50 Кромер Еще не открыв глаз, она услышала бульканье и звон, непохожие на звуки Дома на Болотах, и ее мышцы расслабились, ощутив под собой жесткий матрас. Она не знала, где находится, но пахло чем-то металлическим и резким, вроде чистящего средства, рвотой и немножко паленой пылью. Она попыталась перевернуться, потянуться, но ее ноги были спутаны и, кажется, пристегнуты к кровати. Тело с правой стороны ныло от тупой боли. Было темно и жарко. Насколько она могла судить, она лежала в маленькой комнате с голыми стенами. Единственным светом был крошечный красный огонек, но он, казалось, светил очень издалека. Она в сумасшедшем доме? Тони ее сюда отправил. Он ее ненавидел, он спал с этой потаскухой из клуба. Она сошла с ума. Он сказал, что она сошла с ума. У нее сжалось горло, зубы заскрипели, и она попыталась вырваться из того, что прикрепляло ее к кровати. Но не смогла пошевелиться. Ее руки и ноги были плотно прижаты к телу. Она снова закрыла глаза и легла спокойно, пытаясь мелко дышать носом и не паниковать. Она понемногу кое-что вспоминала. Ее ктото тащил, она узнала мужской голос. Чашка теплой воды. Жгучий привкус в горле. Яркий свет в серых рассветных сумерках, скорая, мужские голоса, шутки. Ребенок. Фрэнни. Ох, Фрэнни, где она? Что с ними всеми случилось? Где она? Она хотела проснуться. Время пришло. Но ей, наверное, что-то дали, потому что в теле и голове была тяжесть, тянувшая ее обратно в наркотический сон. Нет, нужно узнать, где она. Проснись. Перед ней загорелся прямоугольник света, и она поняла, что это дверь в комнату. Появилось лицо. Молодая женщина с круглым лицом, в шапочке медсестры. Открылась дверь, и медсестра сказала: – Проснулись, миссис Кэвендиш? Прекрасно, я вам завтрак принесла. Она нажала выключатель, и зажглась горизонтальная лампа, залившая пустую комнатку ярким флуоресцентным светом. Мэлори сощурилась от него. Ее тело было все так же крепко привязано к кровати. Медсестра подкатила к ней маленькую тележку. – Где я? – спросила Мэлори, и медсестра странно на ее посмотрела, как смотрят на ребенка, который сказал какую-то немыслимую глупость. – В больнице Кромера, мэм. – Это психиатрическая больница? Медсестра рассмеялась. – Нет, мэм. Вот уж нет! Мэлори приходилось вытягивать шею, чтобы говорить с медсестрой, шея заболела. – Тогда, – сказала она с облегчением, от которого закружилась голова, – пожалуйста, прошу вас, вы можете отстегнуть меня от кровати? Я едва могу пошевелиться. – Конечно, – сказала медсестра, сунула пальцы в плотно подоткнутые одеяла и простыни и рывком их откинула. Мэлори внезапно оказалась открыта до самой груди, на ней была только тоненькая больничная ночная рубашка. Она попыталась сесть, и бедро тут же пронзила боль. В голове была вата, ее словно войлоком набили, и ныла правая лодыжка. – Медсестра суетилась, расправляя углы и ставя перед Мэлори поднос с неприятной на вид едой. Сестра, у меня вопрос, вы не могли бы сказать, что с моей дочерью, Фрэнсис Кэвендиш? Она здесь? – Голос ее звучал неловко. – Я узнаю. В вашей карточке ничего нет. – Она быстро просмотрела записи. – Я буду вам очень благодарна. Она хотела заорать на эту глупую корову, но было нельзя. Могут заподозрить, что с ней чтото не то. Она в безопасности. Она не в Доме на Болотах. Здесь все обеззаражено, стены белые, здесь чисто и тепло. И она не заперта в дурдоме. Странные проблески памяти о последних нескольких днях были просто дурными воспоминаниями, обрывками кошмаров. Она себя довела. Еда на подносе не вызывала аппетита, но внезапно