– Сколько вам лет? – спрашивает она меня. – Не думаю, что хронологический возраст является истинной мерой… – Двадцать четыре, – высказывает догадку Эмма. – Двадцать восемь. Она закрывает глаза и качает головой: – Двадцать восемь мне было тысячу лет назад. – Тогда вы выглядите великолепно для своего возраста. Моргнув, она с жаром вглядывается в мое лицо: – Обещайте! Обещайте, что вытащите отсюда моего сына! Я киваю, и на мгновение мне хочется быть рыцарем на белом коне, хочется сказать ей, что я знаю уголовное право так же хорошо, как умею подковать лошадь, и не обмануть ее ожиданий. Тут из-за угла выглядывает бейлиф со словами: – Мы готовы. Хотелось бы мне сказать то же самое. Зал суда выглядит по-другому, когда он пуст. В воздухе висят пылинки; мои шаги по паркетному полу звучат как выстрелы. Мы с Эммой проходим мимо галереи, где она садится в первый ряд за барьером, а я занимаю место за столом защиты. Это дежавю. Бейлифы вводят Джейкоба. Он в наручниках, и я слышу, как Эмма втягивает в себя воздух. Но ведь его пришлось уводить отсюда силой, он отбивался от охранника; как знать, не устроит ли он опять какую-нибудь сцену. Джейкоб садится рядом со мной, кладет руки на колени; наручники звякают. Он поджимает губы, будто пытается показать, что помнит мои инструкции. – Всем встать, – говорит бейлиф, и я, поднимаясь, хватаю Джейкоба за рукав, чтобы он сделал то же. Входит судья Каттингс; мантия развевается вокруг него, будто ее треплет штормовой ветер; он тяжело садится в кресло. – Полагаю, советник, вы поговорили со своим клиентом о том, как нужно вести себя в зале суда? – Да, Ваша честь, – отвечаю я. – Я прошу прощения за его несдержанность. Джейкоб – аутист. Судья хмурит брови: – Вы беспокоитесь о дееспособности? – Да, – отвечаю я. – Хорошо. Мистер Бонд, ваш клиент доставлен сюда для предъявления ему обвинения в убийстве первой степени в соответствии с Аннотированным сводом законов штата Вермонт, раздел тринадцать, статья две тысячи триста первая. Вы отказываетесь от зачитывания его прав в настоящий момент? – Да, Ваша честь. Судья кивает: – Я собираюсь сделать заявление о невиновности вашего клиента от его имени из-за проблем с дееспособностью. Это вызывает у меня мгновенное замешательство. Значит, мне уже не нужно выступать с заявлением? – Есть еще какие-нибудь проблемы с обвинением на сегодняшний день, советник? – Я так не думаю, Ваша честь… – Отлично. Слушания по вопросу о дееспособности состоятся через четырнадцать дней в девять утра. Тогда и увидимся, мистер Бонд. Бейлиф покрупнее подходит к столу защиты и поднимает Джейкоба на ноги. Тот взвизгивает, а потом, вспомнив правила поведения в суде, замолкает. – Подождите минутку, – встреваю я. – Ваша честь, разве вы только что не отпустили нас? – Советник, я сказал, что вы можете идти. А ваш клиент обвиняется в убийстве и будет находиться под стражей до слушаний по его дееспособности в соответствии с вашим запросом. Судья встает, чтобы вернуться к себе в кабинет, Джейкоба выводят из зала – на этот раз тихо. Его отправят на две недели в тюрьму, а я набираюсь храбрости, чтобы повернуться к Эмме Хант и признать, что сейчас сделал именно то, чего обещал не делать. Тэо Мама плачет редко. В первый раз, как я уже говорил, это случилось в библиотеке, когда я устроил скандал вместо Джейкоба. Во второй раз это случилось, когда мне было десять лет, а Джейкобу тринадцать и ему дали задание по жизненным навыкам – дополнительному уроку, который он ненавидел, потому что на эти занятия ходили всего двое аутистов; у второго мальчика не было синдрома Аспергера, но он стоял ниже по аутистическому спектру и бо́льшую часть урока раскладывал на столе фломастеры кончик к кончику. Остальные трое имели синдром Дауна или отставали в развитии. Из-за этого очень много времени отводилось таким вещам, как гигиена, а с этим Джейкоб уже был хорошо знаком, и совсем чуть-чуть – социальным навыкам. И вот однажды учительница предложила ученикам к следующему уроку завести себе друзей. – Друзей не заводят, – хмуро заявил Джейкоб. – Они не появляются, как время на будильнике. – Тебе нужно только запомнить по шагам, что говорила миссис Лафой, – сказала мама. – Посмотри кому-нибудь в глаза, назови свое имя, предложи поиграть. Даже в десять лет я