* * * Амара просыпается задолго до того, как свет начинает сочиться сквозь ставни. Прошлой ночью она так и не смогла сообщить Филосу. Он хотел заняться с ней любовью, а она слишком эгоистична, чтобы отказать, зная, что, быть может, это последний раз, когда он прикасается к ней с такой нежностью, последний раз, когда они будут так близки. Когда она, плача, сказала, что боится потерять его, она не лгала, пусть даже она не заслужила его утешений. Теперь она смотрит на своего возлюбленного, как мерно поднимается и опадает его грудь. Чуть подальше, за перекладинами кроватки лежит Руфина, крошечные губки надуты, длинные ресницы касаются щеки. Амара никогда не думала, что будет испытывать любовь, подобную той, которую чувствует сейчас. И не подозревала, что после смерти родителей снова обретет семью. Желание прикоснуться к Филосу так сильно, что она ласково кладет руку ему на плечо. Должно быть, он уже некрепко спал, потому что пошевелился даже от такого слабого прикосновения. Он открывает глаза, смотрит прямо на Амару и улыбается. Слова, которые она собиралась сказать, признание, которое она обязана сделать, — все исчезает при виде его счастья. Амара не в состоянии разорвать на куски свою семью, по крайней мере сейчас. Вместо этого она наклоняется, чтобы поцеловать его, и обещает себе, что скажет ему позже. Они встают тихо, чтобы не тревожить Руфину, которая смилостивилась и начала спать часы напролет. Филос передает Амаре ее тунику, поднимает волосы со спины, когда она ее надевает, и ласкает ее плечо, поправляя пряди. Когда оба одеваются, Амара будит дочь, чтобы покормить ее, стараясь не думать о том, как скоро ей придется покинуть своего ребенка. — Сегодня я работаю на Ливию, — говорит Филос. — А Британника хочет весь день провести со своим Бойцом. Ты, как обычно, будешь с Юлией? — Да. К ней приехал гость. Амара делает паузу, стараясь подобрать нужные слова, чтобы подготовить Филоса к откровению, которое разлучит их, но он наклоняется к ней и ласково целует в губы прежде, чем она успевает сказать что-либо еще. Глядя, как он уходит, она задается вопросом, не подозревает ли он что-нибудь; может, он просто не хочет ничего знать. Это утро Амаре удается провести вместе с Юлией, Ливией и Деметрием, ничем не выдав той муки, которая терзает ее сердце. Она с достоинством принимает поздравления друзей — и шуточки Ливии, — благо у нее за плечами большой опыт по части того, чтобы скрывать свои чувства. Восторги Юлии компенсируют ее собственную молчаливость, и Амара заставляет себя улыбаться так, что болят щеки, в то время как остальные будничным тоном разносят в пух и прах ее семейную жизнь в Помпеях. Юлия советует Амаре поехать в Стабии сразу же, как только будет найдена подходящая кормилица для Руфины, Ливия при этом заявляет, что на это уйдет не больше двух недель. Амара согласно кивает, а мысль, что придется оставить дочку, тяжелым камнем лежит у нее на сердце. Проливной дождь выгоняет их из сада, и, к своему ужасу, Амара понимает, что осталась с Деметрием наедине в библиотеке, после того как Ливия предположила, что, может быть, он захочет послушать ее чтение. — В конце концов, — тягуче произносит она, метнув на них озорной взгляд, — адмирал находил твое чтение чудесным. Дробный стук дождевых капель по крыше заглушает биение сердца Амары, когда они с Деметрием смотрят друг на друга. Почтенный муж стоит спиной к окну, и в слабом свете он кажется похожим на статую с форума. Амара вновь напускает на себя властный вид в надежде, что сдержанность поможет ей манипулировать им. — Что мне вам почитать? — спрашивает она на латыни, повернувшись к