оказалось, что она умирает с голоду. Она съела кусочек клеклого тоста, ложку разваренной в кашу фасоли, потом еще, и еще, пока все не кончилось. На пластиковом подносе осталась застывшая яичница. Мэлори взяла ломтик холодного бекона, погрызла его краешек, отпила жидкого чая с молоком, который ей принесли. Ее взгляд упал на что-то темно-красное на тумбочке возле кровати, рядом с картонной миской. Она помнила такие миски по детскому отделению в Лондоне, их использовали для рвоты и мочи пациентов. Она сосредоточилась на красном предмете. Это была записная книжка. Как она сюда попала? Она не помнила, чтобы брала ее с собой. С чего бы ей это делать? Она не могла. Целую минуту, может, и дольше она смотрела на книжку, безобидно лежавшую на практичной больничной тумбочке, и пыталась взвесить, открывать ее или нет. Розмари. Джейни. Эта история и люди стучали у нее в мозгу, появляясь и пропадая, как картинки калейдоскопа, то до боли резкие, то расплывающиеся ни во что. Всплывали и исчезали отдельные слова и фразы… мышьяк мухи жужжат рвота оранжеваялунабагровыесиняки Этим словам здесь было не место. Если она оставит книжку в покое, они могут выцвести, и она сможет жить здесь и сейчас. Вернуться в Лондон, отыскать способ наладить все с Тони. Но красная записная книжка горела, как неоновая вывеска, гласившая: «ПРОЧТИ МЕНЯ». История Розмари не отпустила ее; она для нее не закончилась. Там еще были слова, и ей нужно было их прочитать. Она потянулась, взяла книжку, и та, казалось, загорелась более ярким, более дерзким красным, чем раньше. Но едва она открыла красную кожаную обложку, распахнулась дверь комнаты и вошла другая медсестра. Эта была постарше, в синей форме, с острым жестким лицом, не как та милая девочка, которая приносила завтрак. – Миссис Кэвендиш? Позавтракали? Хорошо. Сестра Макки мне сказала, что вы проснулись. Что ж, у меня для вас хорошие новости. С вашей дочерью все в порядке, она полностью поправится. Она пока слаба, но лихорадки уже нет и серьезных последствий тоже. Она помолчала. Мэлори, просияв, приподнялась в постели. Сестра нахмурилась. – Врач говорит, что нужно взять кровь на анализ, но он вам об этом сообщит. Кровь на анализ? Зачем? – Когда я могу увидеться с дочерью? – Она в детском отделении. Нужно будет дождаться часов посещения. И к тому же мы должны убедиться, что вы сами не больны ничем заразным. – И если нет? – Тогда сегодня вечером, с пяти до семи. Я позову сестру, чтобы забрала ваш поднос. Врач вскоре придет с обходом. С этими словами она развернулась и ушла, плотно закрыв за собой дверь. Теперь Мэлори поняла, почему она одна в палате. Врачи думали, что у нее что-то заразное вроде кори или гриппа. Корь. Это заставило ее вспомнить о маленьком мальчике, Ричи. И от него ее память обратилась к последнему, что она прочла в записных книжках, – к мучительной, долгой смерти молодого мужчины, Фрэнклина, и девушке, обнаружившей, что она убила своего отца. Мэлори смутно помнила, что это так ее ужаснуло, что она решила, что это вымысел, псевдо-Агата Кристи, или ложное признание нездорового ума. Это было неважно. У них с Фрэнни все хорошо, по-настоящему хорошо. Им ничто не угрожает. Теперь она больше не в Доме на Болотах, так что можно и дочитать. Она так и не прочла последние несколько строчек в третьей книжке. Просто из любопытства. Теперь это чтение ничем не может навредить. 