– Если вам выпадет случай попросить о чем-то волшебника, Хелен, начните с сердца, – предлагаю я. Бейлиф призывает нас к тишине. Мы встаем, приветствуя появление в зале судьи Каттингса. Он бросает взгляд на четыре камеры, установленные в зале: – Я хотел бы напомнить журналистам, что они находятся здесь по моему решению и оно может быть пересмотрено в любой момент при малейшем вмешательстве в судебный процесс. То же относится к сидящим на галерее – никакие нарушения порядка в ходе судебного разбирательства не допустимы. Советники, прошу вас подойти. Мы с Хелен подходим к судье. – Учитывая опыт предыдущих закрытых сессий, – говорит Каттингс, – я подумал, будет разумно проверить все, прежде чем мы начнем. Мистер Бонд, как ваш клиент чувствует себя сегодня утром? «Как? – думаю я. – Он на суде по обвинению в убийстве. Но, помимо этого, он чувствует себя отлично». В голове мелькает воспоминание о том, как, сидя верхом на Джейкобе, я застегиваю ему рубашку, как он убегает вдаль по шоссе. – Лучше не бывает, Ваша честь. – Есть ли какие-то проблемы, о которых нам нужно знать? Я качаю головой, испытывая теплое чувство к судье, который, кажется, искренне заботится о благополучии Джейкоба. – Хорошо. Потому что за этим процессом следит много людей, и будь я проклят, если меня выставят дураком! – резко говорит он. Вот вам и гуманизм. – А вы, мисс Шарп? Вы готовы? – На сто процентов, Ваша честь, – отвечает Хелен. Судья кивает: – Тогда начнем с изложения доводов обвинения. Эмма со смелой улыбкой смотрит на меня, а я сажусь по другую руку от Джейкоба. Она оборачивается и находит глазами Тэо, зажатого в дальнем ряду галереи, а потом обращает все внимание на Хелен, которая начинает говорить: – Четыре месяца назад прекрасная, яркая девушка Джесс Огилви была полна надежд на будущее. Завершая обучение в Университете Вермонта, она работала над дипломом по детской психологии. Она совмещала занятия с работой: присматривала за домом профессора в Таунсенде, на Серендипити-вей, шестьдесят семь… преподавала в школе, занималась с особыми детьми. Одним из ее подопечных был молодой человек с синдромом Аспергера – тот самый молодой человек, Джейкоб Хант, который сегодня сидит перед вами как обвиняемый. Джесс помогала Джейкобу осваивать социальные навыки – учила, как начинать и вести разговоры, как заводить друзей, как взаимодействовать с людьми в общественных местах. Все эти вещи трудно давались Джейкобу. Джесс встречалась с ним два раза в неделю, по воскресеньям и вторникам. Но во вторник, венадцатого января, Джесс Огилви не занималась с Джейкобом Хантом. Вместо этого молодой человек, к которому она относилась с сочувствием и пониманием, убил свою наставницу жестоко и предательски в ее же собственном доме. Позади стола обвинения какая-то женщина начинает неудержимо рыдать. Мать. Мне ни к чему оборачиваться, чтобы понять это. Но Джейкоб оборачивается, и лицо его искажается, когда он замечает в ней знакомые черты – может быть, ту же линию подбородка, как у дочери, или цвет волос. – За два дня до смерти Джесс водила Джейкоба в пиццерию на Мейн-стрит в Таунсенде. Вы услышите показания Калисты Спатакопоулос, владелицы заведения, о том, что Джейкоб и Джесс сильно поссорились и в результате Джесс сказала Джейкобу, чтобы тот «скрылся с глаз». Вы услышите от Марка Магуайра, парня Джесс, что, когда он виделся со своей девушкой позже в тот же день и в понедельник, с ней все было в порядке, но вечером во вторник она исчезла. Вы услышите от детектива Рича Мэтсона из управления полиции Таунсенда о том, как в течение пяти дней полицейские искали Джесс, чтобы выяснить, не была ли она похищена, и наконец засекли сигнал GPS от ее телефона и нашли тело Джесс, покрытое синяками, лежащее в кульверте в нескольких сотнях ярдов от ее дома. Вы услышите свидетельство медицинского эксперта, который подтвердит, что на спине у Джесс Огилви имелись ссадины, на шее – следы удушения, что у нее был сломан нос, выбит зуб, имелись синяки на лице… и ее белье было надето задом наперед. Я изучаю лица присяжных, каждый из них думает: «Что за зверь сотворил такое с девушкой?» А потом осторожно кошусь на Джейкоба. – И, дамы и господа, вы увидите лоскутное одеяло, в которое было завернуто тело Джесс Огилви. Одеяло, принадлежавшее Джейкобу Ханту. Джейкоб начинает дрожать. Эмма кладет ладонь на его руку, но он сбрасывает ее. Я пальцем пододвигаю ближе к нему лежащий на столе блок листов для записей. Снимаю колпачок с ручки, побуждая его излить свое раздражение на бумагу, чтобы не держать его внутри и избежать срыва. – Улики, которые мы предъявим, ясно покажут, что Джейкоб Хант убил Джесс Огилви преднамеренно. И в конце этого процесса, когда судья попросит вас решить, кто виновен, мы уверены, вы подтвердите, что Джейкоб Хант убил Джесс Огилви, полную жизни молодую женщину, считавшую себя его учителем, наставником и другом… и потом… – Хелен подходит к столу обвинения и отрывает верхний листок из своего блокнота. Вдруг я понимаю, что она собирается сделать. Хелен Шарп сминает листок в кулаке и бросает его на пол. – Он выбросил ее, как мусор, – говорит она, но слова ее заглушает крик Джейкоба. Эмма В тот момент, когда прокурор тянется к блокноту, я понимаю, чем она закончит речь. Начинаю вставать с места, но уже поздно. Джейкоб срывается, а судья, лишенный своего молотка, стучит кулаком по столу. – Ваша честь, можем мы взять небольшой перерыв? – кричит Оливер, силясь перекрыть голосом вопли Джейкоба. – «Никаких… проволочных… вешалок… никогда!»[32] – визжит Джейкоб. – Перерыв десять минут, – объявляет судья; один из бейлифов быстро подходит к присяжным и выводит их из зала, а другой приближается к нам, чтобы сопроводить в сенсорную комнату. – Советник, а вы подойдите ко мне. Бейлиф ростом выше Джейкоба и фигурой напоминает колокол – широк в бедрах. Он обхватывает мясистой рукой предплечье Джейкоба и говорит: – Пошли, приятель. Джейкоб сперва пытается вырваться от него, потом начинает отбиваться. Бьет бейлифа довольно сильно, так что тот крякает, но внезапно Джейкоб обмякает и всем своим весом в сто восемьдесят пять фунтов тяжело падает на пол. Бейлиф тянется к нему, но я бросаюсь сверху на Джейкоба и говорю: – Не трогайте его, – хорошо понимая, что присяжные, которых уводят из зала, выворачивая шею, смотрят на происходящее, а телеоператоры наставили на меня свои камеры. Уткнувшись мне в плечо, Джейкоб тихо всхлипывает, ловя ртом воздух. – Хорошо, малыш, – тихо говорю я ему на ухо. – Мы с тобой справимся с этим вместе. Я тяну его, он садится, тогда я обхватываю его руками и, принимая на себя тяжесть сыновнего тела, помогаю подняться на ноги. Бейлиф открывает для нас воротца в барьере и ведет по проходу в сенсорную комнату отдыха. Пока мы идем, в зале стоит мертвая тишина. Но как только скрываемся за черными шторами, я слышу из-за них бурлящий гомон голосов: «Что это было? Никогда такого не видел… Судья не потерпит таких выходок… Могу поспорить, это все заранее спланировано, чтобы вызвать сочувствие…» Джейкоб накрывается утяжеленным одеялом и говорит из-под него: – Мама, она смяла бумагу. – Знаю. – Нужно ее расправить. – Это не наша бумага. А прокурора. Ты должен оставить все как есть. – Она смяла бумагу, – повторяет Джейкоб. – Нужно ее расправить. Я вспоминаю женщину из жюри присяжных, которая взглянула на меня с презрительной жалостью за миг до того, как ее торопливо вывели из зала суда. «Вот и хорошо», – сказал бы Оливер, но он – не я. Мне никогда не хотелось жалости к себе из-за того, что у меня такой ребенок, как Джейкоб. Я сама испытывала жалость к матерям, которые могли урвать для любви к своим детям только восемьдесят процентов времени, вместо того чтобы отдавать им каждую минуту каждого дня. Но моего сына судят за убийство. А он вел себя так же в день смерти Джесс Огилви, как пару минут назад, когда был скомкан листок бумаги. Если Джейкоб – убийца, я все равно буду любить его. Но я возненавижу женщину, в которую он превратил меня, – ту, о которой шепчутся люди у нее за спиной, которую они жалеют. Потому что, хотя я ни разу не испытывала жалости к матери ребенка с синдромом Аспергера, я пожалела бы ту, ребенок которой отнял дитя у другой матери. Голос Джейкоба молотком стучит у меня в голове: – Нужно расправить его. – Да, – шепчу я, – мы расправим. Оливер – Это, должно быть, рекорд, мистер Бонд, – медленно произносит судья Каттингс. – Мы продержались три минуты и двадцать секунд без нервных срывов. – Судья, – говорю я, быстро соображая, что ответить, – я не могу предсказать все, что вызовет срыв у этого ребенка. Отчасти потому вы и позволили его матери присутствовать здесь. Но знаете, при всем к вам уважении, Джейкоб не просто получает десять часов правосудия. Ему дается столько справедливости, сколько ему нужно. В этом суть конституционного строя. – Ну да, Оливер, не хотела перебивать вас, – говорит Хелен, – но не забываете ли вы всеамериканский марширующий оркестр и флаг, который должен спуститься со стропил прямо сейчас? Я пропускаю ее замечание мимо ушей. – Слушайте, я прошу прощения, Ваша честь. И прошу прощения на будущее, если Джейкоб поставит в глупое положение вас, меня или… – Я кошусь на Хелен. – Как я уже говорил, мне определенно не нужно, чтобы мой клиент устраивал сцены на глазах у присяжных. Это ничуть не помогает мне. Судья смотрит на меня поверх очков. – У вас десять минут, чтобы привести своего клиента в норму, – предупреждает он. – Потом мы возобновим заседание, и у обвинения будет шанс закончить изложение своих доводов. – Но пусть она больше не мнет бумагу, – прошу я. – Надеюсь, это ходатайство будет отклонено, – отвечает Хелен.