало бы сказать ей, – но из-за тебя он отдалился». – У меня сложилось впечатление, что твоя мать хотела, чтобы ты прочла, что там. «Почему?» – подумала она. Издала неопределенный звук в знак согласия. Он бы не понял, если бы она попыталась объяснить, что она не хотела думать о матери. Мать ни разу не попыталась сказать под конец что-то доброе. Ни разу не сказала, что любит ее. Мэлори не хотела, чтобы на нее давил вес материнской вины, или протеста, или что там это было. Что бы мать ни хотела сказать, что угодно, это нужно было сказать вовремя. Все эти тайны, все умолчания, нехватка честности. Мэлори от этого тошнило. Она не хотела, чтобы ее жизнь была связана с кем-то настолько холодным, далеким, настолько лишенным тепла. Ее собственная ответная холодность была источником вины, и ничто из того, что она могла сделать, эту вину теперь не загладит. По Уэллсу-у-Моря бродили толпы народа, укутанного в пальто, в надвинутых на уши шапках. Странно было оказаться здесь после нескольких дней уединения. Идя по голым улицам с кучами старого снега по обочинам там, где владельцы магазинов расчистили дорожки, Мэлори чувствовала себя актрисой, играющей сцену, как будто она не вполне здесь присутствовала, не была связана со всем остальным миром. На нее пару раз бросали пристальные взгляды, и она поняла, что ее шуба и кожаные сапоги на меху должны выдавать в ней «лондонскую». Внезапно ей пришла в голову неприятная мысль, что это последняя дорогая одежда, которую ей выпадет поносить, если Тони ее бросит. Это ее испугало – то, что придется выживать без него. Дело было не в одежде, во всем сразу. В покинутости. В зияющей пустоте и ужасающей неопределенности будущего. Она никогда не жила сама по себе. Она даже не знала, как это. Как она будет платить по счетам и обеспечивать их с Фрэнни? Она увидела себя и Фрэнни в холодной убогой квартирке, а Тони и его семья забрасывают ее дочь подарками, окружают удобством и роскошью. Тягаться с ними будет невозможно, Фрэнни станет на нее обижаться, и Мэлори сделается желчной, как мать. Пабы были открыты, мужчины спасались в них от приготовлений к Рождеству, изнутри слышалось пение. Мэлори купила того-сего, потратив последние хозяйственные деньги: бутылку бренди, крекеров и сыру, пирожков для Фрэнни, – но возвращаться в дом, к молчаливой осуждающей дочери, ей пока не хотелось. Захотелось к морю, и она пошла по набережной, пока не удалилась от толпы покупателей и не осталась совсем одна. За лодочками в гавани лежало море, серо-стальной клокочущий простор, взбитый добела ветром. Мэлори села на скамью. Впервые с тех пор, как они приехали в Норфолк, она ощутила хоть немного покоя. Именно это ей и было нужно. Больше ничего. Просто ничего. Пустота. Широкая серая пустота. Она выудила из сумочки сигареты и закурила, глядя в море. 25 Собака Только заметив, что ее пальцы, сжимавшие сигарету, влажны, а лицо пощипывает, Мэлори поняла, что снова плачет. Эти слезы мог бы вызвать ветер из советской степи, пролетевший над всем Северным морем, но дело было не в нем. Как ни странно, часы показывали двадцать минут четвертого, и Мэлори сглотнула, вытерла глаза, собралась, надела перчатки и поспешила обратно по пустой улице. Нужно сказать Фрэнни правду об отце, нужно с этим покончить. Пока она ехала, стемнело. Вскоре фары пробили в темноте два узких туннеля. Живые изгороди по обе стороны дороги были припорошены снегом, который вспыхивал белым, когда на него падал свет фар. Мэлори положит подарки Фрэнни под елку; выпьет виски, бренди, что там у нее есть, чтобы отупеть. Все будет хорошо. Но с каждой милей что-то все больше обрывалось внутри, когда она думала о том, что ее ждет. О том, как испортит дочери Рождество, как Фрэнни ее возненавидит, о пустой лондонской квартире. Температура в машине упала, и Мэлори поплотнее укуталась в шубу. Когда впереди наконец появился проулок, она пробормотала: – Слава богу. Но стоило ей свернуть ко входу в Дом на Болотах, машина выскользнула. В начале проулка замаячили деревья. – Господи, – сказала Мэлори, пытаясь удержать руль. Она с усилием напрягла все мышцы лица, сосредоточилась, пытаясь выровнять машину. «Не старайся контролировать ситуацию, – услышала она в голове голос Тони. – Въезжай в нее». Поздно. К ней быстро приближались ветки. Она вот-вот вылетит и ударится в них. Но в последнее мгновение машина чудом увернулась от деревьев. Ее занесло и продолжало нести. Она разобьется. Она ухватилась за руль и приготовилась к удару. Потом впереди возникло что-то черное. Животное, тень. Скрежет тормозов. На секунду Мэлори ослепла. Она ничего не видела, ей показалось, что она услышала откуда-то глухой удар, возможно, вскрик. Может быть, свой собственный. Машина заскользила и остановилась перед домом. Мэлори понятия не имела, что произошло. С минуту она просто сидела на месте, тяжело дыша. Ее тут же отбросило на несколько дней назад, в тот вечер, когда они приехали, когда она вильнула и врезалась в изгородь. То же чувство дезориентации охватило ее и сейчас. Фары попрежнему горели, освещая дом. Он был погружен во тьму, если не считать единственной вертикальной желтой полоски света между занавесками на втором этаже и шаров слабого сияния от свечек на елке в гостиной. Что-то шевельнулось у нее за спиной, и она резко обернулась. Ничего, только темнота. Но что-то было – что-то черно-белое. Мэлори трясло оттого, что она едва избежала аварии, пока она доставала из багажника покупки и заносила их в дом. В коридоре появилась Фрэнни. – С Ларри что-то сделалось, он выбежал в сад и так и не вернулся… – Ее лицо вытянулось. – Где папа?