Я вскочила. – Позволь мне, – сказала я, насыпала в его чашку совсем чуть-чуть и села обратно с колотящимся сердцем. Фрэнклин как раз поднимался. – Боже, неужели у тебя действительно нет ничего, чтобы мы перекусили, Рози? Умираю с голода. – Мне ничего не нужно, Фрэнклин, – сказал отец, поднимая руку. Это был почти лай, который он смягчил только к концу. Я видела, что его раздражает этот молодой щеголеватый бездельник, но он был связан с ним так же, как и я. Фашистскую пропаганду финансировал полковник, а без нее дело моего отца пошло бы под откос. – Ладно, я быстренько испеку печенье до вашего отъезда. – Моя ты девочка, – сказал Фрэнклин, широко мне улыбаясь. Уверена, он бы хлопнул меня по заду, как лошадь, если бы рядом с ним не сидел отец. На кухне я поспешно смешала сахар, муку и масло, яйцо и семена ванили, слепила кружочки и выложила их на смазанный противень для духовки. На все ушло меньше десяти минут. К тому времени, как они вышли к машине в плащах и шляпах, а Фрэнклин – в своих кожаных водительских перчатках, я принесла им еще теплые печенья, завернутые в полотенце. Он поцеловал меня в губы и помахал из машины, словно он – безупречный джентльмен, любящий муж. Остаток дня я прожила в своем воображении. Пошла со своими мечтами на болота. Я не могу вспомнить, о чем думала, если вообще думала о чем-то. С собой я захватила пирог со свининой и сырный сэндвич, завернув их в ткань, и съела их там, на высохшей болотной траве, на солнцепеке. Я гуляла и гуляла, отправившись по тропинке, которая шла вдоль края болота, прочь от деревни, в сторону Уэллса, наслаждалась одиночеством, радуясь ему, и вернулась лишь потому, что поняла, что солнце уже почти опустилось. Долли ушла, Утя начала тоненько скулить, когда мы вернулись в дом, но я дала ей косточку, и она затихла. Все было хуже, куда хуже, чем я ожидала. Сейчас я не знаю, чего ожидала. Я даже не знала, подействует на него или нет. С тех пор я читала об отравлениях прошлого века и ужасных последствиях для жертв, но тогда я ничего этого не знала. Наверное, для меня это было какой-то фантастикой. Одним из подарков Хильди два года назад были «Тринадцать загадочных случаев». В одном из рассказов мужчина умирает от отравления мышьяком. Возможно, это меня и навело на мысль. С другой стороны, она использует в романах множество других ядов. В первом романе, «Загадочном происшествии в Стайлзе», стрихнин. А в «Убийстве в Доме на Краю» кокаин в коробке шоколадных конфет. Но у меня не было ни того, ни другого. У меня был только мышьяк. При остром отравлении мышьяк делает с телом следующее. Он вызывает у жертвы «неукротимую тошноту, рвоту, боли в животе и профузную диарею». Тут я цитирую, это из отчета коронера. Вот что случилось с Фрэнклином. Он вернулся домой, его привез мужчина, который нашел его в гостинице. Моего отца нигде не было. Фрэнклин был мертвенно-бледен, он едва мог идти, держался за живот, согнувшись пополам от боли. Я знала, что это яд, что он сработал слишком хорошо. Я подхватила его, и мы вместе с тем мужчиной завели его в дом и уложили на диван. Мужчине не терпелось уйти – подозреваю, из-за ужасающего состояния Фрэнклина, из-за того, что он боялся заразиться. Меня охватил тошнотворный страх из-за того, что я натворила, у меня кружилась голова, это не могло происходить на самом деле. Секунду я смотрела на своего молодого мужа, на его несчастное корчившееся тело, которое мне недавно с такой гордостью показывали. В животе у меня затянулся узел, меня зашатало. Он потной рукой схватился за меня. Я опустилась рядом с ним на колени и почувствовала, что его дыхание пахнет чесноком. Он пытался мне чтото сказать. Наверное, «печенье», но я приложила руку к его горячему лбу, а другую высвободила из его хватки и громко сказала: – Я должна позвать на помощь, дорогой. Я потрусила к Джейни. Не побежала. Об этом я не подумала. Я была в тумане, как призрак. – Что с ним случилось? – спросила она. – Не знаю, – сказала я; слова выговаривались медленно, с болью. – Он вернулся из Кромера, держась за живот, едва мог стоять. Упал в гостинице, по словам мужчины, который его привез. Я не знаю, что могло