Инжирный пудинг РОЖДЕСТВО – Мама, Рождество, просыпайся. В утреннем тумане полусна Мэлори видела черного пса, гнавшегося за белой собачкой. Потом Фрэнни принялась толкать ее в бок, тащить из ночи в день. – Что тебе принес Рождественский Дед? Несколько недель назад Тони вернулся домой с вычурным кукольным домиком для дочери, и Мэлори привезла его с собой, спрятав под одеялом в багажнике. – Ларри он обратно не принес, – сказала Фрэнни. О господи, собака. – Может быть, он отправился помогать Деду разносить подарки, – в отчаянии сказала Мэлори. Но он бы уже вернулся, – возразила Фрэнни. Мэлори не нашлась с ответом. – Я спущусь через минутку, – сказала она. Когда Фрэнни ушла, она открыла комод. Там, под ее чулками и панталонами, лежал конверт с таблетками. Все в порядке. Она ни одной не приняла. Она устояла. Ночь выдалась непростая, вот и все. Она чувствовала, как у нее под ребрами бьется сердце, словно беспокойная птица, пытающаяся выбраться наружу. Руки было никак не унять. Прими она хоть одну, это бы ее успокоило, но она помнила, какое у Тони было лицо там, в Лондоне. Он в ней разочаровался, вернее, в том, что она опять оправдала его ожидания и не справилась. Нет, ей нельзя поддаваться. Она запихала конверт обратно под одежду и задвинула ящик. После завтрака Фрэнни отправилась на бесплодные «поиски Ларри» в замерзшем саду, а Мэлори занялась рождественским обедом. Ей пришлось иметь дело с распухшей отвратительной белой тушкой индейки. Она вытащила потроха, натерла пупырчатую белую кожу маргарином и сунула птицу в духовку, а сама стала бездумно чистить и резать, и тут в белом прямоугольнике окна появились тени, и она закричала, воткнув нож себе в палец. Снаружи было лицо, точно лицо. Старуха в коричневой шапке. Мэлори сходила с ума, там никого не могло быть. Она замотала кровоточащий палец кухонным полотенцем и порубила еще одну морковь. Но ведь она кого-то видела. Наверное, старуху из домика напротив. Бурое лицо, морщинистое и съежившееся, как чернослив, укутанное в тряпье. Ее охватила потребность посмотреть. С колотящимся сердцем Мэлори подошла к задней двери. За ней никого не было, но на ступеньке лежал круглый сверток. Форма для пудинга, обернутая в марлю. В саду было бело и пустынно. Сквозь кухонное полотенце проступили пятна крови, Мэлори сунула его в ведро и отыскала в косметичке пластырь. Потом надела сапоги и, хрустя снегом, вышла в сад. Следы могли быть ее или Фрэнни, с прошлой ночи. – Это старухины следы, – сказала она вслух, чтобы придать этому нормальность. – Фрэн! – позвала она. Фрэнни стояла на другом конце сада, у подъездной дорожки, вид у нее был безутешный. – Ты не видела, кто-нибудь подходил к двери? – Нет, – ответила Фрэнни. – Ладно. Но, с другой стороны, ее дочь вполне могла не заметить кого-то, кто шел тихо. Она была вечно погружена в свой мир. – Это что? – спросила Фрэнни, глядя на сверток в руках Мэлори. Думаю, это пудинг, – ответила Мэлори, – нам к обеду. – Она обняла худые плечи дочки одной рукой. – По-моему, тебе пора в дом. Может быть, поиграешь с подарками? Свет покинул дом и сад так быстро, что, казалось, день состоял из одной темноты. Обед прошел сносно. Индейка, которую привез бакалейщик, пропеклась, и картошка не превратилась в кашу. Фрэнни держалась тихо и замкнуто, и, хотя Мэлори старалась ее развеселить шутками из дорогого набора хлопушек, который привезла из Лондона, ничего не помогало. Инжирный пудинг был просто объеденье, и Мэлори удалось вызвать у Фрэнни улыбку, когда она полила его бренди и подожгла. Голубое пламя замерцало на блестящем коричневом куполе, веточки остролиста в его свете блестели зеленым и красным. Фрэнни сморщилась. Вытащила изо рта серебряную монетку. – Дай посмотрю, – сказала