Судья глядит на меня поверх полукруглых очков: – Суд получил ходатайство об особых условиях при проведении процесса над Джейкобом Хантом. Чего вы хотите, советник? Сострадания к клиенту, который сам не способен его проявлять… но в этом я признаться не могу. После выходки Джейкоба в суде я думал, не попросить ли у судьи разрешения, чтобы мой клиент наблюдал за ходом процесса из отдельной комнаты, но мне нужно, чтобы присяжные видели его, только так моя тактика защиты сработает. Если я рассчитываю разыграть карту недееспособности, судьи должны видеть проявления синдрома Аспергера во всей красе. – Прежде всего, Ваша честь, – начинаю я, – Джейкобу нужны сенсорные перерывы. Вы видели, как он может разволноваться в ходе процесса, ему нужно иметь возможность встать и покинуть зал суда, если он почувствует необходимость сделать это. Во-вторых, он хотел бы, чтобы его мать сидела рядом с ним за столом защиты. В-третьих, так как Джейкоб весьма чувствителен к внешним раздражителям, мы просим, чтобы Ваша честь не использовали свой молоток во время заседания суда и свет в зале был приглушен. В-четвертых, обвинению следует задавать вопросы в очень прямой и буквальной манере… – Ради бога, – вздыхает Хелен Шарп. Я кошусь на нее, но продолжаю говорить: – В-пятых, мы просим, чтобы продолжительность заседаний была сокращена. Судья качает головой: – Мисс Шарп, я вполне уверен, что у вас есть возражения против этих требований. – Да, Ваша честь. У меня нет возражений против первого, третьего и пятого требований, но остальные абсолютно преюдициальные. – Мистер Бонд, – обращается ко мне судья, – почему вы просите, чтобы мать вашего клиента сидела за столом защиты? – Ваша честь, вы видели нервные вспышки Джейкоба. Эмма Хант служит для него механизмом защиты. Полагаю, что, учитывая стрессовое воздействие самого присутствия в зале суда, если мать будет рядом с Джейкобом, это пойдет на пользу всем участникам процесса. – И все же сегодня мисс Хант не с нами, – замечает судья. – Но обвиняемый, кажется, чувствует себя хорошо. – Мисс Хант хотела быть здесь, но возникли… неотложные семейные дела, – говорю я. – А что касается стресса, есть большая разница между приходом в суд для рассмотрения ходатайства и полномасштабным процессом по делу об убийстве. – Мисс Шарп, – говорит судья, – на каких основаниях вы возражаете против того, чтобы мать обвиняемого сидела за столом защиты? – Они двояки, Ваша честь. С одной стороны, существует опасение по поводу того, как объяснить присяжным нахождение матери обвиняемого за столом защиты. Она будет выступать в качестве свидетеля, так что ее, несомненно, идентифицируют как мать обвиняемого, а суду хорошо известно, что позволять кому-то, кроме адвоката и его клиента, сидеть за столом защиты – это нарушение протокола. Если она займет место на возвышении за столом, это придаст ей бо́льшую важность в глазах присяжных, что окажет негативное влияние на позицию штата. Более того, мы много раз слышали, что мать обвиняемого растолковывает ему все. Она посредничает в школе между ним и учителями, в его общении с незнакомыми людьми, с полицейскими. Она ворвалась в участок и заявила детективу, что должна присутствовать при допросе. Судья, что удержит ее от написания полного сценария для Джейкоба? Она также может шептать сыну на ухо в ходе суда и подучить его, какой дать ответ или как поступить, а это неуместно и предосудительно. Мгновение я смотрю на Хелен. Она и правда знает свое дело. – Мистер Бонд, что вы ответите? – спрашивает судья. – Ваша честь, присутствие матери Джейкоба за столом защиты так же необходимо, как наличие собаки-поводыря для слепого обвиняемого. Присяжные поймут, что это не просто животное в зале суда, а особое условие, которое соблюдено ради удобства обвиняемого из-за его ограниченных физических возможностей. Присутствие матери рядом с Джейкобом во время суда можно объяснить так же. Решение, которое вы вынесете сегодня, судья, определит, какие