случиться, если он не… – Начни с начала, – сказала она. – Джейни, я боюсь, – сказала я, и я действительно боялась. – Я боюсь, что он умрет. – У него, наверное, сильное расстройство желудка. Ты лекаря уже вызвала? – Нет, я не думала, что все настолько плохо. Сейчас попробую. – Я побежала к телефону в Доме на Болотах, но линия была занята. За моей спиной в коридоре появилась Джейни. Расскажи-ка мне все, Роза, – сказала она. – И где он? Я показала на дверь гостиной, но войти не решилась. – Он… Он приехал утром повидать отца перед тем, как отправляться по делам в Кромер. Он собирался к отцовским печатникам, распорядиться насчет печати каких-то брошюр для БСФ, выпил чашку кофе, но я не знаю, что он ел на завтрак и ланч – мог что угодно взять в Кромере. Я не знаю! Он мог съесть испорченного краба или трубача, да? Она кивнула, прошла мимо меня в гостиную. Я осталась в коридоре. – Думаю, мог. Кто его тогда сюда привез? – Человек из гостиницы. Он сказал, Фрэнк вошел весь зеленый, держась за живот, потом покачнулся и упал. Мужчина его привез сюда, потому что в Усадьбе никого нет. – Так он не мог ничего съесть в гостинице, так? И больше ты ничего не знаешь, точно? – Нет! Мой голос прозвучал высоко и громко. Дыхание Фрэнклина, лежавшего на диване, стало хриплым, а запах был так чудовищен, что я поняла, что из него выходит. – Им занялась Джейни. Я знала, что она это сделает. Я за ним пригляжу, Рози. Поспеши в деревню, вызывай врача из автомата, раз твой телефон не работает. Скажи, чтобы шел скорее. Когда я выбегала из дома, она спросила: – Где твой отец? Тут я вспомнила, что отец не вернулся с Фрэнклином. Это было странно – я видела, как он уезжал, но не видела, чтобы он возвращался. Но я весь день провела на болотах. Я слышала, как в гостиной стонет Фрэнклин, из двери доносился отвратительный запах. Я в испуге отвернулась и открыла дверь в отцовский кабинет. Казалось, отец спит. Его голова лежала на столе, среди бумаг. Густая, острая вонь фекалий заполняла комнату. Меня затошнило, я закрыла нос и рот. Тело отца не двигалось. Я не хотела подходить ближе к вони, но мне пришлось. Я отодвинула волосы с его лба и увидела, что его глаза открыты, что они смотрят, ничего не видя, совершенно холодные. Я отпустила волосы, и они упали обратно. Тут я заметила на столе возле его руки крошки. Крошки печенья, печенья, которое я испекла и дала Фрэнклину. Отец, наверное, взял их на кухне, когда вернулся. Наверное, он съел много. Видимо, я замешала отравленный сахар в печенье. Все это пронеслось у меня в голове, пока я стояла в тихом темном кабинете, на пол которого бросало оранжевые кинжалы заходящее солнце. Вокруг отца жужжали мухи, я задумалась, сколько он уже вот так. Потом из меня медленно, как гной, вытекло понимание: нужно издать какой-то звук. Тела увезли, вызвали Лафферти, ночь полетела кошмарным вихрем. Я не могла плакать. Когда они уехали – я сказала, что не поеду в Старую Усадьбу, мне больше не нужно было туда ездить, я так решила, – я осталась в домике у Джейни. Гораздо позже в ту ночь она прямо спросила меня, использовала ли я мышьяк, и я рассказала ей правду. Я просто хотела, чтобы он заболел. Я вовсе не собиралась его убивать. В то время, плавясь от раскаленного горя и ужаса, я хотела, чтобы он страдал так сильно, что стал другим человеком. Мне так жаль, прости меня. 45 Значит, при мне он и умер. Я тогда уже знала, что ничего хорошего не будет. В Доме на Болотах все было тихо. Все молчит, темно среди жаркого дня. Эта никчемная бабенка, Фейрбразер, наверное, была выходная, потому что, казалось, никого в доме нет. Но пахло так непривычно. В гостиной все горело от заходящего солнца, и я сперва не увидела его, потому что солнце мне в глаза светило. Но услышала с дивана стоны и наклонилась, чтобы рассмотреть получше. Так и есть, мальчик Лафферти, совсем плохой. Едва шевелится, только иногда на него находит вроде судорог, корчится, как рыба, которая дышать не может. Личико его хорошенькое серое в зеленцу, мокрый весь, пот катится, как со старого сыра. Я над ним склонилась, от дыхания его рвотой несет, воняет чем-то сладким и гнилым. Я ему воротник расстегнула, он