Прохожие почтительно поглядывают на Руфуса и Амару, когда они идут мимо, им уступают дорогу. Амара понимает, что дело в Руфусе, не в ней, но его общественный статус озаряет ее надежным защитным ореолом. Перед Филосом никто не расступается. Единственная его задача — привлечь внимание других, чтобы они пропустили его хозяина. В резком солнечном свете его туника выглядит еще беднее, чем дома. Темная материя износилась на плечах; на спине небольшой шов, должно быть, прореха, которую Филос аккуратно зашил. Он идет с прямой спиной — Филос никогда не сутулится, как большинство рабов, — но без богатства и сопутствующей ему власти даже красивая внешность не дает Филосу преимущества. Амара, к своему стыду, понимает, что, не будь она уже влюблена в него, она бы едва обратила на Филоса внимание. Они идут к Везувианским воротам, голубоватая гора медленно вырастает над крышами домов по мере того, как они приближаются. Это не главный торговый путь в городе, поэтому на улице достаточно места, чтобы спокойно идти по ней. Амара знает, что за этими стенами располагаются виноградники и виллы, территория роскоши за пределами Помпеев. — К кому мы идем? — спрашивает Амара, стараясь подбавить в голос больше волнения и надеясь, что, куда бы они ни направлялись, Филос затеряется где-нибудь на заднем плане и день не будет омрачен чувством вины в различных проявлениях, которое она испытывает перед обоими мужчинами. — Я не стану портить тебе сюрприз, — отвечает Руфус. — Придется тебе проявить терпение. Они приближаются к окраине города, и на улице становится более тесно: люди выстраиваются в очереди перед лавками с едой, что расположились у ворот. Многие собираются в небольшие группы и общаются, кто-то, как Виталио, держит в руках корзинки. Амара и Руфус оказываются зажатыми между толпой зевак и ватагой детей, которые сидят на обочине и бросают камни в собаку на противоположной стороне дороги. Прежде чем Филос успевает расчистить им путь, какой-то человек с криком пересекает дорогу, хватает одного из мальчиков за ухо и тащит его обратно в очередь. Остальные дети разбегаются. — Сегодня день, когда навещают мертвых? — спрашивает Амара, беспокойно оглядываясь на целые семьи, которые стоят в очереди. Руфус пожимает ее руку, но не отвечает. Быстро миновав приятную тень арки, они оказываются на еще более широкой дороге. Вдоль нее выстроились гигантские надгробия и памятники, чья торжественность слегка умаляется расположившимися вокруг группками людей. Кое-кто подносит мертвым родственникам пищу и вино, но большинство просто болтают и едят. Амара и Руфус вслед за Филосом идут к семейному склепу, расположенному в виду городских стен. Это высокое квадратное сооружение, обращенное входом к дороге, внутри по кругу вдоль стены идет скамья, а сводчатый потолок защищает от солнца. В нишах в стене стоят маленькие раскрашенные статуэтки мертвых. Руфус останавливается и указывает на одну пару: — Мои дедушка и бабушка. Филос и Виталио стоят позади них. Амара рада, что Филос не видит ее лица и выражение поддельного умиления, которое она напускает на себя при встрече с Теренцием. — Как мило, что ты привел меня сюда! — восклицает она. — Надеюсь, они бы не возражали против моего визита. — Дедушка был бы от тебя в восторге, — отвечает Руфус, ведя ее к скамье под сенью склепа. Виталио оставляет корзинку подле Амары, после чего они оба с Филосом уходят, чтобы ждать их снаружи, на жаре. — Он был яркий человек. — Руфус наклоняется через Амару, чтобы достать из корзины маленькую бутылку вина. — Это мы предложим ему, прежде чем уйти, — говорит он, устанавливает бутылку на каменном полу и жестом просит передать ему корзину. Амара повинуется. Внутри доверху хлеба, оливок и даже сушеного инжира, завернутого в ткань. Примерно то же самое она вместе с родителями взяла бы к более скромным могилам своих предков. Амара сейчас в таком напряжении, что не может есть. Филос стоит к ней спиной, лицом к дороге, и его кожа наверняка горит под палящим солнцем. — Должно быть, ты очень любишь своих дедушку и бабушку, — говорит она Руфусу. — Я удостоилась такой чести. — Завтра я приду сюда со своей родней, — отвечает он, смакуя оливки. — Но мне внезапно захотелось, чтобы ты тоже их увидела. — Спасибо, — говорит Амара, которую, вопреки всему, трогает это проявление привязанности. — Именно благодаря деду наша семья вошла в политику, — продолжает Руфус, окидывая взглядом поблескивающие стены и выплюнув в руку косточку. На стенах склепа изображены символы богатства: груды столового серебра и драгоценностей на воображаемых полках. — Он был дуумвиром[11] одно время. В народе до сих пор поговаривают о делах, которые он проворачивал. — Руфус тянется за бокалом с разбавленным вином и предлагает его сначала Амаре. Она делает небольшой глоток. — С ним бывало непросто, но у него были благие намерения. Он рассказывал восхитительнейшие истории. Мальчиком я всегда любил его слушать: как он описывал падение Икара с небес! Пока я слушал, мне казалось, будто у меня самого выросли крылья. И он обожал театр. Отец почти не интересовался этим искусством, а дедушка часто брал меня на представления. Филос стоит рядом с Виталио, абсолютно неподвижно. Амара знает, что он слышит каждое слово. — А твоя бабушка? — спрашивает она, надеясь отвлечь Руфуса от воспоминаний о Теренции. — О, это была важная женщина, — говорит Руфус. — Из куда более древнего рода. Я подозреваю, что, будь иначе, дедушка бы к ней и не прислушивался. С возрастом он стал слегка… эксцентричным. Тогда мне было немного жаль рабов, которым довелось прислуживать ему. Один раз он был в саду и начал бить какого-то бедного мальчика по голове сандалией, тогда бабушка с криком выбежала к нему — и он перестал. Я подумал, что ее возмутило наказание, но на самом деле она расстроилась из-за сандалии. Так что мальчика побили дважды: сначала сандалией, а затем кнутом. Руфус невесело улыбается, предлагая Амаре вместе с ним посмеяться над выходками старших родственников. — Старое поколение. — Он пожимает плечами. — Они все немного жестокие. Амара с такой силой сжимает хлеб, что он начинает крошиться между ее пальцами. Она помнит, каково это было, когда Феликс бил ее или Трасо. Ярость от того, что не можешь ударить в ответ, не можешь защитить тело, которое тебе даже не принадлежит. Должно быть, так Теренций бил Филоса. Может быть, Филос был тем мальчиком в саду, с сандалией. Он по-прежнему стоит рядом с Виталио, оба совершенно неподвижно застыли на пороге склепа. — Птичка, с тобой все в порядке? — спрашивает Руфус. — У тебя грустный вид. И в этот миг Филос пошевелился. Амара видит, как он едва заметно переминается с ноги на ногу, словно сопротивляясь искушению повернуться. — О! — восклицает она, быстро придумывая правдоподобную ложь. — Я просто вспоминала своего дедушку. Мне так грустно, что ты никогда не познакомишься ни с кем из моих родных. — Милая девочка, — говорит Руфус, целуя ее в лоб. — Может, расскажешь мне о нем? Амара медлит. Своих бабушек и дедушек она никогда не знала. Ее мать происходила из намного более бедной семьи, чем отец, так что с родственниками по ее линии намеренно не общались, а родители отца умерли задолго до того, как она смогла их запомнить. — Мой дедушка был врачом, как и мой отец, — начинает она вполне правдиво. — Ему нравилось, когда я ему читала. Он заставлял меня наизусть учить названия разных трав и их свойства. Мне кажется, нет такого растения, о котором бы он не знал. В конце концов, его собственный отец был аптекарем. Это был самый добрый на свете человек, — добавила она, проникаясь нежностью к этому воображаемому предку, который фактически был несколько измененной версией ее отца. — Каким умным ребенком, должно быть, ты была, — говорит Руфус. — Я так и представляю тебя, такая серьезная прелестная малышка, с кудряшками и большими глазами. Боюсь, я в своем обучении не мог похвастаться столь быстрыми успехами. Мои чтения поэзии уж точно не доставляли дедушке удовольствия. Хотя для этих целей у него всегда был под рукой любимый мальчик-раб. Еще одно расстройство для бедной бабушки. — Руфус поглаживает локон Амары, упавший ей на спину. — Но именно поэтому я уверен, что ты бы ему понравилась. Он всегда высоко ценил романтическую любовь. «Почему бы не удовлетворять свои желания, — часто говорил он. — После смерти будет достаточно времени, чтобы их отринуть». Амара не смеет взглянуть туда, где сейчас стоит Филос. Она берет руку Руфуса и прижимает ее к своей щеке; она не в состоянии поддерживать беседу, но маскирует это под видом нежности. У них над головами, в своих альковах, Теренций и его жена смотрят перед собой невидящими, нарисованными глазами. Амара уверена, что этим вечером Филос к ней не придет, что после пережитого унижения он ее ненавидит. У нее перед глазами стоит картина, как он идет по улице и ей стыдно за его бедность, и чувство вины душит ее. А когда он наконец проскальзывает в дверь, стыд с новой силой захлестывает Амару. — Я и не представляла, что Руфус поведет меня туда, — произносит она, когда он садится рядом с ней. — Мне очень жаль, что я не остановила его; мне жаль, что он говорил такие вещи, хотела бы я… Филос прижимает палец к ее губам: — Ты не возражаешь, если мы не будем это обсуждать? — Нет, — отвечает она. — Не возражаю. Они ложатся рядышком на кровать. Филос не пытается раздеть ее, как он делал раньше. По нему никак нельзя сказать, что он в настроении. Амара придвигается поближе к нему, прекрасно понимая, как ей самой неприятно, когда ее утешают, что в такие моменты