Мэлори. – На одной стороне монеты была голова короля. Не королевы, а ее деда, Георга V. На другой – дубовые листья, желуди и слова «Шесть пенсов, 1935». Мэлори держала монету на ладони, ощущая липкие крошки и ее вес. Она появилась словно из ниоткуда, артефакт из другого мира, результат сбивающего с толку фокуса. Это на счастье, – в конце концов сказала Мэлори и протянула монетку обратно Фрэнни, хотя хотелось еще ее подержать. – Не потеряй. – Кто это? – спросила Фрэнни, глядя на монету. – Так, просто король, который уже умер. Когда Фрэнни вернулась к своему кукольному домику, Мэлори откинулась на спинку стула и закурила. Посуда была сложена в потрескавшейся керамической раковине, но сил заниматься ею не было. Она тянула бренди, который достала из буфета, и чувствовала, как теплая мягкость обволакивает ее горло. Наверное, Фрэнни поставила пластинку, потому что Мэлори слышала музыку. Она звучала знакомо, как вчерашняя мелодия, та же печальная труба сквозь потрескивание старой записи. Наверху заскрипели половицы. Мэлори допила бренди, докурила, загасила сигарету в объедках, лежавших на ее тарелке. Теперь можно ускользнуть, Фрэнни не заскучает. Фрэнни по ней не заскучает. Это же и правда так. В спальне до Мэлори долетели обрывки все того же медленного джаза. У Фрэнни был только кукольный домик, чтобы отвлечься от того, что с ней нет отца и собаки. Недавно Мэлори сумела поймать по радио прогноз погоды, но то, что в нем сообщили, не слишком радовало. «Норфолк отрезан от остальной части страны. Все основные дороги, ведущие на запад, заблокированы, до границы Кембриджшира. Королевское общество защиты животных сообщает, что получило столько просьб о помощи от фермеров этой местности, что не знает, с чего начать». Чемодан, в котором Фрэнни обнаружила вырезку из газеты, а Мэлори – две записные книжки и мешок костей, лежал под подоконником, но она его уже весь обыскала, нашла все, что можно было найти. Сверху послышался звук – крысиная возня, – и она ощутила, как ее тянет на чердак. Она знала, там есть что-то еще. Еще какие-то записи, какие-то вещи. Чердак был забит сундуками и коробками. В них должны были храниться еще какие-то свидетельства жизни Розмари. Поднявшись на чердак, она почувствовала, что уже знает здешнее пространство – его очертания, карту его содержимого: старая кроватка, на которую она старалась не смотреть; коробки с детской одеждой, на которую она взглянула, но не стала вынимать. В глубине, возле того места, где Фрэнни нашла чемодан, был угол, который, как ей казалось, она изучала, но теперь ни в чем не была уверена. Там, под дальним свесом, стояло с полдюжины небольших коробок. Она ощупала их, коснувшись толстого слоя пыли на крышках. К тому времени ее глаза привыкли к темноте достаточно, чтобы разглядеть, что коробки были размером с обувные и в каждой лежали бумаги. Светя фонариком, она наскоро просмотрела все коробки и нашла семейные документы. Договоры о продаже земли, чеки на купленную мебель, свидетельство о браке (Ричард Райт и Луиза Мулкани, 1912); свидетельства о рождении (Филип Ричард Райт, 1913; Себастьян Джон Райт, 1914; Розмари Луиза Райт, 1916). Получается, Розмари всего на сколько? – сейчас ей сорок шесть – на девятнадцать лет старше Мэлори. Входит в средний возраст. Казалось, здесь не было ничего, принадлежавшего Луизе, никаких записей о ее жизни до брака. Были свидетельства о смерти (Филип Ричард Райт, 1913; Себастьян Джон Райт, 1914). Они прожили всего по несколько дней. Это были бумаги Ричарда Райта, а не его дочери. Но в той же пачке бумаг было нечто, принадлежавшее самой Розмари. Наверное, ктото положил не туда. Еще одно свидетельство о рождении. Ричард Чарльз Лафферти, родился 21 января 1933 