особые условия необходимо предусмотреть, чтобы суд над моим клиентом был совершен справедлив. Он имеет на это право, и особые условия гарантированы ему Актом об американцах с инвалидностью, а еще важнее – Пятой, Шестой и Седьмой поправками к Конституции Соединенных Штатов. Означает ли это, что Джейкобу следует сделать некоторые незначительные послабления, которых не получают в суде другие обвиняемые? Да, потому что этим другим обвиняемым, в отличие от Джейкоба, не приходится иметь дело с критической неспособностью эффективно общаться и взаимодействовать с людьми. Для них суд не является гигантской горой, стоящей между ними и свободой, притом что у них самих нет никаких, даже самых элементарных средств для того, чтобы на эту гору взобраться. Я искоса поглядываю на судью и решаю, что надо немного поубавить пафоса. – Так как же нам объяснить присутствие матери рядом с Джейкобом? Просто. Мы скажем, что судья разрешил ей сидеть за столом защиты. Мы скажем, что это не обычная практика, но в данном случае мать обвиняемого имеет право находиться на своем месте. Что касается ее роли в процессе, Ваша честь, я возьму с нее обещание, что она не будет разговаривать с Джейкобом, а все их общение будет вестись посредством записок, и эти записки можно представлять суду в завершение дня или во время каждого перерыва, чтобы мисс Шарп знала содержание их диалогов. Судья снимает очки и потирает переносицу: – Это необычное дело, которое проходит при необычных обстоятельствах. Перед моими глазами не раз представали обвиняемые, которые испытывали трудности в общении… Но в данном случае мы имеем дело с молодым человеком, против которого выдвинуты очень серьезные обвинения, ему грозит пожизненное заключение, и мы знаем, что у него диагностирована неспособность общаться так, как делают это обычные люди… а значит, неосмотрительно будет ожидать от него такого же поведения в суде, как от всех прочих. – Судья смотрит на Джейкоба, который, как я догадываюсь, не встречается с ним взглядом. – То, как выглядит справедливый суд для этого обвиняемого, может сильно отличаться от того, как он выглядит для других, но такова природа Америки – мы даем пространство всем и так же поступим с мистером Хантом. – Каттингс опускает взгляд на лежащее перед ним прошение. – Хорошо. Я разрешаю сенсорные перерывы. Мы попросим бейлифа отвести для этого специальную комнату в задней части зала суда. В любой момент, когда обвиняемый почувствует необходимость выйти, он должен передать записку об этом вам, мистер Бонд. Вы удовлетворены? – Да, – отвечаю я. – После этого, советник, вы можете подойти и попросить, чтобы я объявил перерыв. Вы объясните своему клиенту, что он не может покидать зал суда, пока не будет объявлен перерыв и ему не будет дано разрешение. – Понятно, Ваша честь, – отзываюсь я. – Что касается вашего третьего требования, я не буду использовать молоток в продолжение этого процесса. Но приглушать свет я не стану. Это затруднит работу бейлифов по поддержанию порядка. Надеюсь, наличие сенсорных перерывов компенсирует это, и я не возражаю, чтобы обвиняемый приглушал свет в комнате отдыха в задней части суда. Джейкоб дергает меня за пиджак: – Могу я надеть солнцезащитные очки? – Нет, – коротко отвечаю я. – Третье. Я сокращу судебные заседания. Мы разобьем процесс на три сорокапятиминутные сессии утром и две днем, с пятнадцатиминутными перерывами между ними. Завершать заседание мы будем каждый день в четыре часа пополудни. Полагаю, это вас удовлетворит, мистер Бонд? – Да, Ваша честь. – Я позволю матери обвиняемого сидеть за столом защиты, но общаться они могут только письменно, и их записки должны быть представлены суду во время каждого перерыва. Наконец, в отношении вашего требования, чтобы вопросы обвинения были прямыми и простыми, – говорит судья, – в этом я отказываю. Вы можете задавать сколь угодно короткие и простые вопросы, мистер Бонд, но у обвиняемого нет