У Мэлори заболела голова. – Нужно было мне сказать тебе раньше. У него дела в Лондоне, милая. Он не сможет приехать. – Голос ее звучал устало. – Глаза Фрэнни уже были полны слез. Через мгновение они прольются, потекут по ее личику. Мэлори так не могла. Мне так жаль, детка. Мне правда жаль. Она шагнула вперед, чтобы обнять дочь, но Фрэнни вскинула плечи и отшатнулась, впечатавшись в стену. – Это ты виновата, – сказала она, – ты сделала так, чтобы он не приехал. – Нет, Фрэнни. Все не так. Не так. – Так. Так!! Ты врешь! И она побежала вверх по лестнице. Мэлори услышала, как хлопнула дверь. Мэлори стояла у окна кухни с бокалом бренди. Она пила второй бокал и начинала чувствовать, как разжимаются мышцы, как унимаются трясущиеся руки. Ее взгляд упал на бутылочки над плитой. Она взяла одну. На них не было этикеток. Мэлори открыла бутылочку и понюхала. Раньше, она помнила, запах был неприятный, как будто перегнали что-то протухшее. Но теперь, вдохнув его, она словно перенеслась в прошлое. Пахло травами, маслом и плесенью. Но еще темной магией, ночью и болотом. Может, это было жабье масло, настойка от болезни; а может, и ничего особенного. Держа бутылочку в руке, Мэлори обернулась к окну, ожидая – почти желая – увидеть Розмари или Джейни. Но увидела только темноту и глядящее на нее собственное лицо. Она просмотрела газету, которую принесла. Что-то о ядерной ракете, о снежной буре, накрывшей Европу, и – об Агате Кристи. «Королева детектива» лежала в Багдаде с гриппом. Это напомнило Мэлори о Розмари и записных книжках. Ей хотелось оказаться где-то в другом месте, не в своем теле, не у себя в голове, не в своей жизни. Охваченная внезапным приливом энергии, она быстро взбежала по лестнице в спальню, чтобы еще раз заглянуть в чемодан. Одни бумаги. Бесконечные, бесконечные пачки бумаг. Опять чертова фашистская литература. Плакаты с заголовками вроде «Фашизм означает свободу для британских женщин. Завтра мы начинаем жить» и отвратительного «Мосли зовет – Британия во власти евреев». – Мам, – позвала ее снизу Фрэнни. – Иду! – откликнулась она. К черту. Под бумагами, на дне чемодана, лежала мягкая ткань, на ощупь как плюш или бархат. Мэлори сдвинула ткань, и ее пальцы коснулись чего-то еще. Чего-то гладкого, холодного, с острым зазубренным краем. Гладкого, как кость. Она с волнением откинула бархат с того, что он скрывал. – Ма-ма! – донесся снизу голос Фрэнни. – Минутку, – ответила она. В сумраке спальни заблестела белизна костей. Черепа. Черепа разных размеров, некоторые с крысиную голову, некоторые с овечью, все с пустыми глазницами. Мэлори по одному поднимала их к бледному лучу, косо падавшему из окна, и лунный свет отражался от кости. Странная, жутковатая коллекция для девушки, непохожая на те предметы, которые Розмари, по ее словам, собирала, куда более мрачная. Мэлори сунула мешок обратно в чемодан и захлопнула крышку. Фрэнни стояла на площадке, прижимая к себе потрепанного игрушечного мишку, и смотрела на него с беспокойством. Вид у нее был брошенный, потерянный, и Мэлори ощутила в груди укол боли. – Я волнуюсь за Ларри. Я свистела ему, как папа учил, но он не пришел. – Не волнуйся, детка, мы его найдем, – сказала Мэлори и тут же пожалела об этом. Вдвоем они вышли в сад, надев сапоги, шапки и пальто. Мэлори видела только беспокойное блуждание фонарика по изгородям, траве и деревьям, он освещал кружок снега и делал остальную темноту только гуще. – Ларри! – звали они, но в ответ не раздавался лай, не топали лапы. Только шум машины, ехавшей вдалеке по прибрежному шоссе. Мэлори водила лучом фонарика по саду, но не светила в темные углы, боясь того, что они могут найти. Она все думала о том, как ее занесло, когда она выехала в проулок. Но Ларри был домашней собакой, ручной, он боялся далеко отходить от Фрэнни. Зачем он вообще от нее убежал? А если бы она его сбила, они бы его уже нашли. – Давай пока прервемся, Фрэн, пора ужинать. Вернувшись в дом, они собрали ужин из того, что она нашла в городе. Ломтики ветчины и сыра – немного стилтона для нее, чеддер для Фрэнни, – пирожки, Фрэнни запивала все это чаем, а Мэлори, красным вином. У них была миска ярких оранжевых мандаринов, и Мэлори вспомнила Розмари с текущим по подбородку соком. Ели они у огня. О собаке не упоминали. Фрэнни посадила мишку на стул у камина, и Мэлори решила ничего не говорить. Она натужно пыталась поддерживать жизнерадостную беседу о том, что делает на Северном полюсе Рождественский