года. У нее был сын. Мэлори внезапно охватило острое чувство, что она не должна этого видеть – она забежала вперед в истории девушки, и Розмари не сказала ей этого напрямую. Но это было смешно. Снизу постучали, и в мысли Мэлори вклинился бестелесный голос Фрэнни: – Мама? Я закончила с кукольным домиком. Хочу тебе показать. – Минутку, – крикнула она в ответ. Она слышала, как Фрэнни вздохнула, и ее шаги вниз по лестнице. Оставалась еще одна связка бумаг. И свидетельство о смерти. Мэлори поежилась от холода, словно по комнате пронесся сквозняк. Это было свидетельство о смерти ее мальчика. Умер 15 февраля 1934 года. Прожил совсем немного. Причина смерти: энцефалит. Она не знала, что это такое. Тусклый чердачный свет качнулся. Мэлори отпрянула и стукнулась о чемодан. Череп давил на мозг. Ей нужно было уйти, выбраться отсюда. – Пожалуйста, – произнесла она вслух, – мне нужно идти. И, так же быстро, как появилось, давление ушло. Не было никаких призраков, за ней никто не наблюдал. Просто пыль, бумага и годы – и последняя коробка, в которой лежало чтото, очертаниями напоминавшее записные книжки. Сердце Мэлори забилось. Она вынула две. Но они были не той формы. Черт. Это оказались романы Агаты Кристи. Что, если это просто коробка бесполезных книжек? Но, по крайней мере, это ее коробка. Коробка Розмари. Глубже, под вязаным одеялом, пальцы Мэлори наконец нащупали то, что могло быть жесткими ребрами еще одной записной книжки. Она улыбнулась, сидя в одиночестве на чердаке, и почувствовала, как вокруг нее сгущается воздух, словно в ожидании. Слабый звук, как будто кто-то скребся в дерево, раздался возле ее уха, и она вскинулась. Ударилась макушкой о балку и подумала, что она, как Алиса в Стране чудес, слишком велика для этого дома. Скоро ее голова пробьет крышу. Мэлори выскользнула с чердака, не оборачиваясь, прижала к себе книжку и спустилась в гостиную, к готовому кукольному домику, чтобы вернуть к жизни огонь в камине. Она замерзла, ей нужны были свет и тепло, нужно было прикоснуться к чему-то настоящему, почувствовать его. Фрэнни в комнате не оказалось, граммофон молчал. Кукольный домик освещали свет камина и мягкое сияние свечей на елке. В гостиной домика на диване сидели мужчина и девочка. Кукла-женщина была на кухне, отдельно от всех. Рядом с ней лежал в кукольной кроватке кукольный младенец с крохотным желтым завитком, нарисованным на лбу. Второй ребенок, чтобы семья была полной. Мэлори смотрела, как поднимается и растет огонь в камине, протянула к нему ладони, пока их не закололо от жара. Надо отвезти Фрэнни обратно в Лондон, надо оставить ее отцу. Она зациклилась на этой девушке из прошлого, а ведь у нее есть настоящая девочка, здесь и сейчас. Никакой Розмари нет. И все же. Она переживала надежды и страхи этой девушки как свои собственные. Огонь опал, потянулся дымок. Она была настоящей. Она на самом деле когда-то была. Если бы только Мэлори могла прочесть последнюю записную книжку. И все. Потом они уедут. Господи, да где же Фрэнни? Дело шло к вечеру, снова опускалась темнота. Мэлори вышла в своих мехах из парадной двери, но ни дочери, ни ее следов на дорожке не было. Она инстинктивно обернулась к странному осевшему домику напротив, но там не было видно явных признаков жизни. – Фрэнни! – позвала Мэлори и замерла, прислушиваясь, будет ли ответ. Только ветер шумел в кронах. Внутри у нее заполыхала паника, она бросилась за дом и увидела, как в сером сумраке мелькнул красный шарф Фрэнни. Та стояла в глубине сада, глядя себе под ноги. У Мэлори оборвалось сердце. Могила, жалкая куча снега, где она спрятала собаку. Боже, пожалуйста, пусть Фрэнни не узнает. – Фрэнни, уже темнеет, иди в дом. Я сделаю чаю, и ты мне покажешь кукольный домик. В