взглянул на меня, глаза белым подернуты, и я поняла, что недолго ему осталось. Лекарю ни за что не успеть. Ближайший – старый Харрисон в Уэллсе, но никто из Стиффки к нему никогда не ходил. Все предпочитали доктора Лейси из Блэкни, который не так рьяно взимал долги. Лично я ни с одним из них особо не зналась, но понимала, что ей нужно чемто себя занять, так что отослала ее прочь. Что бы она ни думала о мальчике, я считала, не нужно ей таким его видеть. Когда она уходила, он хватал воздух, смотреть было страшно. Все думали, я ведьма, но я волшебницей-то ни черта не была – ничего я для него сделать не могла, слишком далеко зашло. Лило с обоих сторон, я могла только чуть поудобнее его устроить. Принесла таз, под него поставить, сняла с него обгаженные брюки, вытерла рот, положила прохладное на лоб. Но потом у него начались такие жестокие судороги, он схватился за меня молодыми крепкими пальцами, и я увидела у него в глазах страх. Что бы он ни сделал – а я койчего знала про его дела, – такого конца он не заслужил. Я услышала, как входная дверь открывается, закричала, чтобы она не входила, чтобы отца нашла. Он должен был быть где-то неподалеку. Потом услышала, как она завопила. Ужасно это было. У меня на руках мальчик бьется, пытается в последний раз вдохнуть, а тут она так вопит, что кровь в жилах стынет. Я ничего не могла сделать. Мальчик умирал. Я позвала: «Роза?» И слышу только всхлипывание, какойто сдавленный плач. Мальчик наконец выдохнул, содрогнувшись, в последний раз и затих. Я его бережно положила на диван, накрыла его тело одеялом. Я слышала, как она воет по ту сторону коридора, а стояла-то она в отцовской комнате. 46 На болоте В книжке было еще несколько страниц, исписанных теми же торопливыми каракулями, пока все внезапно не обрывалось, и дальше шли только несколько коротких торопливых строчек в самом конце. Но Мэлори не могла дочитать. Ее тошнило, у нее кружилась голова. Запах мертвого тела отца Розмари разъедал ей ноздри, она видела распахнутый рот мертвеца, черный провал, как у замерзшей собаки. Ее душу мутило. Мутило до глубины души. Она поняла, что это значит. Прямо перед ней пряталось что-то гнилое, и теперь оно себя обнаруживало. Оно было внутри нее, оно ее заразило. Она уронила книжку и в изнеможении откинулась назад. У нее дрожали губы, она понимала, что сейчас заплачет. Она не стала себя сдерживать. По окнам мягко колотил снег, в трубе выла метель. Она началась заново, сильнее, чем прежде. Свеча Мэлори по-прежнему горела, отбрасывая слабый свет на потолок. Трещины в потолке стали ветвями дерева, которое росло и росло, раскручиваясь по штукатурке. Она следила взглядом за тем, как оно ползет по потолку. Ей нужно было поспать. С величайшим облегчением она вспомнила, что положила конверт с таблетками в карман блузки. Сколько она приняла? Какая теперь разница. Она запила еще парочку оставшимся вином. Ее разбудил вопль, рывком подбросил в темноту. Оранжевое свечение. Глаза. Нет, не было никакого вопля, не было глаз. Наверное, ветер или кричащая собирательница ракушек, зовущая на помощь. Снаружи темно. Огонь чуть теплится. Ее зрение медленно подстроилось, и она увидела, что сквозь тонкие занавески не пробивается свет. Ее свеча погасла, остался низкий белый пенек, перекошенный от капель воска. Угли, оставшиеся от огня, горели на решетке тусклым оранжевым. Жара они уже не давали, и в комнате было так холодно, словно внутрь пробрался снег. На потертом красном коврике рядом с диваном лежала записная книжка, там, где она ее выронила. Отравление мышьяком и мучительная смерть двоих мужчин. Это все было нереально – вымысел, рассказ. Та девушка, Розмари, переживала фантазию в духе Агаты Кристи. Чем больше Мэлори об этом думала, тем больше ей казалось, что так оно и есть. Это не могло быть правдой. «Отчет» был придуман. Ничего из этого не произошло. Просто писанина скучающей девицы, которой не дали образования. Она уцепилась за эту мысль и безрадостно улыбнулась в темной пустой комнате. Она – Мэлори. Она настоящая. А та, другая девушка – вымысел. Рядом с книжкой лежала белая масса кружева. Фата. Мэлори поднесла ее к голове и