51 Значит, вот оно, окончание истории. Надеюсь, тебе было интересно. Мне было интересно писать. Я не знаю, правда ли это, думаю, скорее она сама из меня вышла, но так всегда говорят писатели, так ведь? Теперь я гадаю, могла бы я стать писательницей, как миссис Кристи? Но не думаю, что смогла бы выстраивать сюжеты, как она, со всеми обманными ходами, поворотами и уловками. По-моему, у меня не хватит хитрости. Если бы хватало, мне бы все сошло с рук, как ты считаешь? Но меня поймали. И Джейни тоже, как ни жаль мне это говорить, единственного человека, которого я до сих пор любила, кроме сына и матери, но одного я потеряла, а вторую так и не нашла. Я тороплюсь, но времени осталось совсем мало. Я каждый вечер это чувствую, когда смотрю, как за окном моей камеры заходит солнце. Еще один день прошел. Я, можно сказать, знаменитость. Это я вычитала в газетах. Меня это поражает, как я, обычная девушка из очень обычной семьи на окраине Норфолка, привлекла внимание прессы по всему миру. Меня называют Отравительницей из Стиффки. Многие газеты связали меня с фашистской политикой Лафферти, но я не думаю, что это пошло на пользу БСФ, потому что, судя по тому, что я читаю в газетах, их ряды сократились после того ужасного прошлогоднего митинга в Лондоне и из-за того, что Мосли поддержал Гитлера. Мне их не жалко. Могу представить, как это все сказалось на семье Лафферти, потому что никто из них не пришел ко мне на свидание, даже Хильда. Я думала, что она придет, это наивно? Но, правда, от нее мне передали посылку. На штампе значился Хайгейт. Несмотря на то что ее открыли (искали бомбы и ножи?), бумажная обертка частично сохранилась. Лондонский дом Лафферти как раз в Хайгейте. Я чувствую, это улика. Возможно, я все-таки превращаюсь в миссис Кристи. В посылке были две книги. И да, новинки от миссис Кристи: «Убийство в Восточном экспрессе» и «Трагедия в трех актах». Первую я проглотила залпом. То, что она не об отравлениях, было большим облегчением, поскольку мне, как оказалось, больше не нравятся истории о выдуманных отравлениях. Вторую книгу я прочла до середины, потом поняла, что происходит, и мне пришлось прерваться. Я помню, как мне нравились отравления в «Загадочном происшествии в Стайлзе», но тогда я была другим человеком и время было другое. Мне кажется, я больше не могу быть настоящей собой. Я не уверена, что вообще знаю, кто она теперь. Преступницей я оставалась недолго. Полиция постучала в мои двери на следующий же день. Под раковиной нашли мышьяк. Уже потом, на суде, я узнала, что тот, кто привез Фрэнклина из Кромера, рассказал мальчишке в деревне. По тому, что Лафферти молчали, я заподозрила, что мальчишка рассказал им, а они вызвали полицию. Они меня никогда не любили, полковник и леди. Я думала, Хильда любила, и, возможно, я была права. В конце концов, я верю, что это она послала мне книги. Я все еще надеюсь, что она придет. Я не пыталась врать, я, в конце концов, плохо это умею. Помню, как садилась в полицейскую машину и увидела Джейни, смотревшую на меня из окна своего домика. Я подняла руку, чтобы ей помахать, но она покачала головой, и я опустила руку. Я надеялась, что ее не тронут. Долли выбежала из дома с Утей на руках, Утя лаяла, как бешеная, и мне позволили поцеловать ее из окна полицейской машины, прежде чем увезти меня. Полицейские уверяли, что за ней присмотрят, но я им не верю. Надежды на то, что Джейни не тронут, рухнули, потому что на суде ее вызвали свидетелем. Ужасно было ее увидеть вдали от Стиффки. В торжественном и чинном суде ей в ее старых обносках было не место. Я волновалась за старого Пачкуна, думала, кто за ним присматривает. Никто в деревне не посмеет взять этого огромного зверя. Его все боялись, как и ее саму. Я заплакала обо всех нас: об отце и Джейни, о старине Пачкуне и Уте и о Фрэнклине. Адвокат сказал, чтобы я продолжала, тогда присяжные будут мне сочувствовать, но они не стали. Наверное, я держалась слишком высокомерно, даже когда плакала. Так про меня всегда говорили деревенские дети, что я нос задираю. Я не задирала, пойми, просто была застенчивой, одинокой и сердитой, потому что никому не нравилась. С Джейни обошлись жестоко. Сказали, что она злая, что практикует черную магию и поставляет яды, и сочинили, что она подбивала меня убить Фрэнклина и отца. А когда она отвечала на их вопросы, то говорила слишком ясно, слишком была уверена в своих словах. Да, я знала мисс Розмари ребенком, – сказала она. – И ее мать до того. Меня вызвали, чтобы ей помочь, я сделала, что могла. Но Джейни была ни в чем не виновата. Я не верила, что она хотела причинить им зло. Это сработало против нее. Думаю, кто-то из присяжных на нее ополчился. Они тоже ее боялись, как и деревенские. Они боялись, что она их проклянет, или еще какой глупости. Я хотела сказать суду, что Джейни была повитухой, приняла бесчисленное количество детей в деревне и на окрестных подворьях – в том числе меня и моего ребенка, что она лечила переломы, унимала лихорадки, обмывала мертвых. Но меня никто не спросил. Вместо этого сказали: – Мисс Гидни, вы давали Розмари Райт мышьяк, который она использовала для убийства? Я настояла на том, чтобы меня называли Розмари Райт. Я хотела быть той, кем была раньше, а не той, кем меня сделали. – Не совсем, – ответила Джейни. – Пожалуйста, уточните, мисс Гидни. Вы можете сказать суду, давали вы мышьяк подзащитной, миссис Розмари Лафферти, урожденной Райт, или не давали? – Ну, я ей, конечно, дала немножко. Я и раньше так делала, много раз, и другим тоже давала. Чтобы травить крыс. В этом случае речь шла о грызунах, мисс Гидни? – Я так думала, но… – Она замолчала, и все в суде затаили дыхание. – Я думала, может, это для того, чтобы не было ребенка. Тут она на меня посмотрела, и я поняла, что она знала. После этого суд объявил перерыв, и мне пришлось показаться нескольким женщинам, которые должны были выяснить, беременна я или нет. Они тыкали в меня, как доктор несколько лет назад, когда был Ричи. У меня по лицу бежали слезы, и я мысленно призвала Джейни, чтобы утешиться. Я почувствовала, что она рядом, держит меня за руку, и перестала плакать. И конечно же, я была беременна. Тобой. Вот почему я сейчас здесь, пишу это все, а ты выращиваешь во мне свои пальцы, глаза и уши, пока я пишу. Именно тебе я все время писала, хотя только недавно это поняла. Сейчас я еще чаще попадаю в газеты. Некоторые ведут кампанию за отсрочку приговора. Им невыносима мысль о том, что бедную девушку повесят сразу после того, как она родит. В их рассказах я выгляжу женщиной, с которой обошлись несправедливо, ребенком, которого сбила с пути злая ведьма. Есть, правда, и другие рассказы, в других газетах. Особенно в «Дейли Мейл», они раскапывают все про Лафферти и их связь с Мосли. В этой газете пишут, что это с Лафферти обошлись несправедливо, а я отняла у них их невинного сына. Цитируют слова Мосли о том, что Фрэнклин был подающим надежды молодым человеком, таким, какие нужны этой стране. Тут я просто засмеялась. Я думаю, не отреклись ли сами Лафферти от Мосли, когда он провозгласил, что поддерживает Гитлера. Он показал себя настоящим фанатиком. В газетах пишут, что сестра Дианы Юнити – сторонница фюрера. Думаю, есть женщины, которых влечет к таким мужчинам – тем, что