ответ Фрэнни повернулась и побрела назад. На лице дочери Мэлори не увидела ни намека на то, что та знала, что лежало под кучей снега. В ту ночь у себя в спальне Мэлори зарылась поглубже под одеяла в поисках местечка потеплее. Она видела Розмари, пьющую шампанское на свадьбе; Розмари, идущую к Фрэнклину, который развалился в ожидании; Розмари, извивающуюся от боли – на этой самой кровати. Возможно, подумала она… возможно. Если Розмари всего сорок шесть, может быть, можно ее найти… вернуть ей дневники. Поговорить с ней. Мэлори включила лампу и села. Дверца шкафа была приоткрыта. Она не вешала туда ничего из своей одежды, ей казалось, что не стоит затеваться, но теперь у нее возникла потребность заглянуть внутрь. Она быстро встала, чтобы не успеть передумать, и распахнула шкаф. Там ничего не оказалось, кроме пары одеял и кусков ткани на дне. Она встала на колени, подняла ткань и ахнула. В руках у нее был длинный, тонкий кусок белого кружева, траченного молью. Она поднесла его к лампе, и свет засиял сквозь отверстия, делая кружево похожим на узор снежинки. Это была ее фата, Мэлори не сомневалась. Фата Розмари. Розмари общалась с ней. Все эти ключи: ракушка, камень, бутылочки, а теперь вот это. Она говорила: «Это было моей жизнью». Мэлори схватила третью записную книжку. На кровать выпал листок бумаги. Толстой кремовой писчей бумаги, на которой изящным почерком с наклоном вправо было написано письмо. В нем говорилось: Дорогая Розмари, Я так сожалею о том, что с тобой случилось. Мне было трудно соединить милую сельскую девушку, которую я знала, с тем, что ты наделала, и я чувствую ответственность из-за того, что не увидела раньше, что ты явно очень нездорова. Отец и мать совершенно безутешны, как ты можешь представить. Они продают Старую Усадьбу и не хотят больше никогда бывать в Норфолке. Я завтра уезжаю в Рим. Похоже, там происходит нечто захватывающее, и я хочу быть там, где разворачивается действие. Итальянцы несут модернизацию Африке, и я чувствую, что в Италии и в какой-то степени Германии на самом деле складывается современное мышление. Джеральд по-прежнему пытается пришпилить меня браком, но он связан своей работой в банке. Я еще какое-то время его подержу на расстоянии. Я жажду нового. Возможно, вместо этого познакомлюсь с итальянцем. Отвратительно так писать. Я не знаю, что написать. Надеюсь, книги тебя порадовали. Твоя Хильда «Что ты наделала». Но что она наделала? На письме стояла дата 16 марта 1935 г. 1935-й. Мэлори взяла первую записную книжку и перечитала самое начало. Март 1935-го. Письмо было написано тогда. Но в нем ничего не говорилось ни о том, что же сделала Розмари, ни о том, что с ней сталось. У Мэлори не было выбора, кроме как читать дальше. Просмотрев первую страницу книжки, Мэлори увидела только несколько кратких абзацев о беременности и замужестве. Она полистала книжку, ища упоминание о ребенке. Розмари писала о том, в какой тишине живет, о своем растущем животе. К началу 1933 года она стала писать, что в Старой Усадьбе ее покидают и изолируют точно так же, как в Доме на Болотах. И там у нее было меньше, чем здесь. Глаза Мэлори скользили по страницам, ища то, что, как она знала, должно было произойти, и она это нашла. Строчки шли неровно, бумага была усеяна брызгами чернил, иногда разраставшимися в кляксы. Она начала читать всерьез. «Я слушаю, – подумала она. – Рассказывай». 28 Я вижу их двоих в саду, где она играла. Девушка, которую она слепила из снега, так и стояла там, застыв во времени. Я вижу их двоих, одна у двери, вторая на краю сада, недалеко от того места, где мать спрятала мертвую собаку. Обе стоят, ссутулив плечи, словно готовы подраться. Не думаю, что хоть одна видит, насколько они похожи.