встала, ей было интересно, как она будет выглядеть в фате. В зеркале отразилось измученное лицо девушки, за спиной у которой рушился снежный водопад, такой замерзшей, будто на волосы ей действительно падал снег. Щупальца льда у нее на коже. Она уронила фату. В записной книжке Фрэнклин умер прямо здесь, где она лежала, умер ужасной, неприглядной смертью, из него лилось, он умирал в луже собственных выделений. Она передернулась. – Человеческого присутствия здесь не было. Так себя чувствуешь, когда вокруг совсем никого. Комнаты растягиваются в пространстве. Но чтото здесь было, что-то другое, память. Тень памяти о людях, которые здесь жили. Больше ничего. Ты не настоящая! – выкрикнула Мэлори. Словно в ответ, на кухне с треском ожило радио, и она услышала: «На дорогах бросают машины, поскольку сугробы сейчас достигают пятнадцати футов в высоту в…» Скорбный голос: «Для меня это счастье – отдать свою жизнь…» Звук шел не из радио, но от граммофона. Медленная сладостная труба становилась все громче и громче. Мэлори зажала уши руками, но все равно слышала ее в голове. Она побежала обратно в гостиную. Из граммофона ревели труба и голос. Как это могло получиться? Она его даже не заводила. Она неловко сорвала пластинку с диска, и та разбилась. Острые куски черного шеллака посыпались на пол. В коридоре было слышно шипение радио, потерявшего волну, и вой метели в кронах деревьев. Она метнулась вверх по лестнице. Фрэнни в спальне спала, свернувшись в позе эмбриона, при виде нее у Мэлори сжалось сердце. Метель отбрасывала на лицо ее дочери скачущие пальцы теней, они будто рвали ее когтями. Она приложила ладонь ко лбу Фрэнни. Липкий и теплый. Дышала девочка неглубоко, горячо, от ее дыхания ладонь становилась влажной. Что, если Фрэнни и правда больна? Что, если у нее опасная лихорадка? Нужно добраться до деревни, позвать на помощь, вызвать врача. Она подумала о ребенке, который умер здесь, в этом самом доме. Маленький мальчик со светлыми кудрями. Если что-нибудь случится с Фрэнни – было слишком жутко об этом думать. Тони не доверял ей дочь. Он бы забрал ее, если бы мог. В приливе ярости и страха Мэлори взяла конверт и проглотила еще одну таблетку. Когда она вернулась вниз, в кухню, задняя дверь была открыта, она качалась на петлях, хлопая и впуская в дом холодный воздух. Мэлори стояла, глядя в снежный провал. Она только сейчас открылась? Мэлори же точно ее закрыла. За спиной у нее хлопнула дверь. Она обернулась. Входная, видимо, тоже была открыта. В сумрачном свете желтые цветы на обоях стали цвета никотина; смоляные лозы завились на стенах и потянулись к двери, словно стремились наружу, к свету. В глухой ночной час дом велел ей уйти. Потолок давил сверху. Ей нужно было наружу. Нужно было позвать помощь для Фрэнни. Стены надвигались. У нее стучало в голове. Наружу. Нужно выйти наружу. Мэлори схватила шубу с перил, натянула сапоги, которые нашла у задней двери, и стала рыться в кухонных ящиках в поисках фонарика. Снаружи кружился снег. Впереди, в луче фонарика, с дерева сорвался снежный ком, рассыпался белым, как будто кто-то его задел. Она побежала, спотыкаясь в своих глупых городских сапогах. Когда она добралась до ворот, там никого не было, но к домику напротив шли через проулок следы, и из его трубы поднимался дым. Других следов видно не было. Она посмотрела налево, потом направо. Справа был сугроб, застрявшая машина, дорога в деревню. Слева только болото. В конце проулка, где он упирался в болото, высился ряд коренастых деревьев, скрученных и малорослых из-за соли и ветра. Там была тропинка, шедшая на восток. В ее голове всплыло воспоминание. Она уже ходила тем путем и дошла до церкви. Теперь, когда она вглядывалась туда, куда светил фонарик, в сторону моря, среди деревьев скользнула тень. Наверное, какое-то животное. Мелькнуло что-то белое. Птица? Снег упал? Она, спотыкаясь, побежала туда. Добравшись до заснеженных деревьев, она услышала в оледеневшем подлеске хруст, и в то же время оттуда взлетела ворона, крича среди вьющегося снега: «Кра, кра». Взгляд и фонарик Мэлори взметнулись за ней вверх, за ее черными, как сажа, крыльями в серо-черном небе.