Дед. В тишину ворвался шум. Настойчивый дребезжащий звонок. У Мэлори ушла пара секунд на то, чтобы понять, что это телефон. Она подпрыгнула. Фрэнни вопросительно на нее посмотрела. – Что это? – Я возьму, – сказала Мэлори. – Что? Она поднесла трубку к уху. Послушала треск и стрекот, метель белого шума. Потом все затихло, остался только тонкий гудок. В пустой коридор сквозь грязное стекло в двери светила луна. Мэлори поежилась и с облегчением вернулась в гостиную. – Связь ужасная, – сказала она. – Ничего не слышно. – Ты о чем? – Фрэнни смотрела на нее, как будто она спятила. – Телефон. – Какой телефон? Я ничего не слышала. – А, – ответила Мэлори, – наверное, это ветер. Но она думала, что на самом деле слышала звонок. Вскоре у Фрэнни начали закрываться глаза. – Пора спать, детка, – сказала Мэлори и попыталась поднять дочь, но та была слишком тяжелой. – А как же Ларри? – Она зевнула. – Он там замерзнет в снегу. – Я пойду найду его, Фрэнни. – Обещаешь? – Обещаю. Когда Мэлори опустилась на колени возле ее кровати, Фрэнни сказала: – Мамочка, – глядя снизу большими темными глазами, – почему папа не едет? Мэлори закрыла глаза, вдавила костяшки пальцев в глазницы. – Папа очень занят в Лондоне, я же сказала. – Но ведь Рождество. Да, знаю. Он… ему очень жаль. Он хочет тебя увидеть, правда хочет. У него для тебя в Лондоне много подарков. Фрэнни не отводила взгляд, и Мэлори задумалась, простит ли дочь ее когда-нибудь, поймет ли, или им суждено отдалиться друг от друга, как отдалились они с матерью. – Он тебя очень любит, – добавила она, поцеловала Фрэнни в голову и подоткнула одеяло ей и мишке. – И я тоже. Из кровати не ответили, Мэлори закрыла дверь и привалилась к ней без сил. Раз уж пообещала, нужно было в последний раз поискать собаку. Теперь она вышла через парадную дверь. Хрустя льдом, пошла по проулку, свет фонарика и тусклое сияние свечек на елке за окном, расплывавшееся пушистыми золотыми кругами, не давали ей сбиться с пути. На обочине проулка, в нескольких шагах от машины что-то лежало. Свернувшееся, полузасыпанное снегом. Она нагнулась. Барсук? Лиса? Пусть бы. Пожалуйста, пусть. Она опустилась на колени и протянула руку. Не трогай это! – О нет, – сказала она. – О боже. Это был не барсук и не лиса. Но ее мозг никак не мог заполнить пробелы. Фонарик освещал мертвое животное. Это был Ларри, замерзший и окостеневший, его кремовая кудрявая шерстка покрылась инеем и льдом, он был твердым на ощупь. В снегу виднелись глаза, стеклянные и черные, испуганно распахнутые, а пасть застыла в уродливом черном оскале. У Мэлори подломились колени, она села в снег. Что она натворила? Но это не могла быть она – бедный зверь явно замерз. Но почему он вообще сюда вышел? Это неважно, нужно спрятать его, прежде чем узнает Фрэнни. Мэлори начала снимать шубу, не понимая, что делает, потом принесла из машины одеяло. Она завернула маленькое оцепеневшее тельце в одеяло и отнесла его за дом. Можно похоронить его за сараем, так чтобы не видно было из окна. Повозившись с замком, она открыла сарай и нашла лопату. Земля окаменела от льда и снега. Мэлори раньше даже ям не копала, что говорить о могиле. Лопата била по неподатливой земле, но откалывались только кусочки льда, и облачка дыхания уплывали в темноту. Она в жизни не сможет вырыть достаточно глубокую могилу, чтобы его похоронить. Надо спрятать тело, она не может допустить, чтобы Фрэнни увидела свою собаку, холодную и безжизненную. Если снова пойдет снег, его засыплет, но снег может и не пойти. Руками в перчатках Мэлори опять подняла окоченевшее тельце, стараясь не смотреть на голову, и положила его так далеко под деревьями, росшими вдоль дороги, как только могла. Потом она начала сгребать лед и снег, чтобы его прикрыть. Со снегом попадались ветки и грязь, но она продолжала его наваливать, пока под боярышником не образовалась неуклюжая насыпь. Если не знать, что он там, то и не заметишь. Пока не растает снег. Мысли Мэлори ползли по кругу. Обледеневшая дорога, занос, темнота, что-то черное выскакивает из-за деревьев. Тень чего-то звероподобного мелькнула у нее в мозгу. Его убил какой-то дикий зверь? Она представила маленького песика, раненого и потерянного, умирающего от переохлаждения. Он останется замороженным, застынет в мгновение смерти, пока не придет оттепель, когда его тело наконец разложится, и в конце концов останется только скелет. Она подумала о черепах на чердаке, о надгробии с черепами и