– Не нужно. Он зажимает руки между коленями. – Ладно, я думал об этом и не собираюсь тратить на это слова. – Отец смотрит на меня. – Я решил, ты приехал сюда, чтобы выговориться. Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это безумие, учитывая, что мы с ним беседуем дважды в год – на Рождество и мой день рождения. И все же, может быть, такое ощущение вызывают родные люди? Может быть, с ними есть шанс начать ровно с того места, на котором вы закончили общение, даже если с тех пор прошло пятнадцать лет? Мне хочется рассказать ему, почему я здесь, – историю ареста Джейкоба, правду о том, как сам я вламывался в чужие дома, о звонке из банка, про который я ничего не сказал маме, потому что ей отказали в кредите под второй залог дома, – но слова застревают у меня в горле. Я давлюсь ими и уже совершенно не могу дышать; на глаза наворачиваются слезы, и в конце концов я выдаю нечто совершенно другое: – Почему я ничего не значу? Я хотел совершенно не этого. Хотел, чтобы отец увидел, каким я стал: ответственный молодой человек, который пытается спасти семью; хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «Как же я облажался. Надо было остаться с ним, узнать его получше. Вон он какой вырос». Но вместо этого я лепечу что-то невнятное, из носа у меня течет, волосы упали на глаза, и я так устал, что вдруг совершенно лишаюсь сил. Когда чего-то ждешь, обязательно разочаруешься. Мне это уже давно известно. Но если бы рядом со мной сидела мама, она сразу обняла бы меня. Погладила бы по спине, сказала, чтобы я успокоился, и я позволил бы себе размякнуть, прижался бы к ней и сидел бы так, пока не станет лучше. Отец только откашлялся и вообще не прикоснулся ко мне. – Я… гм… не слишком хорош в таких вещах, – сказал он и заерзал на месте. Я вытер глаза, думая, что отец тянется ко мне, но он вместо этого вынул кошелек из заднего кармана. – Вот. Возьми. – Он протянул мне несколько двадцаток. Я взглянул на него и вдруг прыснул со смеху. Моего брата будут судить за убийство, мать хочет получить мою голову на серебряном блюде, будущее абсолютно туманно – меня можно с тем же успехом закопать в угольной шахте, а отец не может даже похлопать меня по спине и сказать, что все будет хорошо. Вместо этого он решил исправить дело подачкой в шестьдесят баксов. – Прости, – говорю я сквозь хохот. – Прости меня, пожалуйста. И вдруг – поразительная мысль: разве это я должен извиняться? О чем только я думал, когда поехал сюда. Серебряных пуль в реальной жизни не существует, только долгая скользкая дорога вверх из ямы, которую ты сам себе вырыл. – Думаю, лучше позвать маму. Отец наверняка решил, что я чокнутый – только что хлюпал носом, а теперь хохочу как сумасшедший. Он встает – наверняка с облегчением, что появился повод отделаться от меня, – и я понимаю, почему отец кажется мне знакомым. Не потому, что у нас с ним есть что-то общее, тем более один генетический код. Нет, дело в том, что он явно испытывает дискомфорт от общения, не смотрит мне в глаза, избегает физического контакта и этим сильно напоминает мне брата. С мамой я не разговариваю всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Не говорю ни слова, когда он дает ей чек, а она смотрит на написанное там число и не может ничего сказать. – Просто возьми, – говорит отец. – Я хотел бы… хотел бы быть с ним. Это только слова. На самом деле он хотел бы быть на это способным, но мама, похоже, все понимает, и деньги, которые он дал, помогут. Она быстро обнимает его на прощание. Я же протягиваю ему руку. Дважды одну и ту же ошибку не допущу. Мы не разговариваем, пока ждем посадку, когда садимся в самолет и во время взлета. Наконец пилот сообщает по громкой связи, на какой высоте мы летим, тогда я поворачиваюсь к матери и говорю: – Прости. Я виноват. Она листает журнал из кармашка на спинке сиденья. – Знаю. – Мне очень жаль. – Не сомневаюсь. – Что я взял деньги с твоей кредитки. И вообще… – И ты вернешь мне деньги за билеты, за обратные тоже, даже если это будет тянуться до твоих пятидесяти шести лет, – говорит мама. Мимо проходит стюардесса и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь приобрести прохладительные напитки. Мама поднимает руку, спрашивая меня: – Что ты хочешь? – Томатный сок. – А я буду джин с тоником, – говорит она стюардессе. – Правда? – Я и не знал, что мама пьет джин. Она вздыхает: – В трудные времена нужны серьезные меры, Тэо, – потом смотрит на меня. Лоб ее задумчиво наморщен. – Когда мы с тобой в последний раз были одни, вот как сейчас? – Гм… – мычу я. – Никогда? – Пожалуй, – произносит мама, обдумывая мои слова. Стюардесса приносит нам напитки. – Прошу вас, – чирикает она. – Вы летите в Лос-Анджелес или с пересадкой на Гавайи? – Хотелось бы, – говорит мама, откручивает крышку с бутылочки, и та издает вздох. – Как всем нам, – со смехом произносит стюардесса и идет дальше по проходу. Страница журнала, на которой остановилась мама, посвящена туристическим поездкам на Гавайи или в какие-то похожие тропики. – Может, останемся в самолете и полетим туда? – предлагаю я. Она смеется: – По праву сквоттеров. Простите, сэр, мы не освобождаем места пятнадцать «А» и «Б». – К обеду мы могли бы сидеть на пляже. – Загорать, – размышляет вслух мама. – Пить «Пина коладу», – подхватываю я. Мама вскидывает бровь: – Ты – безалкогольную. Повисает пауза. Мы оба представляем жизнь, которая никогда не будет нашей. – Может быть, – говорю я еще через мгновение, – возьмем с собой Джейкоба. Он любит кокосы. Этого никогда не случится. Мой брат не сядет в самолет; у него произойдет самый жуткий нервный срыв еще до того, как он ступит на борт. А на гребной лодке до Гавайев не доберешься. Не говоря уже о том, что у нас совершенно нет денег. Но все же. Мама кладет голову мне на плечо. Ощущение странное, как будто это я о ней забочусь, а не наоборот. Хотя я ведь уже выше ее и продолжаю расти. – Давай так и сделаем, – соглашается мама, как будто такое возможно. Джейкоб Я знаю анекдот: Два кекса сидят в духовке. Один говорит: «Вау, тут так жарко». Другой подскакивает и кричит: «Вот те на! Говорящий кекс!» Это смешно, потому что: 1. Кексы не разговаривают. 2. Я достаточно разумен, чтобы понимать это. Что бы там ни думали моя мать, Оливер и практически все психиатры Вермонта, я ни разу в жизни не разговаривал с кексом. 3. Это было бы так банально. 4. Вы тоже поняли шутку, да? Мама обещала, что будет говорить с доктором Ньюком полчаса, но прошло уже сорок две минуты, а она так и не вышла из кабинета в приемную.