она чувствует себя только ничтожнее. — Ты обнимешь меня? — тихо спрашивает она, словно ища утешения, а не предлагая его. Родное тепло его тела успокаивает. Амара прижимается ближе к Филосу, кладет голову ему под подбородок, а он в ответ гладит ее по спине. Амара чувствует, как постепенно он расслабляется рядом с ней. Он дышит все глубже, и в наступившей тишине Амара начинает беспокоиться, как бы они оба не заснули. — Сегодня Руфус очень скромно рассказывал о своем детстве, — говорит Филос, по-прежнему слегка поглаживая Амару по плечам. — Он был очаровательнейшим мальчиком. Я часто задавался вопросом: кем бы Руфус стал, родись он в другой семье? Впервые Филос сказал что-то личное о человеке, который им распоряжается. Амара удивлена, но не показывает этого. — Сколько лет ему было, когда вы впервые встретились? — Должно быть, около семи. Обычно я помогал ему с учебой. Он не врет, когда говорит, что у него не ладилось с поэзией. У него часы уходили на то, чтобы выучить несколько строчек стиха. От такого легко было впасть в отчаяние. — Филос вздыхает. — Любовь искажает людские воспоминания. Или, может, он не хотел рассказывать тебе о том, как часто дедушка колотил его, когда он плохо читал наизусть. Тогда я обычно вмешивался. Он был всего лишь ребенком. Я не мог смотреть, как он плачет. — Ты любишь его, — говорит Амара, от удивления ее слова звучат будто обвинение. — Нет, — отвечает Филос. — Я любил его. Есть разница. — И когда ты перестал его любить? — Это происходит не сразу. В таких случаях нельзя назвать точный день, верно? Дети постепенно начинают понимать, кто главный. Со временем я перестал быть старшим мальчиком, который помогал ему читать, и стал очередной вещью во владении его семьи. Вещью, которую у тебя на глазах могут бить по голове сандалией, а ты в смущении отвернешься. — Так то был ты? Он знал и рассказал эту историю в твоем присутствии? — Даже я не знаю, был ли то я. Это был очень жестокий дом, Амара. То мог быть любой из нас. Я не помню всех побоев. Филос больше не гладит ее по спине; он крепко прижимает Амару к себе, и она чувствует, как напряжение возвращается в его тело. — Возможно, я стал презирать его после Фаустиллы. Когда я больше не мог делать вид, что он все тот же ребенок, каким я его когда-то знал. — Дочь Виталио? — озадаченная, переспрашивает Амара. — Служанка, с которой у него была интрижка? — Я бы не назвал это словом «интрижка». — Ты говорил мне, что она была в него влюблена. — Нет, ты так решила. Я не стал разубеждать тебя. Амара вспоминает, как Руфус опустил арфу в тот вечер, когда они ужинали у Гельвиуса, как сдерживаемая ярость проявлялась в его движениях, собственное смятение, ощущение его пальцев на своей шее. И она понимает, что произошло с Фаустиллой. Что, скорее всего, сделал Руфус. — Нет, — говорит она, схватившись за Филоса, не желая слышать подробности. — Я придумывал для него столько оправданий, — произносит Филос. — Я твердил себе, что так бы поступил любой аристократ, что все они используют рабов подобным образом и все считают, что это нормально. Может, они даже не понимают, что делают. Только все это ложь, верно? — Филос аккуратно высвобождается из ее объятий, и теперь они лежат лицом друг к другу. — Потому что в конечном счете в постели лежат два человека. А когда вы так близко, — он берет ее за плечи, — невозможно не заметить боль другого. Это не трудно увидеть. Он не мог не знать. Но боль раба для него ничего не значит, так же как не значила для его деда. Они абсолютно одинаковы. — Но твои взаимоотношения с ними различаются, — говорит Амара, подозревая, что Филос испытывает к своему хозяину куда более противоречивые чувства, чем готов признать. — И Руфуса трудно ненавидеть. Мне не всегда это удается, вопреки всему. Ты не можешь винить себя, если не можешь, если порой ты еще чувствуешь к нему любовь. — Я не считаю, что его трудно ненавидеть, — холодно отвечает Филос. — Руфус больше не ребенок. Он взрослый мужчина, какими были его отец и дед. Который убьет меня за то, что я посмел коснуться его женщины. — Но сейчас я ему не принадлежу, — говорит Амара, целуя его. — Не сейчас, когда я с тобой. Немного помедлив, он целует ее в ответ, и Амара рада закончить беседу. Какое-то время они лежат, лаская друг друга, поначалу лениво, затем жарче, и в итоге он оказывается над ней. Амара пытается притянуть его ближе, желая почувствовать его вес, забыть о чувстве стыда, о времени, проведенном в склепе, о Фаустилле. Но Филос сопротивляется, он целует ее в шею и не смотрит в глаза. — Ты всегда принадлежишь ему, — шепчет Филос ей на ухо. — Я уж точно знаю. Он заставил меня составить договор. Амара резко садится, разъяренная и растерянная. — Что ты сказал? Филос тоже садится, не пытаясь притянуть ее к себе: