Так это была идея его матери. Но он мне улыбнулся и сжал мое колено. – Ты и в самом деле выглядишь немного нездоровой. – Все хорошо, – сказала я. Мы поехали вдоль побережья в сторону Кромера, по той же дороге, которой ехали за годы до того, во время нашей первой поездки. Я не чувствовала себя той же девочкой, которая тогда сидела с Фрэнклином на заднем сиденье, девочкой, которая разволновалась из-за его прикосновения к моей голой ноге. Вокруг был почти тот же пейзаж: желтая пшеница в полях, серосинее море, сверкавшее временами в поле зрения, красные крапинки маков, – но теперь он вел машину, а я – я переменилась. Мы остановились в поле сразу за Кромером, чтобы устроить пикник с вином и крекерами. Я смогла выпить всего глоток вина. Оно было кислым на вкус и густым, казалось, что пьешь кровь, и меня от него затошнило. Солнце палило немилосердно, мне хотелось прилечь и поспать. И, хотя Фрэнклин был все так же красив, когда он уложил меня среди пшеницы и задрал мне юбки, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не заплакать. Смятые острые верхушки травы царапали мне спину, земля подо мной была сухой и твердой. Пахло нагретой землей, резким одеколоном Фрэнклина. Я отвернулась от его силуэта среди острых колосьев и яростно-алых маков надо мной и сосредоточилась на жуке, медленно ползшем по потрескавшейся земле. Я закрыла глаза, свет ударил в мои веки, и я видела только яркий оранжевый, похожий на цвет пылающего солнца, истекающего кровью в море. 43 У меня осталось совсем немного времени, чтобы писать, так что я расскажу тебе то, что ты на самом деле хочешь знать. Ты сможешь судить, виновна я в тех преступлениях, в которых меня обвиняют, или нет. Я чувствую, что должна тебе все объяснить. Не ради твоего прощения, на это едва ли можно надеяться. Был конец лета. Мы ели клубнику и пили лимонад в саду Старой Усадьбы. Фрэнклин заставил меня открыть рот и сунул мне ягоду между губами. Я почувствовала себя фаршированным поросенком с яблоком во рту. Можно есть. Он потянулся и прикоснулся к моей лодыжке, стал массировать вокруг косточки. Было щекотно, я поежилась. Лето почти кончилось, чувствовалось, что воздух переменился. Восточный ветер стал прохладнее, болото меняло цвет – фиолетовый выцветал до бледно-лилового. Мое тело тоже продолжало меняться. Под платьем появился намек на живот. Поначалу я ничего не делала. Продолжала жить, как раньше, собирала на болоте кости, пока в конце августа Фрэнклин не вызвал меня в Старую Усадьбу. – Ты выглядишь поздоровее, Рози. Почти такая, как раньше. Маленькая девочка, которую я развратил. Я посмотрела поверх лужайки в сторону реки Стиффки, пастбищ на том берегу, деревьев на пригорке над ними. Увидела просеку, где пряталась беседка, вспомнила, как он взял меня силой, давно, до того, как мы поженились. И я знала, что он и дальше будет это делать, снова и снова, пока я не растолстею из-за детей, которые умрут или выживут. Это не имело значения – в любом случае больше у меня ничего не будет. От меня ничего не ждали, только что я буду рожать – для него, для них. Он будет ездить в Лондон, Париж, Египет, неважно куда, держать любовниц и проституток. Даже Хильди уедет на сезон в Лондон и выйдет за кого-нибудь интересного – или даже не выйдет – и тоже будет путешествовать. Но не я. Я останусь здесь, со своими отекшими ногами и истерзанной утробой, и никто не будет меня любить, кроме Джейни. Все, чего я хотела, как я сейчас понимаю, это чтобы кто-нибудь любил меня, как, в моих мыслях, любила мать. Но никто меня не любил. Я поплотнее запахнула шаль на плечах, но в тот день не было ветра. Деревья были неподвижны. – Ты сегодня заночуешь здесь, – сказал он. – А послезавтра у нас с твоим отцом дела в Кромере. – Какие дела? – спросила я, но он бросил на меня резкий взгляд. – Я не уверен, что это твоя забота, клубничный мой пудинг. Я нахмурилась. – Я не маленькая, – сказала я. – Позволь не согласиться, – сказал он. – Ты именно такая, и я хочу, чтобы ты такой оставалась. А если ты станешь кем-то еще, мне это совсем не понравится. – А в Лондоне девушки молодые? – спросила я, чувствуя, как внутри меня извивается червячок бесстрашия. – Те, которые у тебя? Он ущипнул меня за бедро, довольно сильно, остался розовый след. Некоторые да, – сказал он, откусывая клубничину. – Но таких милых, как ты, нет. – Он выплюнул зеленый хвостик ягоды на серебряное блюдо на столе. – Есть, знаешь, довольно шикарные. Настоящие леди. Которым надоели их скучные мужья. А есть совсем простые. – Он мне подмигнул. – Тебя это беспокоит? У меня на глазах выступили глупые слезы. – Я думала, ты меня любишь. Думала, я особенная. – Ты и есть особенная. В мире больше нет таких, как ты, Рози. – Ты меня погубил, – тихо сказала я. Он рассмеялся. – Какая мелодрама. В любом случае я тебя по-своему люблю, если тебе нужно это услышать. Просто… – Он развел руками и улыбнулся мне беспомощной улыбкой. – Я ничего не могу с этим поделать. Да ладно, – сказал он, устав от этого разговора, – не можешь ведь ты быть настолько против. Для мужчин это нормально. Даже твоему отцу нужно… отвлекаться. – Почему ты на мне женился, Фрэнклин? – спросила я. Он пристально на меня посмотрел, губа у него подрагивала, словно он хотел меня ударить. – Ты знаешь почему, не терзай себя. – Из-за ребенка? – Да, из-за него. И из-за того, что я нашалил в Лондоне и мама хотела меня обезопасить. – Что ты сделал? Но я не хотела знать подробности. Я так поспешно встала, что пролила лимонад на платье, но не остановилась. Побежала по лужайке к реке. Было тепло и тихо, ветер не шелестел листвой, река приветливо струилась, на ней танцевали блики. Я сняла чулки, приподняла платье и зашла в воду. Она приятно остудила ступни и щиколотки. Я помнила, Хильди говорила про какой-то случай в Лондоне, и все складывалось. За мной возникла тень, раздался голос Фрэнклина: – Меня предупреждали, что ты пошла в мать. Совершенно безумна. Я стояла, глядя вниз, на воду, бежавшую над моими ступнями, зеленую и ласкающую. Услышала его смех, потом всплеск. – Но этим ты мне и нравишься, ты моя дикая девочка, – сказал он, и я обернулась. Он зашел в реку. Совсем голый. Невозможно было не ахнуть, невозможно не закрыть рот рукой. Он широко распахнул глаза, склонил голову набок, словно ждал, что меня это шокирует. Я отняла руку от рта и попыталась посмотреть на него спокойно, но глаза щипало от слез. Его тело было золотым от летнего солнца после пляжей Лазурного Берега и солнечных ванн в отелях. Пятнистый речной свет падал на него, образуя кружево из зеленых и темных листьев. Он подошел ко мне и притянул меня к своему обнаженному телу. – Что скажет твоя мать… Моя мать вручила тебя мне. Я могу делать, что пожелаю, не забывай, – сказал он и прижался губами к моим. Я чувствовала, как он упирается в меня, чувствовала его голую плоть сквозь тонкую ткань своего летнего платья. Мы были скрыты от глаз в Усадьбе, стоя в реке, и Фрэнклин это знал. Он задрал мне платье, приподняв и подтолкнув, прислонил меня к грязному речному берегу и прижимался, и прижимался к моим бедрам, пока все не кончилось. Я сжала зубы и стала думать о корнях деревьев, к которым прислонена, представлять, как они врастают в меня, прорастают насквозь, лезут из ушей, из носа и рта. В конце, когда его тело возле моего содрогнулось, я взглянула на его выгнутую назад, как у лебедя, шею, на сияющее лицо, озаренное солнцем, на выражение изысканной муки на нем. – Я испачкал тебе платье, – сказал он потом, натягивая одежду. – Ты похожа на кухонную прислугу, которая путалась с садовником. Мне это даже нравится. – Он взъерошил мне волосы. – Не надо страдать, Рози. Бога ради. Раньше с тобой было весело. Я заплакала, и его лицо помрачнело. – Только не это, – сказал он. И ушел к дому, оставив меня, чтобы я шла следом. В ту ночь он был со мной груб, он снова меня ущипнул. Шептал мне на ухо, что я его. Что это мой долг. Я ему принадлежу. Чем больше я отворачивалась, тем сильнее он щипал и пихал. Утром у меня на коже был узор из багровеющих синяков. В то утро я не завтракала со всей семьей. Вместо этого я встала рано, оставив Фрэнклина, раскинувшегося на постели. Солнце уже согревало траву, и я побежала по долине в Пустую Лощину, к Дому на Болотах, во мне кипело такое взрывное смятение, что я думала, меня стошнит лавой ярости. – Я могу делать, что пожелаю, – сказал он, и я думала: «А я не могу делать ничего, что пожелаю. Совсем ничего». В своей комнате я попыталась читать, но не могла сосредоточиться. Стоял жаркий, безветренный, тихий день, слишком жаркий для птиц. Утя лежала в ногах кровати, поскуливая, ее пугало мое настроение. Я попыталась закрыть глаза, попыталась забыться и провалиться куда-то. Я бы успокоилась, если бы поспала. Но у меня не получалось унять дрожь в руках и ногах, утихомирить мечущийся мозг, ищущий, что делать, чем заняться. Я сорвалась с кровати, распахнула окно, вдохнула застоявшийся теплый воздух. Утя залаяла, ожидая, что мы пойдем гулять. Как он мог сделать мне так больно? Как он мог, зная, что я родила и похоронила нашего сына? Как он мог спать с другими девушками, другими женщинами, когда я ничего не могла? Несправедливость отзывалась у меня во рту горьким вкусом. Я хотела тоже сделать ему больно, но была бессильна. Внизу, под окном, в тени сада Джейни медленно двигалась огромная черная тень Пачкуна. Джейни. Яд. У меня появилась мысль. Не нужно никаких крайностей, но я могу ему навредить, как он навредил мне. Заставить его болеть, причинить ему боль, как он мне. У меня участилось дыхание, сердце забилось сильнее. Я уже взяла у Джейни мышьяк, до того как он приехал, – наврала, что он нужен Роджерсу от крыс, – но до тех пор ни о чем подобном не думала, разве что принять его от беременности. Я даже не знаю, собиралась ли всерьез так его использовать. Он лежал в кухне под раковиной, я о нем забыла. Можно бросить немножко в сахар. Это будет несложно, я читала в книгах Агаты Кристи. Никто никогда не узнает. Только я буду знать. Я буду знать, что у меня было что-то против него, у меня была над ним какая-то власть. Я ухватилась за подоконник, солнце жгло мне лицо. Это можно сделать. Да, сахар в его кофе. Совсем капелька, просто чтобы помучился. Может быть, тогда он пожалеет. Он думает, что я ребенок, но я не ребенок. Уже нет. Итак, в тот день, наутро после реки, увидев синяки у себя на ногах и красные отметины от его пальцев на плечах, где он меня держал, я вспомнила про яд, и он будто ждал меня. 44 На следующее утро, в день поездки в Кромер, я сварила путешественникам кофе. Для себя тоже поставила чашку. Обычно это делали Долли или Фейрбразер, но Долли занималась стиркой, а Фейрбразер уехала к сестре в Шерингем. Так что никому не было дела до того, что я варю кофе, а Долли была мне разве что благодарна. Я сама принесла поднос в гостиную. Утренний свет лился в окна, и вся комната была озарена. Они двое курили и разговаривали, сидя в парных кожаных креслах по обе стороны камина. Я поставила поднос на кофейный столик между ними и встала на колени, чтобы помешать. Ложка громко звякнула о край, и я понадеялась, что они не заметят, как у меня трясутся руки. – Спасибо, Рози. Какая чудесная у меня жена, правда, сэр? Когда хорошо себя ведет, – сказал отец. Я налила им кофе, сосредоточившись на том, чтобы не расплескать, и они вернулись к разговору о планах на день. Фрэнклин собирался сесть за руль «Силвер Игл» и отвезти их в Кромер, где они должны были встретиться с печатниками и выпустить экземпляр нового манифеста (для великого Освальда). Потом они собирались в гостиницу «Ньюхейвен Корт» на ланч. В чашку Фрэнклина я налила сливок и размешала ложку сахара, но он тут же растворился. Я добавила еще одну. В отцовскую чашку я налила сливки, и только. Я мешала и мешала, пока весь сахар наверняка не растворился. Я села обратно на диван напротив огня, наслаждаясь солнцем у себя на лице и кофе, который сама себе налила. Без сахара. Он был слишком горячим, я обожгла нёбо. Я ждала. Они болтали, никак не вовлекая меня. Но так было и лучше, я не знала, сколько всего могла бы сказать. Я чувствовала, как у меня колотится о ребра сердце. Наконец я увидела, как Фрэнклин двумя большими глотками выпил кофе. Я стала ждать. – Сегодня без печенья, Рози? Я разочарован. – У меня не было времени, – сказала я. Ну, у тебя же наверняка есть что-нибудь вкусненькое в дорогу для нас, деловых мужчин? Я высматривала в его лице признаки тошноты или нездоровья, но их не было. Он отряхивал брюки, что означало, что он собирается встать, но тут отец скривился и сказал: – Кофе горький, Розмари. Мне придется положить ложку сахара.