– Нет, – сказала я. Я все повторяла: «Нет». Больше у меня не осталось слов. Его увезли, положили в коробку и похоронили у церкви в горький серый день, но, казалось, они похоронили что-то другое – животное или куклу. Может, и вовсе ничего. Не прекрасное создание, которое я из себя вырвала. Джейни потом сказала, что он был «слишком хорош для этого мира». И может, это правда, потому что его вины в том, что он так походил на отца, не было. Его вины не было ни в чем. Вся злость, которую я чувствовала к его маленькой душе, испарилась, как горячий воздух. Я позволила себе полюбить его, а теперь его не стало. 31 – Она тоже деток-то теряла. Вот и еще у вас общее, – сказала Джейни. – Что с ней случилось, Джейни? Почему мне никто не рассказал? Она нахмурилась. – Не знаю, хорошо ли это, чтоб ты знала. Несчастливая там история, бедная моя девочка. – Мне уже семнадцать, я замужем, и я сама – мать. Была… – Я крутила в пальцах серебряный медальон, в котором хранила золотой локон, и слезы, сдавившие мне горло, заставили меня закашляться с брызгами. Все текло: мой нос, глаза, рот. Джейни притянула меня к себе, и я вдыхала знакомый запах гвоздики, шиповника и бульона, пока, вздрогнув, не замерла. Я хочу знать, – сказала я и взглянула в ее маленькие яркие глаза со всей неистовой настойчивостью, какую могла в себе найти. Она вздохнула. – Я знаю только, что ее увезли вскоре после того, как ты родилась. Она нездорова была, понимаешь, головой нездорова. Не ела, на тебя, считай, не смотрела, все время уходила бродить. Так ей стало скверно, что твой отец послал за лекарем. Но я не знала, куда ее увезли, Роза, она к тому времени уже на меня злилась, винила в своей хвори, говорила, что это я ее прокляла. – Он мне не говорил, – сказала я. Но я поняла, что могу сделать, что нужно было сделать уже несколько лет назад. Я дождалась, когда он уедет по делам, и заперлась в его кабинете. Стала рыться в его письмах. Он не был педантом, бумаги лежали бесконечными стопками, в основном счета, неоплаченные. И среди них нашлось письмо, отправленное из больницы Святого Андрея. Мое сердце радостно подпрыгнуло. Предвкушение так захватило меня, что я едва могла дышать. В письме было сказано немногое. Состояние вашей супруги остается стабильным. Ей нравится гулять по территории и рисовать. Общие места – ужасные, ничего не значащие общие места. Но это была она, я не сомневалась. И она была жива. Но вместо огромного утешения и радости меня охватило необъятное ощущение брошенности. Она так мало меня любила, что оставила здесь, наедине с отцом; она оставила меня без матери. Какое слабое существо позволит себе так поступить? Где она была каждый раз, когда я нуждалась в ней? Меня пронзила еще одна жуткая мысль: что я так же слаба, как она, что во мне есть то же, что и в ней, – чем бы это ни было. Я могла быть матерью не больше, чем она. Я взяла маленькую ракушку, которую считала ее ракушкой, и выбросила ее из окна спальни. 32 Мэлори оторвалась от чтения и опустила отяжелевшие веки. Температура упала, она насквозь продрогла. Она лежала в спальне на краю болота, на животе, уткнувшись лицом в подушку, вдыхая собственное влажное дыхание, спиной к комнате. Никакие тени не могли до нее добраться. В любом случае это не имело значения, все тени были у нее в голове. Подумай о другом, подумай о чем-нибудь другом, повторяла она, но это было невозможно. Темные пятна в мозгу раздулись, разрослись и слились, пока ничего, кроме них, не осталось. Она чувствовала, как они ее окутывают, как ее окружают их мягкие очертания. Она билась в колодце тьмы. Это было не то же самое. Ее горе не было такой бездонной расщелиной, как горе Розмари, – потеря ребенка, оставленность матерью, – просто большой сумрачный сгусток темноты. Не за что было ухватиться. Откуда-то доносился шум, вроде прибоя в шторм. Лицо Мэлори было мокрым. Она потянулась за платком, но, поднеся его к лицу, увидела, что это старая кружевная фата. Она вытерла ею слезы и уставилась красными глазами в потолок. Она слишком устала, чтобы думать или горевать. У двери появилась тень. Давление воздуха, что-то плотное, но невидимое прижало ее к кровати. – Оставь меня в покое, – простонала она. Съежилась в постели. На краю поля ее зрения замерцал свет. Если не смотреть, оно уйдет. Но голова сама повернулась. В темном дверном проеме, там, где была тень, стояла тонкая фигурка в белом. То же лицо, которое, как ей казалось, она видела в окне гостиной. Лицо Розмари. На ней было платье, похожее на свадебное, и фата – та фата, которую Мэлори держала в руке, – а ее маленькие прозрачные руки лежали на животе. Он торчал, выступал вперед, раздувшийся живот женщины на позднем сроке беременности. Руки Мэлори автоматически прижались к ее собственному пустому животу. Взгляд, словно его тянули, поднялся с тела на лицо фигуры. Глаза Розмари посмотрели в ее глаза – чернильно-черно-зеленые, бездонное море. Казалось, они видят ее насквозь, видят сквозь нее. И вдруг ничего не стало. Все исчезло. Просто дверь. Мэлори старалась не закрывать глаза, она хотела видеть и дальше. Она сопротивлялась, но проваливалась все глубже в черное море сна. Сон вползал ей в голову, тащил в свою мягкую темноту. Сон был милосердным и полным, густочерным и глубоким. 33 Теперь это называют акушерством. Я столько ребетят в мир привела, вытянула, вытащила на свет, плачущих, вопящих. А не то тихих, и вот тут-то надо было волноваться. Он был прекрасным младенцем, благословенным. Я так хотела, чтобы он принес ей радость. И получилось, ненадолго. После смерти ребенка у меня духу не хватало пойти к церкви в канун Святого Марка, поглядеть, что нас ждет на будущий год. Я боялась того, что мне явится. Но все равно пошла. Просто никому не сказала, что видела. Может, надо было сказать, как теперь подумаю. 34 К морю ВТОРОЙ ДЕНЬ РОЖДЕСТВА Занавески были раздвинуты, водянистый желтый свет заполнял комнату. Было так холодно, что окна изнутри окаймлял иней. Мэлори заставила себя встать, надела халат и подышала на оконное стекло, но ее дыхание вырвалось белым облачком и не оставило на льду следа. Она царапнула ногтями иней. Р-О-З-А. На мгновение замерла в замешательстве, потом быстро принялась стирать буквы. Поежившись, она сунула руки в карманы халата. В кармане лежал мятый кусок белого кружева. У Мэлори все поплыло перед глазами. Она увидела девушку в фате, смотревшую на нее. По ней прокатилось что-то вроде холодной морской волны. Она взяла белое кружево и запихала его вглубь верхнего ящика. Это могло быть что угодно, вовсе не та фата. Ее мозг путал прочитанное, сон и реальность. Ей приснился кошмар. Сегодня. Вот сегодня – это настоящее. Небо было ясным, светло-голубым, наст мерцал на солнце. Свежевыпавший снег покрыло толстой коркой льда. Солнце вышло впервые с тех пор, как они сюда приехали, и это наполнило Мэлори хрупкой надеждой. Они смогут наконец-то сходить к морю. Она расскажет Фрэнни про Ларри. Нет, расскажет ей невинную ложь, добрую ложь – что он убежал. Пообещает купить ей новую собаку. Спасет то, что осталось от Рождества. Она быстро оделась и поспешила вниз. На первом этаже пахло тостами. Фрэнни грызла один в гостиной, сидя у огня. – Чая нет, – сказала Фрэнни. – Вода не идет. О боже, наверное, трубы замерзли – чудо, что не раньше. Мэлори понятия не имела, где брать воду. Опять она не справляется. – Почему ты меня не разбудила? – спросила она и сразу пожалела об этом. Надо начать заново. – Ты сама приготовила завтрак? – Извини, – ответила Фрэнни, потупившись. – Мы сегодня уедем? – Не извиняйся. Да – но мы же еще не ходили к морю. – Слишком рано. Море так близко – в конце проулка, – что его видно из спальни. Не может быть, чтобы до него нельзя было дойти. А потом уедем? – Да, – сказала Мэлори. – Потом уедем. – А если мы не найдем Ларри? Мы не можем уехать домой без него. Не можем же мы его здесь оставить. – Детка. – Мэлори опустилась возле Фрэнни на колени и взяла ее холодные руки в свои. – Может быть, Ларри сбили… сбился с пути – убежал. Наверное, ему очень хорошо там, где он сейчас, но мы можем его и не найти. – Но ты сказала, что ты его найдешь. – Иногда люди говорят что-то, когда хотят, чтобы это было правдой, но не могут сделать это правдой. – Не надо было обещать. Лицо Фрэнни застыло от печали и злости. Она вырвала руки у Мэлори, схватила пальто и сапоги и выбежала из дома. – Фрэнни, – крикнула Мэлори ей вслед, но ее нигде не было. Ни следа дочери в саду, но ее сгорбленная сердитая фигурка удалялась в сторону болот. От пронзительного ветра у Мэлори выступили слезы, и она не была уверена, что не плачет сама. Когда они направились прочь от дома, ей показалось, что за ними кто-то наблюдает из окна. Она заставила себя смотреть вперед. Бледно-серое небо висело низко. Под ногами хрустел заледеневший, слежавшийся снег на тропинке к ручью, над головой с криками носились птицы – кажется, подумала она, они называются черные крачки. Весь мир был монотонным; только красный шарф Фрэнни выделялся ярким пятном. Дойдя до конца тропинки, они вышли к ручью, который бежал справа илистым потоком вдоль ряда деревьев на небольшом пригорке, тянувшихся голыми ветвями в небо. Тут они обе остановились. Глаза Фрэнни обрамляла красная кайма. Надо было что-то ей сказать, как-то утешить. Пока они стояли, над ними, гогоча, пролетела в сторону болота стая больших птиц, похожих на гусей. На одном дыхании, не глядя на свою нахмурившуюся девочку, Мэлори произнесла: – Фрэнни… Я должна тебе сказать… Я нашла Ларри. Детка, он… Наверное, его что-то испугало, и, думаю, он очень замерз. Так замерз, что у него остановилось сердце. Я… я сделала ему могилу в снегу. Она опустила взгляд, и сердце ее разорвало болью. Злость на лице дочери сменилась отчаянием, она внезапно показалась такой маленькой, что Мэлори ничего не оставалось, кроме как потянуться к ней и крепко обнять. Фрэнни застыла, не поддаваясь, но уткнулась головой в мех материнской шубы, и ее маленькое тельце сотрясалось от беззвучных рыданий. – Надо было раньше тебе сказать. Бедный Ларри, – наконец произнесла Фрэнни, отрываясь от меха. И тут же: – Я хочу его увидеть. – Он спит, детка. Ему теперь спокойно. – Он не спит, – надувшись, ответила Фрэнни. – Нет, не спит. Ты права. Но, послушай, может быть, сходим на море, раз уж мы здесь? Мы совсем рядом.