понимал, что эта инструкция приведет лишь к тому, что тебя хорошенько взгреют, но не собирался говорить об этом Джейкобу. Так вот, мы втроем пришли на детскую площадку, я сел рядом с мамой на скамейку, а Джейкоб отправился заводить себе друзей. Проблема в том, что там не было никого подходящего ему по возрасту. Самый старший из детей был, наверное, такой же, как я, и он болтался вниз головой на рукоходе. Джейкоб подошел к этому мальчику и согнулся вбок, чтобы заглянуть ему в глаза. – Меня зовут Джейкоб, – сказал он своим обычным голосом, к которому я привык, но другим он казался странным – плоским, как кусок алюминиевой фольги, даже в тех местах, где должны быть восклицательные знаки. – Ты хочешь поиграть? Мальчик ловко соскочил на землю: – Ты что, дурак? Джейкоб задумался. – Нет. – Срочная новость, – сказал мальчик. – Ты дурак. – И убежал, оставив Джейкоба стоять под лазалкой. Я хотел уже встать и пойти спасать его, но увидел, как мой брат очень медленно поворачивается по кругу. Сперва я не понял, что он делает, а потом сообразил: ему нравился хруст сухих листьев под кроссовками. Старательно хрустя листьями, Джейкоб на цыпочках прошел к песочнице. Там две маленькие девочки – одна блондинка, вторая с рыжими хвостиками – увлеченно лепили пиццы из песка. – Вот еще одна, – сказала первая девочка и шлепнула лопаткой песок на деревянный бортик песочницы, чтобы подружка могла украсить «пиццу» камешками вместо кружков колбасы и посыпать травинками в качестве тертого сыра. – Привет, я Джейкоб, – произнес мой брат. – Я Анника и, когда вырасту, буду единорогом, – сказала блондинка. Девочка с хвостиками не оторвалась от песочных пицц. – Моего маленького братика стошнило в ванной, он поскользнулся и упал на попу. – Вы хотите поиграть? – спросил Джейкоб. – Мы могли бы откапывать динозавров. – В песочнице нет динозавров, только пицца, – сказала Анника. – Мэгги будет посыпать их сыром, а ты можешь быть официантом. Джейкоб выглядел гигантом рядом с песочницей и этими двумя малышками. Какая-то женщина сердито глядела на него, и я мог поспорить на полсотни баксов, что это была мама Анники или Мэгги и она гадала, не извращенец ли этот тринадцатилетний подросток, играющий с ее бесценной доченькой? Джейкоб взял палку и стал рисовать на земле скелет динозавра. – У аллозавров была вилочковая кость, – сказал он, – как у кур. – Вот еще одна, – произнесла Анника и плюхнула кучку песка перед Мэгги. Между Джейкобом и девочками можно было провести невидимую черту. Они играли рядом, но не вместе друг с другом. В этот момент Джейкоб посмотрел на меня и улыбнулся. Он кивнул на девочек, будто хотел сказать: «Видишь, у меня две новые подружки». Я покосился на маму и увидел, что она плачет. Слезы катились по ее щекам, и она не пыталась вытереть их. Она как будто вообще их не замечала. В жизни случалось много моментов, когда у мамы было больше оснований для слез: например, если ей приходилось идти в школу и говорить с директором о каких-нибудь поступках Джейкоба, которые привели к проблемам. Или он в очередной раз впадал в истерику в людном месте, как, например, в прошлом году перед павильоном Санта-Клауса в торговом центре, где куча детей с родителями наблюдали за припадком беснования ядерной силы. Но тогда глаза у мамы были сухие, лицо напрочь лишено выражения. Вообще, в такие моменты мама сама немного напоминала Джейкоба. Не знаю, почему лицезрение моего брата с двумя маленькими девочками в песочнице стало той соломинкой, которая в ее случае переломила спину пресловутому верблюду. Знаю только, что в тот момент у меня возникло ощущение, будто мир перевернулся с ног на голову. Это детям полагается плакать, а мамы должны их успокаивать, а не наоборот; вот почему матери сдвинут небо и землю, лишь бы мир для их детей оставался целым. Уже в то время я понимал: если Джейкоб заставляет маму плакать, я должен остановить ее слезы. Разумеется, я знаю, где они: мама звонила мне из суда. Но я все равно не могу сконцентрироваться на обществоведении и геометрии, пока они не вернутся домой. Я гадаю, примут ли учителя такое оправдание: «Простите, я не сделал домашнюю работу, так как моего брата арестовали». «Конечно, – невозмутимо скажет мой учитель геометрии. – Такие отговорки я слышал уже тысячу раз».