Мы здесь, потому что Оливер сказал: так надо. Хотя ему и удалось добиться всех этих особых условий для меня в суде, они помогут ему ссылаться на невменяемость при защите и убедить присяжных (не спрашивайте меня как – невменяемость вовсе не то же самое, что инвалидность или чудаковатость), очевидно, нам придется встретиться еще и с психиатром, которого нашел Оливер и который должен будет сказать присяжным, что меня нужно отпустить из-за синдрома Аспергера. Наконец, когда прошло уже на шестнадцать минут больше времени, чем обещала мама, когда я начал немного потеть и во рту у меня пересохло от мыслей: вдруг мама забыла обо мне и я застряну в этой комнате ожидания навечно, – доктор Ньюком открывает дверь и с улыбкой произносит: – Джейкоб? Не хочешь ли зайти? Это очень высокая женщина с еще более высокой башней из волос на голове и кожей гладкой и блестящей, как темный шоколад. Зубы у нее сияют, как фары, и я невольно цепляюсь за них взглядом. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как в горле у меня зарождается мычание. – А где моя мама? – спрашиваю я. – Она сказала, что придет через полчаса, а прошло уже сорок семь минут. – Мы проговорили немного дольше, чем я рассчитывала. Твоя мама вышла через заднюю дверь и ждет тебя снаружи, – отвечает доктор Ньюком, как будто читает мои мысли. – Знаешь, Джейкоб, мы очень мило побеседовали с твоей мамой. И доктором Мурано. Она садится и предлагает мне сесть напротив. Кресло обтянуто тканью с полосками, как на шкуре у зебры, что мне не очень нравится. Этот орнамент вообще вызывает у меня замешательство. Глядя на зебру, я никак не могу решить, она черная в белую полоску или белая в черную, и это меня раздражает. – Я должна побеседовать с тобой. И представить отчет в суд, то есть то, что ты скажешь здесь, не будет конфиденциальным. Ты понимаешь, что это значит? – Предназначенным для сохранения в тайне, – выдаю я словарное определение и хмурюсь. – Но вы же врач? – Да. Психиатр, как доктор Мурано. – Тогда то, что я скажу вам, в приоритете, – говорю я. – Существует конфиденциальность отношений между врачом и пациентом. – Это особый случай, из-за судебного процесса, и я открою другим людям то, что ты скажешь. Теперь грядущая процедура выглядит еще хуже – мне не только придется общаться с незнакомым психиатром, так она еще растрезвонит всему свету, о чем мы говорили. – Тогда я лучше пообщаюсь с доктором Мун. Она никому не раскрывает моих секретов. – Боюсь, это невозможно, – отвечает доктор Ньюком и пристально вглядывается в меня. – А у тебя есть секреты? – У всех есть секреты. – Тебе бывает тяжело оттого, что у тебя есть секреты? Я сижу на краешке кресла, выпрямив спину, чтобы не прикасаться к сумасшедшей зигзагообразной ткани. – Иногда – да. Доктор Ньюком закидывает ногу на ногу. Ноги у нее длинные, как у жирафа. Жирафы и зебры. А я слон, который ничего не забывает. – Ты понимаешь, что твой поступок с точки зрения закона неправилен? – У закона нет зрения, – говорю я ей. – У него есть суды и судьи, свидетели и присяжные, но зрения нет. Про себя я удивляюсь, где только Оливер откопал эту тетку? Честно. – Ты понимаешь, что поступил неправильно? Я качаю головой: – Я все сделал правильно. – Почему это было правильно? – Я выполнял правила. – Какие правила? Можно было бы объяснить ей, но она расскажет другим людям, и тогда не у меня одного будут проблемы. Но я понимаю: она ждет объяснений; подается вперед, я отшатываюсь назад и вжимаюсь в кресло, то есть прикасаюсь к зебриным полоскам, но это худшее из двух зол. – «Я вижу мертвецов». – (Доктор Ньюком молча пялится на меня.) – Это из «Шестого чувства», – поясняю я. – Да, я знаю, – говорит она и склоняет голову набок. – Ты веришь в Бога, Джейкоб? – Мы не ходим в церковь. Мама говорит, что религия – корень всех зол. – Я не спрашивала, что думает о религии твоя мама. Я спрашивала, что думаешь ты. – Я об этом не думаю. – Эти правила, о которых ты упомянул, – говорит доктор Ньюком. Мы что, сменили тему? – Ты знаешь, что существуют правила, запрещающие убивать людей? – Да. – Хорошо. Ты считаешь, убить кого-то – это неправильно? – спрашивает доктор Ньюком. Разумеется, да. Но я не могу так сказать. Потому что признание этого правила верным нарушит другое. Я встаю и начинаю ходить по кабинету, пружиня на пальцах ног, иногда это помогает мне встряхнуться и синхронизировать мозг и тело. Но я ничего не отвечаю. Доктор Ньюком не сдается. – Когда ты был в доме Джесс в день ее смерти, ты понимал, что убивать людей – это неправильно? – «Я не ветреница, – цитирую я. – Меня такой нарисовали»[29]. – Мне нужен твой ответ, Джейкоб. В тот день, когда ты пришел в дом к Джесс, у тебя было чувство, что ты делаешь что-то неправильное? – Нет, – мгновенно отвечаю я. – Я выполнял правила. – Почему ты передвинул тело Джесс? – спрашивает она. – Я устраивал сцену на месте преступления. – Почему ты убрал в доме и уничтожил улики? – Потому что мы должны убирать за собой. Доктор Ньюком записывает что-то в блокноте. – За несколько дней до того, как Джесс умерла, ты поссорился с ней во время занятия, верно? – Да. – Что она сказала тебе в тот день? – Уйди с глаз моих. – Но ты все равно пошел к ней домой во вторник? – Да, – киваю я. – У нас было назначено занятие. – Джесс явно обиделась на тебя. Почему ты пошел к ней? – Люди постоянно говорят неправильные вещи. – Я пожимаю плечами. – Когда Тэо говорит мне «сбавь обороты», это означает «успокойся», а не «сбрось скорость». Я решил, Джесс делает то же самое. – Как ты реагировал на ответы жертвы? Я качаю головой: – Не понимаю, о чем вы говорите. – Придя в дом Джесс, ты кричал на нее? В какой-то момент я наклонился над ней и прокричал прямо ей в лицо: «Вставай!» – Да, – говорю я. – Но она мне не ответила. – Ты понимаешь, что Джесс никогда не вернется? Конечно, я это понимаю. Я мог бы сказать доктору Ньюком пару-тройку вещей по поводу разложения тел. – Да. – Ты думаешь, Джесс была напугана в тот день?