полкам с разложенными на них свитками. — Ничего. При звуке греческого слова она замирает, в то время как он идет к ней. Он стоит так близко, резкий запах лавандовой помады перекрывает слабый запах дождя. Она смотрит на его лицо, на морщины, въевшиеся глубоко в кожу, и на впалые глаза. Он замечает ее взгляд и вскидывает бровь. — Да, я стар, — холодно подтверждает он. И ласково проводит пальцем по ее щеке. — Мы с тобой как Гадес и Персефона. В его голосе слышится самоирония, но с ней же и властность, и Амара понимает, что не знает, как просчитывать действия этого человека или что отвечать ему. Она хочет пойти по очевидному пути, которому научилась у Феликса, но он ловит ее запястье прежде, чем она успевает дотронуться до него. — Нет. Я хочу прикоснуться к тебе. Амара старается ни о чем не думать, когда Деметрий аккуратно прижимает ее к стене, а его рука скользит между ее ног. Почему-то ей еще хуже оттого, что он касается ее как любовник, а не как похотливые и жадные клиенты в борделе. Она дрожит на холодном воздухе, когда Деметрий стягивает тунику с ее плеча, оголяя ее грудь, не собираясь отступать от своего рокового желания доставить ей удовольствие. Амара опускает веки, вспоминая весь репертуар стонов, которому научилась у Виктории, и желая, чтобы все поскорее закончилось. Дыхание Деметрия становится прерывистым, она открывает глаза, чтобы понять, близок ли он к завершению, и вдруг в ужасе ахает. Филос как вкопанный застыл в дверях, сжимая в руке кипу восковых табличек, с лицом, перекошенным от ужаса. Их взгляды встречаются, душевная боль читается в глазах обоих, а затем он разворачивается и уходит. Глава 47 Не всегда притворною дышит любовью Женщина, телом своим сливаясь с телом мужчины[22]. Лукреций. О природе вещей, книга IV Амара открывает в себе такие глубины притворства, о каких и не подозревала прежде, чтобы благополучно отделаться от Деметрия. Свой вскрик она маскирует под экстатический стон, а дрожит она как будто вследствие наслаждения. Она играет настолько убедительно, что ей достаточно едва коснуться своего нового патрона, чтобы довести его до пика. Но вместо того, чтобы лениво насладиться последствиями своей победы, Деметрию приходится держать Амару, чтобы ее перестало трясти. Ее неистовая реакция приятно удивляет его. — Думаю, нам не требуется испытание Стабиями, — шепчет он, притянув ее ближе. — Я хочу, чтобы ты была со мной, в Риме. Амаре кажется, что ей приходится вынести несколько веков фальшивых улыбок и смеха, прежде чем она наконец может вернуться к себе. Едва войдя на кухню и увидев мрачное лицо Британники, она понимает, что Филос рассказал ей. — Он с Бойцом, — говорит Британника, указав на потолок. — Я никогда его таким не видела. Амара, сама не своя от страха, взбегает вверх по лестнице и распахивает дверь спальни. Руфина спит в кроватке, и Амара лихорадочно оглядывается, ища взглядом Филоса. Он стоит к ней спиной, опершись на подоконник, и смотрит на улицу, словно желая сбежать от этой жизни. — И как давно ты развлекаешь гостей Юлии? — спрашивает он, не оборачиваясь. — И когда ты собиралась сказать мне? — Это было впервые. Честное слово. Клянусь тебе. Он поворачивается к ней: — Не знаю, могу ли я верить тебе. По его голосу она понимает, что это не обвинение, а констатация факта. — Клянусь тебе, что это правда, Филос. И я не могла отказать ему сегодня, не оскорбив при этом Юлию. Ты знаешь, как наши жизни зависят от нее, как жизнь Руфины зависит от нее. Мне только жаль, что ты видел… — Амара не в силах закончить предложение. Вместо этого она прокручивает в голове всю сцену, то, как должен был видеть ее Филос: любимая женщина, полуобнаженная, извивается под ласками другого мужчины. Она прижимает ладонь ко рту. — Мне просто очень жаль. — Когда-то я забирал тебя из борделя, — тихо говорит Филос. — Не то чтобы я не знал, к чему тебя там принуждали. И я никогда, ни разу не чувствовал ничего, кроме величайшей жалости. Но сегодня… — Он сглатывает, как будто не может выговорить слова. — Я не могу выбросить эту картину из головы. Ты стонала, как будто тебе это нравилось. Кровь приливает к щекам Амары, и она сжимает кулаки. — Мне это не нравилось. Я проститутка. Как, по-твоему, женщины вроде меня заставляют клиентов раскошеливаться? Плача и умоляя прекратить? Или дерясь, как Британника, пока им не выбьют зубы? — Извини. — Филос совсем сникает при виде ее перекошенного лица. — Мне не следовало этого говорить. Он пересекает комнату и робко протягивает к ней руки. Амара бросается в его объятия и прижимается к нему, но все же замечает, что он не обнимает ее так крепко, как обычно. Она вдруг понимает, что пахнет лавандой, что Деметрий оставил этот запах на ее коже. — Как долго он будет гостить здесь? — шепотом спрашивает Филос. — Тебе нужно будет еще… видеться с ним? За этим вопросом следует долгое молчание, Амара смотрит в стену, пока ей не начинает казаться, что геометрические черно-белые узоры сейчас обожгут ей глаза. — Как долго он будет здесь? — повторяет Филос, на этот раз не так спокойно. Амара отпускает его, разрушив защитный круг объятий: — Он будет моим патроном. — Но вы только что познакомились. — Филос изумленно смотрит на нее, но постепенно удивление сменяется мучительным пониманием. — Как давно ты его знаешь? — Мы познакомились в Мизене. — В Мизене? Когда ты ездила к Плинию? Но это было много месяцев назад! — Тогда ничего не было, клянусь тебе! А вчера я впервые увидела его с тех пор, как.. — Вчера. Когда ты плакала и говорила, что боишься потерять меня. Тогда ты согласилась стать его конкубиной, верно? — Теперь лицо Филоса выражает лишь суровость. — Что еще ты забыла рассказать мне? Амара никак не может смягчить ни слова, ни их значение. — Он забирает меня в Рим. Филос медленно садится на кровать. — Рим, — тупо повторяет он. — Ты бросаешь меня и уезжаешь в Рим. С ним. При виде выражения отвращения на его лице Амара прекрасно понимает, о чем он сейчас думает. — Я даже не знаю, как зовут этого человека. Кто он? — Его зовут Деметрий. — Слезы начинают капать из глаз Амары, и каждое слово причиняет ей боль; она понимает, что сейчас рушит свою семью, но все равно продолжает. — Он вольноотпущенный императора. И один из самых богатых людей в Кампании. Он будет платить тебе за уход за Руфиной. Он оплатит приданое нашей дочери. И если Руфус когда-нибудь согласится тебя продать, он даст мне денег, чтобы выкупить тебя и освободить. Филос смотрит на нее, и Амара видит, как на его лице отражается горечь, которая терзает и ее. Он закрывает глаза, словно это поможет уменьшить боль. — Не то чтобы я не понимаю, почему ты так поступаешь, Амара. Поверь, я понимаю. Но то, как именно ты это сделала, — это очень трудно простить. — Филос, пожалуйста… — Всю свою жизнь я не мог ничем распоряжаться. Всю свою проклятую жизнь. Ни собой, ни тем, что происходило с теми, кого я любил. И я знаю: ты понимаешь, каково это. Именно поэтому я не могу понять, как ты могла так поступить. Лгать мне, скрывать все это от меня, не оставить мне выбора. Словно мое слово ничего не значит. Словно ты владеешь мной. Неужели именно так ты и думаешь? Ты думаешь, что если я раб, а ты свободная женщина, то у тебя есть право распоряжаться нашими жизнями? Диктовать, как жить мне?