конституционного права указывать, какими образом штат будет вести дело со своей стороны. – Каттингс сует мое прошение в папку. – Надеюсь, вы удовлетворены, мистер Бонд? – Конечно, – сдержанно отвечаю я, но про себя хожу колесом. Потому что все эти мелкие послабления и уступки дают больше, чем сумма их частей: присяжные неизбежно увидят, что Джейкоб отличается от обычных обвиняемых, от нас всех. И его следует судить соответственно. Тэо Спросонья чихаю. Открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, и нос щекочут перья. Резко сажусь на узкой маленькой постели и вспоминаю, где я, – в комнате одной из девочек. Тут есть подвесные мобили с блестящими звездами, горы мягких игрушек и розовый ковер с камуфляжным узором. Я снова чихаю и тут только понимаю, что на мне розовое боа из перьев. – Что за хрень! – ругаюсь я и снимаю его с шеи, а потом слышу хихиканье. Свешиваюсь с кровати и вижу под ней младшую дочь моего отца, кажется, ее зовут Грейс. – Ты сказал плохое слово, – говорит она мне. – Что ты тут делаешь? – А ты что тут делаешь? Это моя комната. Плюхаюсь обратно на постель. После прибытия сюда и Разговора я спал, наверное, часа четыре. Неудивительно, что чувствую себя так дерьмово. Девочка вылезает из-под кровати и садится рядом со мной. Она совсем маленькая, хотя я плохо разбираюсь в возрасте детей. На пальцах ног у нее фиолетовый лак, на голове – пластиковая тиара. – Почему ты не в школе? – Сегодня пятница, глупый, – говорит Грейс, правда, мне это ничего не объясняет. – У тебя такие большие ступни. Они больше, чем Леон. Я раздумываю, кто такой Леон, но девочка берет в руки плюшевого свина и приставляет его к моей босой ступне. Снятые с руки часы лежат на тумбочке рядом с книгой про мышку, которая была слишком робкой и никому не называла свое имя. Вчера перед сном я читал ее. Сейчас всего 6:42, но мы уезжаем рано. Нужно успеть на самолет. – Ты мой брат? – спрашивает Грейс. Я смотрю на нее. Очень стараюсь, но не вижу между нами ни малейшего сходства. И это очень странно, потому что мама всегда говорила мне, что я похож на отца. На заметку: теперь, когда я увидел его собственными глазами, могу сказать – это неправда. Я просто блондин, и только, а у всех остальных в моем доме темные волосы. – Думаю, можно сказать и так, – говорю я девочке. – Тогда почему ты не живешь здесь? Я скольжу взглядом по комнате – на стене плакат с принцессой, в углу на столике фарфоровый чайный набор – и отвечаю: – Не знаю, – когда настоящий ответ такой: «Потому что у тебя есть еще один брат». Вот что случилось вчера вечером. Я вышел из самолета и столкнулся со своими родителями – обоими, – они ждали меня за барьером в аэропорту. – Какого черта?! – выпалил я. – Вот и я о том же, – сухо сказала мать. А потом не успела она сорвать на мне зло, как отец объявил, что мы поедем к нему домой и все обсудим. По дороге он двадцать минут болтал о всяких пустяках, а я чувствовал, как глаза матери пробуравливают мой череп. Когда мы подъехали к дому, перед глазами промелькнула какая-то очень симпатичная женщина, наверное его жена, но отец тут же увел меня в библиотеку. Там все новехонькое, совсем не как у нас дома. Одна стена целиком состоит из окон, диван черный, кожаный и весь из прямых углов. Такие интерьеры можно видеть в журналах, которые лежат на столиках в приемных у врачей, но едва ли вам захочется жить в такой обстановке. Наш диван обтянут каким-то красным грязеотталкивающим материалом, тем не менее пятно на нем есть – на подлокотнике, куда я однажды пролил виноградный сок. Молнии у двух чехлов на подушках сломаны. Но когда ты хочешь плюхнуться на него и посмотреть телик, о лучшем лежбище можно и не мечтать. – Итак, – начал отец, показывая, чтобы я сел, – мне слегка неловко. – Да. – То есть у меня, вообще-то, нет особых прав читать тебе нотации, говорить, что побег из дома – это глупость. Что ты напугал мать до смерти. И я не стану объяснять тебе, что она рвет и мечет…