кажутся абсолютно уверенными во всем, тем, кто жесток. Фрэнклина я вижу не вполне таким, он все же был слишком искателем удовольствий, я даже не знаю, верил ли он вообще в политику Мосли; не знаю, было ли ему до нее дело. В этих газетных статьях меня рисуют сумасшедшей, дочерью безумной женщины, которая сама безумна, порабощенной черной магией и приверженкой сатанинских ритуалов. Деревенских тоже цитируют, они рассказывают, что я ни с кем не дружила, была странной и все время проводила с этой жуткой женщиной, Джейни Гидни. Моя беременность не могла спасти Джейни. Ее повесили безотлагательно. Один из надзирателей пришел мне рассказать, но я уже знала. Надзиратель мне посочувствовал. Некоторые были ко мне добры с тех пор, как выяснилось, что я беременна. Раньше, когда я ждала суда, такого и в помине не было. Все держались холодно и жестко. Но теперь один даже принес мне газету, где была статся об этом. Там говорилось, что ее подозревали в том, что она ведьма, но на самом деле она охотилась на невинные умы и развращала их. Бедная Джейни, никто ее никогда не понимал, как я. Я не могла ее спасти. Но по крайней мере я спасла тебя, детка. Я села и все это записала, потому что это единственное, что я могла сделать. Я прочла книги, у меня остался только этот рассказ. Но я не знаю, что еще тебе сказать, потому что он почти окончен. В моей камере есть высокое маленькое окошко, и я смотрю сквозь решетку, как солнце всходит и заходит. Думаю, что бы со мной ни случилось, ты каждый день будешь видеть восходы и закаты, еще долго после того, как меня не станет. Но это звучит сентиментально. Я начала писать этот отчет, чтобы все изложить как есть, показать, каким человеком он был, – не для того, чтобы себя жалеть, потому что в этом теперь нет особого смысла, но чтобы ты знала. Не что я сделала, а кем я была. Я скучаю по Хильди. Я так хотела, чтобы она приехала. По Фрэнклину я тоже скучаю, по тому лету, когда мы познакомились. По Заводям, по его белому костюму, отражавшемуся в воде, по тому, как он бежал к морю, как первый раз меня поцеловал. Я трогаю сапфир на пальце и вспоминаю, какие голубые у него были глаза, когда он посмотрел на меня, сидевшую на дереве. 20 марта 1935 г. Хильди мне написала. Можешь прочесть все письмо как есть, я его сохранила. Я читала его и перечитывала снова и снова, но по-прежнему не могу понять, простила она меня или нет. Интересно, что ты думаешь. «Я так сожалею о том, что с тобой случилось», – пишет она, как будто это случилось со мной, а не с ним, и это меня утешает, но, возможно, я слишком много вчитываюсь в ее слова, и это просто формальность. «Отвратительно так писать», – пишет она, и мне тоже отвратительно, как она пишет. Ни тепла, ни дружбы, ни следа прежней близости. С другой стороны, а чего я могу ожидать? Ее брат мертв, а я здесь. 29 марта Недолго осталось. Я чувствую, как ты лягаешься по ночам, когда лежу на матрасе. Не знаю, что со мной будет, когда я рожу. Не могу представить, что Джейни больше нет. Иногда, когда я лежу на спине и живот поднимается надо мной, я думаю, что нужно было принять мышьяк и избавиться от тебя. апреля Я не всерьез про то, что хотела принять мышьяк, чтобы тебя не было. Я пытаюсь думать обо всем, о чем ты захотела бы меня спросить, если бы могла, но точно не знаю, зачем сейчас пишу это. Тебе не скажут, кем я была. Боюсь, Лафферти попробуют предъявить на тебя права, вырастить тебя как свою, вычеркнуть меня. Я спрошу, может быть, тебя можно отдать комуто еще. Доброй семье, которая не может иметь детей.