Знал, чьи шаги он слышал. И кто перерезал провода… Но неясным по-прежнему оставалось многое. К примеру, сейчас его очень интересовал вопрос – что здесь, в гостиной, делал металлический вентилятор, который раньше стоял в оранжерее? Глава 18 1 Доктор Майкл Джейкобс вошёл к себе в комнату и снял свитер, разулся, вынул револьвер и положил его на тумбочку у кровати. Устало вздыхая, прилёг. Его мысли в тот момент занимала Ванесса. Он чувствовал себя виноватым в её смерти. Не защитил, не уберёг, хотя очень любил. Ольга, Сара, Патрик. Их он тоже не защитил, не уберёг. Смерть кружит над ним, отнимая любимых и любящих… Он открыл глаза минуты через две. Кругом были свечи, те, что расставила Сара. Сейчас они горели. Взгляд доктора сфокусировался. Перед ним полыхал камин, а перед камином стояла Барбара. Абсолютно голая. Доктор сел в постели и отвернулся, намереваясь встать. – Извините, Барбара. Я забыл, что отдал вам свою комнату. Я сейчас уйду. – Сядьте, мистер Джейкобс. 2 Он сел, сложил руки на коленях. – Посмотрите на меня, – велела Барбара. Взгляд доктора завис на полпути к женщине. – Посмотрите на меня! Майкл Джейкобс посмотрел. – Что вы видите? Он увидел гребень из черепахового панциря в её жидких волосах. – Прошу, Барбара, не надо… – он покачал головой. – Я вам нравлюсь? – Барбара… – Вы ничего не видите, – её голос звучал властно. – Перед вами стоит красивая, пышущая здоровьем женщина. И я люблю эту женщину… Ему вспомнился день, когда он сидел в оранжерее у открытого окна, утёс был залит солнцем, где-то близко плескалось море. Воздух был чистейшим, цветочные ароматы комнаты мешались с ним, создавая множество образов. А может, это было из-за диэтиламида, тогда он его впервые попробовал. Ему казалось, что растения вокруг стали огромных размеров, их краски были неестественно яркими. Казалось, что из пустых углов кто-то следит и хочет напасть. Когда он увидел Барбару, перед ним был самый страшный гоблин-великан, какого он мог бы представить. Следующим днём, усталый, с обострённой чувствительностью, он впервые подумал о Барбаре как о женщине. Его как врача заинтересовало, какой она видела себя сама, и он очень удивился, когда обнаружил отсутствие женской чувственности в её самосознании. Тогда он написал слова, которые затем дал выучить Барбаре. Ему пришлось показывать, в каком порядке можно гладить и целовать тело – Барбара не имела на этот счёт ни малейшего понятия. Тем же вечером Барбара пыталась его поцеловать. Он счёл это за победу – тренинг дал результаты. Он даже ответил на поцелуй, словно вручил награду за старание. Джейкобс описал в своей рабочей тетради эксперимент по пробуждению чувственности Барбары. Он больше не интересовался ею. Как объект исследования для врача она быстро иссякла. А она была неглупой и больше не навязывалась. До этого предрассветного часа. Только сейчас он понял, что заложил свою программу не в обучаемого робота, а в живую женщину, которая теперь жаждала любви. Его любви! Он не смотрел – и так знал, что сейчас она трогала шею, затем перейдёт к плечам, груди. – Я прекрасна… Ты – ужасна. – Моё тело – совершенно… Оно чудовищно. – В моих артериях течёт любовь… Хлебнула лишнего. – Здесь любовь… У тебя там водянка. – И здесь любовь… Пигментация вследствие менопаузы. – И тут… Узелки и шишки. Об этом он никогда не скажет ей. Дело не во врачебной и не в человеческой этике. Хотя в обоих смыслах он был образцом. Он создал Галатею, которую не сможет полюбить никогда. Наверное, ей ближе по образу чудовище Франкенштейна, который «тревожил кощунственными пальцами величайшие тайны человеческого тела». Но чудовище оказалось живой женщиной и хотело, требовало его любви. В другом состоянии, в другое время он сумел бы объяснить ей, уговорить… Но не сейчас, на исходе душевных сил, когда он изнемог от потерь и потрясений этой страшной ночи. Ему вдруг представилось, что на него мчится поезд, а он не может шевельнуться, чтобы уйти с рельсов. И доктор Джейкобс вдруг начал смеяться, хохотать. Неудержимо и мучительно. Барбара, держа в руках грудь, остановилась. И стала ждать, когда доктор соизволит объяснить, что случилось. До чего он был красив, когда смеялся! Скандинавский бог. Барбара даже улыбнулась, ей хотелось разделить его радость. – Что вас так рассмешило? Чей это был голос? Её? Такой мягкий и такой эмоциональный? Доктор отнял ладонь от лица, обнажающего широкий оскал зубов, и, задыхаясь от истерического смеха, еле проговорил: – Я вспомнил сказку… «Старуха и погнутый шестипенсовик»… Помните? Старуха нашла монету и купила свинью… – И что, и что? – уже не могла сдержать любопытства женщина. – Свинью купила! Ха-ха! Свинья не хотела через ох… ха-ха-ха… через ограду перелезать! Мне представилось… ха-ха… я, как та старуха! Ох, не могу! Его слова грохотали у неё в мозгу, постепенно превращаясь в колючую проволоку, в пилу Джильи, которой водили через её уши, распиливая мозг. Смех доктора перешёл в рыдания, из глаз лились слёзы. Наконец он утих, только плечи подрагивали от неровного дыхания. Через минуту он снял очки, вытер ладонями лицо, но глаз по-прежнему не открывал. – Простите меня, Барбара. Я не знаю, просто во мне столько накопилось. Я не хотел… Я виноват перед вами… – Это вы меня простите.