скрещенными костями, о молчаливой женщине, которую видела. Волна холода медленно скатилась по ее спине. О боже, бедная девочка. Что она скажет? Отца нет. Собаки нет. Только бесполезная мать, загубившая Рождество. В гостиной елочные огни отражались в хрустальном бокале, который Мэлори нашла в буфете. Пальцы у нее покраснели и окоченели от снега и льда и, когда она принялась их растирать, заныли и заболели от жара, исходившего от огня. Ей нужно было услышать что-то, кроме собственных мечущихся мыслей. В углу гостиной на тумбе рядом с елкой стоял старый заводной граммофон и несколько пластинок на 78 оборотов. Они не пытались его включить – он казался слишком пыльным и древним, чтобы быть исправным. Тони бы слушал джаз. Мэлори завела граммофон, покрутив ручку, вынула одну из тяжелых пластинок из конверта и поставила ее на диск, потом бережно опустила на нее иглу. В динамике затрещала статика. Мэлори позволила себе слабо улыбнуться. Потом послышались ноты, медный рев трубы, и сквозь треск просочилась песня, восходящая парящая нота, потом фортепьяно. Песня была старая, но она наполнила комнату, как родная. Мэлори взяла книгу, но сосредоточиться было трудно. Она недостаточно отвлеклась, у нее никак не получалось не думать о том, в какой сумбур она превращает все, за что возьмется. Она сдалась: вернулась наверх, сжимая в руке бокал, порылась в верхнем ящике и вынула конверт с таблетками. Всего одну. Ей нужно, иначе она сделает что-нибудь, о чем потом будет жалеть. Все шло не так. Все просто валилось у нее из рук. Это было авантюрой, дурацкой затеей. В этом доме не было ничего, связанного с ее отцом. И образ семейного Рождества, который она себе представляла, был испорчен. Она вытрясла из конверта таблетки и держала их на ладони трясущейся руки. Такие маленькие, такие безупречно круглые. Такой приятный оттенок зеленого. Как конфетки. Сладенькое. Нет. Нет, нет, нет. Она не может. Ее дыхание звучало в тихой комнате часто и громко. Она закатила глаза под лоб, уронила таблетки обратно в конверт и запихнула его вглубь ящика, ударившись все еще холодной рукой о дерево. Поморщилась и залпом выпила остаток бренди. Ей хотелось сказать голосу в голове: это не я. Снизу по-прежнему слышалась музыка. Закольцованные духовые, кружатся и поскрипывают. Она что, оставила пластинку включенной? Мэлори затаила дыхание, прислушалась. Вступила труба, низко и скорбно. Голос, старый, глубокий, похожий на Луи Армстронга. Но потом звук прыгнул и заскрежетал. Голос прервался, застрял. Он все повторял одно и то же слово. Душа, говорил он, душа. Надо бы спуститься и выключить, но она так устала. Наконец он поплыл и замер. Наверное, кончился завод. Мэлори лежала без сна, то проваливаясь в дремоту, то рывком выходя из нее, внутри у нее все ходило ходуном, никак не успокаивалось. Она сознавала, что в рождественское утро Фрэнни разбудит ее рано, что нужно будет чтото придумать про бедняжку Ларри. Она снова прокрутила в памяти последовательность событий, приведших к тому, что она нашла его окостеневшее, замерзшее тельце. Почему он вообще оказался снаружи? Должно быть, песика что-то встревожило. Он дергался и скулил с тех пор, как они приехали в этот дом. Наверное, испугался, выбежал в заснеженный сад – в конце концов, он же был городской собакой, не привык к деревне, к ее темноте, странным звукам и диким животным, – потерялся, заблудился и в итоге замерз. Просто несчастный случай, чудовищное несчастье. Вот что скорее всего произошло, если рассуждать логически. И тем не менее машина, собака, темная тень, которая так и мелькала у Мэлори перед глазами, – из-за всего этого ей было не по себе, словно снаружи таилось что-то недоброе, что-то, что желало им зла. 26 Полночь в сочельник. Тихое время, и всегда было, когда мир затаивает дыхание, когда темнота не дает злу приблизиться. Но в том доме жила печаль. Печаль собиралась вокруг девушки и ребеночка. Она исходила из стен и полов, из трещин в потолке. Она всегда там была, эта печаль, с тех самых пор, как дом построили. А разве может быть иначе, если строишь дом из обломков кораблекрушения? Он никогда не затихал, Дом на Болотах-то. Его кости так и помнили бурю, из которой явились. Он все забывал, что он не корабль. Я чувствовала его печаль, когда мисс Луиза захворала, когда младенчики умирали и когда родилась моя Роза. Она всегда там была, гнула балки, заставляла гаснуть свет, приводила под стропила болотных крыс точить его кости. 27