– Так что ночью тут небезопасно. Волки – лучше всякой колючей проволоки, скажу я вам. Джеффри Томпсон сглотнул. 2 – Значит, вы не больны? Притворяетесь ради иждивения? Бульденеж бурно зажестикулировал. – Я больной на всю голову, молодой человек! Ну посудите. Во-первых, я стар. Во-вторых – художник, который ничего не рисует. В-третьих, совсем одинок. Вам этого мало? Томпсон ухмыльнулся. – Доктору, вероятно, этого хватает. – Верно, – Бульденеж вздохнул, переменился в лице. – На самом деле всё куда проще: на мне испытывают все новые лекарства. И добавил совсем тихо: – Нелицензированные. Экспериментальные. – Вы не боитесь? – А чего бояться? Помните, я наполовину мёртв. Джеффри Томпсон с пониманием кивнул, потому как ощущал нечто схожее. Здесь он впервые за последние часы позволил телу расслабиться, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Поразмыслив, сказал: – Значит, следуя логике доктора, если я намереваюсь покончить с собой, то я – душевнобольной? – Вы больны не больше моего, – махнул рукой Бульденеж. – Просто вы переступили черту. Черту нормальности. Границу, за которую в быту не ступают. А вы ступили, высунули ногу. И теперь доктор будет обследовать вашу ногу со всех сторон, искать причины такого поведения. – Ну хорошо. Вы говорите, его методика – копаться в детстве. А что, если я помутился разумом на недавней войне, а до этого был совершенно нормальным? Тогда такой метод ко мне не подходит. – Это вы так думаете, что были нормальным! – возразил Бульденеж. – В действительности никто на целом свете не скажет вам со стопроцентной точностью, когда именно у вас стало не в порядке с головой. Однако доктор Джейкобс считает, что в детстве вы были максимально нормальным. Это потом окружающий мир потихоньку засовывает ручищи в вашу светлую головку и начинает там ворошить. Закладывать в вас, понимаете? Томпсон сделал вид, что понимает. – Затем путать, переставлять местами всё то, что уже вложил. Руки у мира длинные, свирепые, а бывает, что и короткие, хилые. От некоторых несёт дерьмом, некоторые благоухают ладаном. Но влияют все одинаково. Сад, школа, церковная школа, колледж, военная служба, книги, фильмы, газетные заголовки… Но всё закладывалось ещё с детства. Там корень зла. Мужчина удивился. – Зла? Почему именно… Их прервал неизвестный предмет, влетевший в воду, словно снаряд. Бульденеж вскрикнул, подскочил на ноги. Томпсон – его окатило с головы до ног – резко встал, тут же поскользнулся и грохнулся на плитку. Из глаз посыпались искры. – Мой дорогой! Вы живы? Томпсон схватился за ушибленную голову. – Вроде бы… Он открыл глаза – над ним возвышался Бульденеж. Тело старика оказалось испито и костляво настолько, что походило на парящую над ванной душу. Томпсон присел, вытер лицо ладонью и только потом заметил в дверях высокое угловатое существо с непропорционально широкими бёдрами и коротким ёжиком на голове. На узких плечах висело нечто бесформенное, вроде атласного балахона, распахнутого спереди. – Ольга, безобразница! – Бульденеж плюхнулся обратно в воду и достал со дна прилетевший предмет. – Но… это же голова с дома! Девушка оскалилась. – Зачем ты её отколупала? – Хотите посмотреть? Хотите? Она тащила за собой холст. – Выхода у нас нет. Поглядим, – сказал Бульденеж. Ольга повернула картину лицом к мужчинам. Джеффри Томпсон машинально коснулся утренней щетины на подбородке. – Вы это сами придумали? – спросил он. – Сама. Что, нравится? У Ольги был хрипатый голос курильщицы. Вблизи от неё пахло живичным скипидаром. – Я, признаться, не силён в живописи и вообще в искусстве… – сказал Томпсон. – Опять скромничаете! Да вы глядите, какую эмоцию у вас вызвала сцена на холсте! – торжественно провозгласил Бульденеж. – Вы язык проглотили! – Признаться – да, проглотил, – кивнул Томпсон. Ольга перевела взгляд на старика. – Что скажете? – Детка, я в восторге! Ты уловила самую суть! Казалось, отзыва в пару слов ей было достаточно. – Вы похожи на смерч, – её тон и взгляд на Томпсона резко поменялись. Мужчина выпрямил спину, будто получил заряд тока. – Такой же мрачный. И увёртливый. Раздались знакомые шаги и кашель, в дверях показалась Барбара. – Ольга, пора. Угловатое недоразумение с угловатым именем Ольга отшвырнуло картину на мокрый пол. Томпсон поджал под кресло ноги. Бульденеж, заметив это, сказал, как только обе женщины удалились: – Вы испугались того, что изображено? – Испугался – не совсем верное слово. – Вам неприятно? – Скорее да, чем нет. Хотя и это не то. Пожалуй, я нахожу это действо чересчур откровенным. – А! – Бульденеж вытер уголки рта сморщенными пальцами. – У вас что-то связано с матерью? Вы из-за неё прыгать решили? Томпсон не ответил. Помолчав минуту, Бульденеж сказал: – Ольга – художница. Как я. Хотя вообще-то… – старик что-то прокряхтел себе под нос. – Вообще-то не как я. Я всегда рисовал внешний мир. Я – экстраверт, как говорят в науке. Ольга наоборот – рисует то, что прячет внутри. Старик достал из воды гипсовую голову. Это была голова ангелочка-херувима размером с детскую. – Её мать – русская графиня, потерявшая всё после революции. Скиталась по домам, прислуживала, родила от хозяина дочку и в десять лет отдала её в монастырь. Доктор взял Ольгу к себе во время войны. Томпсон догадался: – Чтобы проводить над ней опыты? Бульденеж молча кивнул. Затем сказал: