Прокручивая в голове эти мысли, я понимаю: все это блажь. Джейкобу не понять, что значит не вернуться домой. И где-то в полицейском участке сидит парень Джесс, который, может быть, ни в чем не виноват. Спустившись вниз, я перебираю онемевшими пальцами стопку накопившихся счетов. Я знаю, это где-то здесь… а потом нахожу под повторным уведомлением от телефонной компании. Карточка Рича Мэтсона с его мобильным телефоном, нацарапанным на обороте. На всякий случай, так он сказал. На всякий случай… вдруг вам подумается, что ваш сын причастен к убийству. На случай, если вы столкнетесь с неопровержимым свидетельством своего материнского провала. На случай, если вам не разорваться между тем, что хочется сделать, и тем, что вы должны предпринять. Детектив Мэтсон был честен со мной. Я буду честна с ним. Автоответчик включается после первого же гудка. Я вешаю трубку, потому что все заготовленные слова слиплись, как намешенные в замазку. Во второй раз я откашливаюсь и говорю: – Это Эмма Хант. Мне… мне очень нужно с вами поговорить. Зажав в руке телефон, как амулет, я возвращаюсь в гостиную. Новости кончились, теперь показывают какую-то мыльную оперу. Я отматываю видео назад, пока не появляется сюжет про Джесс Огилви. Намеренно отвожу глаза и смотрю на другую сторону экрана, но оно все еще там: флаг на поле боя, наносекунда правды, раскрашенная во все цвета спектра. Как бы я ни старалась, не могу не видеть это чертово лоскутное одеяло. Джейкоб Джесс мертва. Мама сообщает мне об этом после школы. И пристально вглядывается в меня, будто подбирает ключ к выражению моего лица, так же как я изучаю угол бровей, положение рта, размер зрачков и пытаюсь связать их с эмоцией. На мгновение у меня возникает мысль: «У нее тоже синдром Аспергера?» Но потом, когда она вроде бы анализирует мои черты, ее лицо меняется, и я не могу определить, что она чувствует. Уголки глаз напряжены, губы поджаты. Она злится на меня или просто расстроена смертью Джесс? Она ждет от меня реакции на новость, которая мне и так известна? Я могу изобразить шок (челюсть отвисла, глаза навыкате), но это будет означать, что я лгу, и тогда мое лгущее лицо (глаза закачены к потолку, зубы закусывают нижнюю губу) возьмет верх над шокированным. Кроме того, запрет на ложь стоит в верхней части списка домашних правил. Повторю их кратко: 1. Убирай за собой. 2. Говори правду. Что касается смерти Джесс, я не нарушил ни одно. Представьте, что случится, если вас забросят из Америки в Англию. Вдруг слово «bloody», «кровавый», станет ругательством, а не описанием места преступления. «Pissed» будет означать «взбешенный», а не «пьяный». «Dear» придется понимать как «дорогой», в смысле «недешевый», а не «любимый». «Potty» у англичан – это не ночной горшок, а человек, выживший из ума; публичная школа у них – частная школа, а «fancy» – глагол. Если вас забросили в Великобританию и при этом вы кореец или португалец, ваше смятение вполне ожидаемо. В конце концов, вы не знаете языка. Но если вы американец, то формально вы его знаете. В результате вы оказываетесь втянутым в разговор, в котором ничего не понимаете, и постоянно переспрашиваете собеседников в надежде, что смысл вроде бы знакомых слов вдруг заново раскроется вам. Примерно так чувствует себя человек с синдромом Аспергера. Мне приходится сильно постараться над тем, что у других людей получается совершенно естественно, ведь я здесь турист. И это поездка с билетом в один конец. Вот что я буду помнить о Джесс: 1. На Рождество она подарила мне малахитовое куриное яйцо. 2. Кроме нее, я не знаю больше никого родившегося в Огайо. 3. Волосы у нее выглядели по-разному на улице и в помещении. Под лучами солнца они сияли и становились менее желтыми и более огненными. 4. Она познакомила меня с фильмом «Принцесса-невеста», а это, вероятно, одна из лучших картин в истории кинематографа. 5. Номер ее почтового ящика в Вермонтском университете 5995. 6. Ей становилось дурно от вида крови, но она все равно пришла на мое выступление этой осенью, когда я делал доклад на физике про особенности брызг крови, и слушала, сев спиной к экрану проектора. 7. Даже когда бывали моменты, что ей, вероятно, страшно надоедало слушать мою болтовню, она ни разу не попросила меня замолчать. Я первый человек, который говорит вам, что не понимает любви. Как можно одновременно любить свою новую прическу, любить свою работу и любить свою девушку? Очевидно, что это слово не может означать одно и то же в разных ситуациях, вот отчего я никогда не мог разобраться в этом посредством логики. Физическая сторона любви ужасает меня, честно говоря. Когда ты гиперчувствителен к прикосновениям или даже к тому, что кто-то стоит близко и может до тебя дотронуться, в сексуальном опыте для тебя нет ничего привлекательного. Я упоминаю обо всем этом, чтобы оттянуть признание в последнем, что буду помнить о Джесс: 8. Вероятно, я любил ее. По-настоящему любил. Если бы я писал сюжет научно-фантастического сериала для телевидения, он был бы про эмпата – человека, который умеет считывать ауру людских эмоций и одним прикосновением впитывает в себя их чувства. Как было бы здорово, если бы я мог посмотреть на счастливого человека, дотронуться до его руки и внезапно наполниться такой же кипучей радостью, какую испытывает он, вместо того чтобы мучиться вопросом, не перепутал ли я что-нибудь, интерпретируя его поступки и реакции. Любой, кто плачет над фильмами, почти эмпат. Происходящее на экране достаточно реально, чтобы вызвать эмоции. Иначе почему вы смеетесь над бурно веселящимися актерами, которые в реальной жизни терпеть друг друга не могут? Или оплакиваете смерть героя, который, как только камера перестанет снимать его, поднимется на ноги, отряхнет с себя пыль и купит гамбургер на обед? Когда кино смотрю я, все немного иначе. Каждая сцена превращается у меня в голове в карточку из каталога возможных социальных сценариев. Если вы когда-нибудь поругаетесь с женщиной, попробуйте поцеловать ее, чтобы обезоружить. Если в разгар боя вы увидите, что вашего приятеля подстрелили, дружба обязывает вас под огнем идти ему на выручку. Если вы хотите быть душой компании на вечеринке, скажите: «Тога!» Позже, оказавшись в такой же ситуации, я могу перебрать свои карточки с киношными сценками, мимикой и поведением и буду уверен, что все пойму правильно. Между прочим, я никогда не плакал в кино. Однажды я рассказывал Джесс все, что знаю о собаках. 1. Они эволюционировали из мелких млекопитающих, которые назывались миациды и жили на деревьях сорок миллионов лет назад. 2. Их одомашнили пещерные люди в палеолите. 3. Вне зависимости от породы у любой собаки триста двадцать одна кость и сорок два постоянных зуба. 4. Далматины рождаются целиком белые. 5. Собаки топчутся кругами на одном месте, перед тем как лечь, потому что, когда они были дикими животными, это помогало им приминать высокую траву и устраивать себе лежбище. 6. Приблизительно миллион собак были названы главными бенефициарами в завещаниях их хозяев. 7. Они потеют через подушечки стоп. 8. Ученые обнаружили, что собаки способны учуять носом аутизм у детей. – Это ты выдумал, – сказала Джесс. – Нет. Правда. – Почему у тебя нет собаки? На этот вопрос есть много разных ответов. Я не знал, с чего начать. Например, моя мама сказала: любому, кто забывает два раза в день чистить зубы, не хватит силы духа, чтобы ухаживать за другим живым существом. У моего брата аллергия почти на все, у чего есть мех. Тот факт, что собаки, которые были моей страстью после динозавров, но до криминалистики, перестали меня занимать. Если честно, то я, вероятно, вообще не хотел иметь собаку. Они как дети в школе, которых я терпеть не могу: вертятся вокруг тебя, а потом уходят, когда понимают, что не получат нужного или желаемого от разговора. Они бродят стаями. Они лижут вас, и вы думаете, это от любви, а на самом деле ваши пальцы просто пахнут сэндвичем с копченой индейкой. С другой стороны, у котов, по-моему, синдром Аспергера. Как и я, они очень умны. И, как и мне, иногда им просто хочется побыть в одиночестве. Рич Оставив Марка Магуайра на несколько минут разбираться со своей совестью, я хватаю чашку кофе в комнате отдыха и проверяю голосовую почту. У меня три новых сообщения. Первое от моей бывшей, с напоминанием, что завтра у Саши в школе родительское собрание – событие, которое я, судя по всему, опять пропущу. Второе от моего дантиста, с подтверждением записи. А третье – от Эммы Хант. – Эмма, – говорю я, перезванивая ей. – Чем могу быть вам полезен? – Я… я видела, что вы нашли Джесс. – Голос у нее глухой, полный слез. – Да. Мне очень жаль. Я знаю, вы с ней были близки. – (В трубке слышны всхлипывания.) – Вы в порядке? Хотите, я пришлю к вам кого-нибудь? – Она была завернута в лоскутное одеяло, – выдавливает из себя Эмма. Занимаясь такой работой, как у меня, и закрывая очередное дело, иногда легко забыть, что в мире остаются люди, которые страдают от его последствий всю жизнь. Они будут помнить какую-нибудь мелкую деталь о жертве: лежащую посреди дороги туфлю, руку, сжимающую Библию, или, как в данном случае, противоречие между убийством и тем, что жертва была бережно завернута в лоскутное одеяло. Но я больше ничего не могу сделать для Джесс Огилви, кроме как привлечь к ответу ее убийцу. – Это одеяло, – всхлипывает Эмма, – принадлежит моему сыну.