Я покачала головой, хотя мой рот наполнился слюной. Он снова рассмеялся. – Не глупи, – сказал он. – Я их тебе купил. Я всегда была сладкоежкой. Я взяла конфету из его ладони, развернула сверкающую бумажку. Маленький шарик, покрытый белым порошком. Когда я ее раскусила, она оказалась сладкой и твердой, как карамельная тянучка, а белый порошок на вкус был как лимонный шербет. Он зашипел у меня на губах. Я словно вернулась на годы назад, когда была маленькой, и моя добрая гувернантка, мисс Кэннедайн, приносила мне по пятницам конфеты, и я сжирала их все, каждая казалась вкуснее оттого, что была совершенно недозволительной. «Ты ни за что не должна рассказывать отцу», – говорила мисс Кэннедайн, одобрительно мне улыбаясь. И я не рассказывала. Смешно, но единственным, кто еще приносил мне конфеты, оказался Фрэнклин. В этом он был сообразителен. Мы ели его конфеты, он рассказывал мне o Париже, Риме и Берлине. Все это звучало так загранично, так экзотически – это не имело никакого отношения ко мне и моему мертвому мальчику. Но он взял в руку мою косу и погладил ее, как будто я была его домашним животным, и я провалилась в сладкую дрему, убаюканная мягким биением волн, горячим песком под ногами и ритмом ласки Фрэнклина. Он поцеловал меня в макушку, пробормотал: «Рози» – мне в волосы, и там, где его губы касались моих волос, те вставали дыбом, наполняясь электричеством от корней. В конце концов он меня поднял, и мы – я все еще в полусне – пошли по пляжу. Песок в отлив был мокрым и ребристым, вокруг нас ничего не было, кроме отмелей, ручьев слева и сзади и песка, простиравшегося перед нами до самого сверкающего моря. Когда показался Кэббедж-Крик, рассекавший берег, впереди на песке появилось что-то темное. Подойдя к нему, я увидела, что это серый тюлень. Приблизившись, можно было учуять сладость гниения. Я вспомнила о кашалоте, которого как-то видела еще ребенком, – огромная серая тварь, выброшенная на берег в Тичуэлле, мы все ходили на него глазеть. Я потрогала бок бедного полумертвого животного, пока Фейрбразер не закричала, чтобы я отошла. Но я помнила, что его кожа была изрезана бороздами, как гравировкой, и я заглянула в его глаз, размером с мою собственную голову, и увидела там страдание. Другие дети кидались в него песком, но матери на них шикали, чтобы отошли. Мужчины пытались его поливать, пока не придет прилив и не унесет его обратно в море. Он умер до прилива и много недель гнил на берегу. Кости того кита так и лежат там, как обломки гигантского кораблекрушения. Я подумала о крошечных жабьих косточках, уплывающих под Розовой Луной. О косточках Ричи, похороненных под землей на кладбище. Фрэнклин увел меня от мертвого тюленя, и мы вернулись по своим следам на пляже к ручьям Стиффки и Дому на Болотах. Ему нужно было вскоре возвращаться в Лондон, так он сказал. В «Олимпии» должен был состояться важный митинг. У ворот дома он взял меня за плечо. – Все в прошлом. Я не поняла, о чем он. Он что, говорил о себе и обо мне? На мгновение я пришла в ужас, подумав, что он меня освобождает. – Не надо тебе больше тосковать и сидеть в этой норе в обществе одной только старой ведьмы. Возвращайся со мной в Усадьбу. Он говорил о Ричи. Время, отведенное мне на скорбь, кончилось, и он собирался и дальше держать меня при себе. – Для меня не в прошлом, – сказала я. – Никакого смысла нет из-за этого киснуть, – отозвался он, и его красивый розовый рот искривился от отвращения, а я почувствовала, что мы далеки как никогда. Как он мог не чувствовать мою боль? – Как ты можешь быть таким жестоким? – спросила я. Нет ничего жестокого в том, чтобы сказать, что ты себе вредишь, так убиваясь. И для меня это тоже вредно. – Его лицо смягчилось. – Я по тебе скучаю. Скучаю по моей милой Розе. Он погладил меня по голове. Взял за руку, погладил пальцы. – Где кольца? – Они мне велики, сваливаются. – Мне пришла в голову неожиданная, безумная мысль. – Можно, я поеду с тобой в Лондон? И в Париж, и в Рим, и в Вену, и во все другие места? Он, казалось, изумился. – Тебе не понравятся эти переезды с места на место, Рози. Ты слишком хороша для города. – Как это – слишком хороша? – Ты не поймешь, – сказал он, легко коснувшись моего виска и подбородка, отчего я поежилась. Так вот оно что. Он хотел, чтобы я была его деревенской игрушкой, не больше. Я возвращалась в Старую Усадьбу, когда он приезжал на выходные, и уходила обратно на болота, когда он уезжал в Лондон. Кольца уменьшили, мне пришлось снова их носить. Я заметила, что Фрэнклин свое не надевает, но, судя по всему, мужчины в семье Лафферти их не носили. Я сдалась ему и иногда, когда он бывал нежен, а он большей частью был нежен, вспоминала, как он меня целовал, когда мне было пятнадцать, до того, как я вышла замуж, родила и потеряла ребенка, – до всего, что отняло простое наслаждение, которое он мне когда-то дарил. Иногда я снова его хотела; я позволяла его прикосновениям отключить мой разум, я даже жаждала их. Но каждый раз, когда он уезжал, я возвращалась на свои болота. Вскоре после того, как он ко мне вернулся, я узнала, что митинг в «Олимпии» обернулся катастрофой. Были протесты, чернорубашечники повели себя как громилы, и все скатилось к насилию. В «Таймс» свидетель описывал, что видел: «Пять или шесть фашистов вынесли протестующего, держа его за руки и за ноги, еще несколько пинали безжизненное тело». Я этого не забыла. Оно засело у меня в мозгу. «Просто неприятное происшествие», – сказал отец, когда я его об этом спросила. А Фрэнклин в письме ко мне цитировал Мосли: «Мы никогда не начинаем драки, мы их заканчиваем». Но я могла думать только о своем муже в черной форме и сверкающих черных сапогах, о том, как он был собой доволен, и у меня в голове все повторялась и повторялась картинка: один из этих красивых черных сапог врезается в чей-то череп. Это был не он, говорила я себе. Позже в тот месяц я прочитала в отцовской газете о чистках в Германии. «Герр Адольф Гитлер, канцлер Германии, спас свою страну», – сообщала газета, но я прочла, что было убито больше ста оппозиционных политиков. Все газеты, казалось, считали это необходимым «очищением», но как могло убийство быть очищением? Сам фюрер назвал это «ночью длинных ножей», и это никак не уняло мое растущее беспокойство. Я дождалась, когда плоть мертвого тюленя сгнила окончательно, и вернулась, чтобы забрать его череп. Смыла песок в кухонной раковине, положила череп у себя на подоконник. Каждую ночь, которую я проводила в Доме на Болотах, я смотрела в его зияющие глазницы и спрашивала, что делать. Как найти способ оживить мою любовь к Фрэнклину. 41 В то лето были поездки на катере в Заводи и походы на пляж, но, когда он приезжал в деревню повидать меня, все было не как раньше. Я знала, что в городе есть другие женщины, хотя не знала, сколько их. Он был попрежнему занят партией, которая, по его словам, разрывалась из-за «еврейского вопроса». Иногда он, как и отец, жаловался на штурмовиков, некоторых из чернорубашечников, но, когда я спрашивала, не часть ли этого всего он сам, он выставлял меня дурочкой, говорил, что я не пойму. Он обращался со мной как с ребенком, но ребенком я уже не была. Хильди тоже почти никогда не приезжала. Думаю, она опасалась моего горя, и, возможно, вдобавок оно ей наскучило. Я перестала быть домашней зверушкой, с которой они раньше играли. Во мне поменялось и еще кое-что. Меня тошнило по утрам, грудь стала чувствительной. Я знала, что, скорее всего, снова беременна. Я должна была радоваться – этого хотели все. И, конечно, я сама этого тоже хотела. Мальчик, которого можно любить, ребенок, чтобы обожать. Но тошнота отзывалась во всем теле – оно отвергало саму мысль о ребенке. Я не понимала, как у меня получится. Как я могу родить ребенка после того, что случилось с Ричи? Как смогу полюбить другого ребенка? Мой живот, еще так недавно принадлежавший ему, по-прежнему был его. И – в то время это не было произнесено, но теперь я так думаю – я боялась, что ребенок нарушит ненадежное равновесие в моих отношениях с Фрэнклином. Внешних признаков не было, живот не торчал. Если я быстро приму меры, никто никогда не узнает. – Я не хочу ребенка, – сказала я Джейни. – Он меня уничтожит. – Не устраивай драм, – ответила она, – это самое естественное в мире – когда у тебя дети. Женщины все время это делают. – Моя мать не смогла, – сказала я. Она нахмурилась, ее лицо собралось морщинами. – Ее вины в этом не было. А если я такая же? Если у меня не должно быть детей? – Не наделай глупостей, – сказала она. – Тогда помоги мне, – ответила я. В глубине, еще ближе к болоту, чем сам домик, у Джейни был маленький огородик, который она называла своей «аптечкой». Там росли лаванда, тимьян, пижма, арника и мелисса, валериана, примулы и тысячелистник. И еще много всего, я не помню всех названий. Летом, как тогда, воздух полнился соперничавшими друг с другом запахами трав и растений. Под щебечущей какофонией птиц розовые и лиловые эхинацеи, наперстянки и сумрачные клонящиеся головки мака торчали над более зелеными и красивыми растениями. Были даже блестящие темные листья куста мандрагоры, который Джейни раз в год выкапывала, чтобы сделать бодрящие снадобья. Ничего из этого нам, однако, не было нужно; мы пришли за блошиной мятой. Джейни нарвала мелких ярко-зеленых листьев блоховника, потерла их между пальцами, распространился чудеснейший аромат мяты. Мы набрали пригоршни пышных гроздей сирени и вернулись в кухню Джейни, чтобы приготовить чай. Я многие из этих трав принимала прежде как лекарство от простуды, оно же любовное зелье, и не волновалась. Вкус тоже был чудесный, совсем мятный. Джейни сказала, что для того, чтобы подействовало, я должна выпить несколько чашек, и к концу третьей меня затошнило, а в животе забурлило. – Ты себя береги, девочка моя, – сказала она, положив мне теплую руку на голову, когда я решила, что лучше пойду домой, а то отец начнет спрашивать. – Сразу возвращайся, если станет худо. Все, что он должен сделать, это вызвать крови, но если пойдут слишком сильно или еще что не так будет, сразу возвращайся, слышишь? Я пообещала, но к тому времени меня тошнило, и я хотела одного – прилечь. В Доме на Болотах я сказала отцу, что мне нездоровится, и сразу пошла в постель. Я обложилась подушками и валиками, попыталась читать один из своих драгоценных романов, но шрифт был слишком мелкий, и он начал двигаться по странице, как процессия пьяных муравьев. Боль в животе накатывала волнами, и, когда в меня била волна, я валилась на постель, ничего не видя, не в силах дышать. Я говорила себе, что потерплю; я хотела, чтобы чай сработал. Пусть придет кровь. Пусть кровь рванется из меня, забирая с собой это бедное существо. Но чем сильнее в меня вгрызалась боль, тем больше я боялась. А что, если не подействует? Или заберет с собой и меня? В какой-то момент я ощутила между ногами теплое движение и подумала, что, наверное, вот оно. Кое-как побежала в туалет в конце коридора. Сквозь высокое окошечко я видела бледную синеву неба, но, казалось, оно не имеет ко мне никакого отношения. Мой желудок сжался. Я склонилась, схватившись за живот. Больше ничего. Ничего из меня не вылилось. Мне было очень нужно снова прилечь. – Что с тобой такое? – спросила Фейрбразер без тени сочувствия, когда я пробежала мимо нее по площадке, но я только покачала головой и поспешила обратно в постель. В небольшом зеркале на туалетном столике я увидела свое отражение. Как будто из меня высосали всю жизнь. Зрачки были такими крохотными, что я походила на вурдалака. Когда я заползла обратно в постель, боли в животе стали сильнее и чаще, и я свернулась вокруг них. Мне начало казаться, что меня наказывают. Лицо и шею покрывала испарина, но руки были ледяными, и я никак не могла согреться. Наверное, я стонала, потому что в дверь постучали. Кто-то постоял, потом ушел. Я потеряла счет времени и сознание. В какое-то мгновение мне показалось, что большой черный пес Джейни, старина Пачкун, лижет мне лицо. Я заплакала и зарылась лицом в его шерсть. Боль была куда хуже, чем при родах, – как будто кто-то воткнул в меня нож и поворачивал его снова и снова. Я думала, что умру. Это было жестоким напоминанием о том, что я перенесла, чтобы родить своего потерянного мальчика. Каждый раз, когда меня отпускало, я чувствовала, как по лицу катится пот, ощущала свет и движение, но, когда снова приходила боль, становилось только хуже из-за передышки. Я забыла, что должно было произойти, и забыла, кто я. Наверное, вызвали врача, потому что кто-то или что-то на меня надавило, и я так громко закричала, что Джейни потом говорила, что услышала меня у себя и подумала, что мое время пришло. Она стучала в дверь, пока не сбила костяшки, но отец зашипел на нее: «Уходи со своей черной магией с моего порога, ты уже достаточно причинила бед». Не думаю, что он имел в виду чай, который я выпила, скорее, что-то касавшееся матери. – Он всегда не то про меня думал, – сказала Джейни, когда потом рассказывала мне обо всем, очень тихо, поскольку она не любила привлекать внимание к тому, что делала, но я знала, она переживает из-за того, что люди вроде моего отца ее не понимают. Всю мою жизнь люди приходили в ее сырой домик за лекарствами, или за предсказаниями, или чтобы отвадить какую-то ужасную беду. Немногие считали ее ведьмой, но мой отец считал. Он не пустил ее на порог, так что ей пришлось вернуться к себе. – Я за тобой присматривала, дитя, – сказала она мне. Наверное, так и было, потому что на следующий день я очнулась от сна, в котором Пачкун нес меня на спине, и неуемный озноб прошел. Боль уменьшилась до обычной боли в животе, я попила горячей воды. Меня поила Долли, Фейрбразер отказалась исполнять обязанности сиделки. – Она говорит, ты проклята, – сказала Долли. Я подумала, что Фейрбразер в кои-то веки права. Меня вернули, когда я стояла на краю смерти, но постель не была пропитана кровью; менструация не пришла. Ни капли. Еще оставалась возможность, что чай убил растущее во мне, но я в это не верила. Оно было сильнее, чем я, это создание внутри. Сейчас сложно вспомнить все сбивчивые чувства того времени. Я волнуюсь, что рассказываю тебе то, что тебя потрясет и напугает, но могу только сказать, как одиноко мне было. В тот момент, в затуманенном состоянии, я не могла представить, что из этого выйдет что-то хорошее. Через неделю я оправилась и сидела у Джейни, в ее комнате все-в-одном, уронив голову на руки. Отец распорядился, чтобы меня не выпускали, но однажды утром я проснулась рано, под птичий рассветный хор. И подумала, что, если выскользну, пока никто не встал, смогу повидать Джейни. – Ты мне мало дала, не хватило, – сказала я. Но винить ее я не могла, я знала, что травы обманчивы и неточны. – И позволить тебе от нас уйти? Чуть не ушла же, – сказала она, гладя меня по голове. Я не пыталась ее убедить снова мне помочь. Думаю, я знала, что то, что росло, будет сопротивляться, что бы я ни делала. И я уже не могла это остановить; я даже не была уверена, что хочу. Теперь я рада, что чай не сработал. Тебе нужно это знать, это важно. 42 Однажды в конце июля, во время одного из своих приездов, он повез меня кататься на своей новой машине. Он хотел похвастаться, покрасоваться в ней перед деревенскими зеваками. Это был «Силвер Игл», как он сказал, «гоночного зеленого» цвета. В тот день Фрэнклин был в летнем белом, не в черном, и в фуражке вроде той, какую он надевал два года назад, когда мы катались на катере. Несмотря на все, что между нами было, при его появлении у меня по-прежнему трепетало сердце. Я давно его не видела. Думаю, отец втайне велел рассказывать, что я больна. Наверное, полковнику, леди Лафферти, Фрэнклину и всем любопытным говорили, что я заразна. В самые черные минуты я думаю, что, как ни грустно, если бы я умерла от чая из блоховника, они все приняли бы это с облегчением. Но когда Фрэнклин подъехал к дому и посигналил, заставив Утю зайтись от лая, я выглянула из окна отцовской комнаты и увидела, как он сидит, закинув руку на дверцу машины, и его белоснежный костюм сияет на солнце. Он снял перчатки для вождения, и солнечный свет играл на его загорелых запястьях и кистях. Свет отражался от белого льна, от сверкающей полировки машины и озарял меня в темном доме, как маяк красоты. Луч во мраке. Поэтому я крикнула, что спускаюсь, надела одно из старых платьев Хильди, с модной заниженной талией, скрывавшей то, что моя талия раздалась, и вышла на залитую солнцем дорожку. – Я повезу тебя кататься, – сказал Фрэнклин. – Мама считает, тебе не помешает развеяться.