Камеру берет мама и снимает меня с моей спутницей. Девушку зовут Аманда, и она из моей школы. На ней оранжевое платье, вероятно, поэтому я отказываюсь подходить ближе к ней, хотя обычно делаю то, чего хочет Джесс. Я как будто смотрю телешоу, и Джейкоб – это не я, а его герой. Это не я закрываю глаза, когда мама пытается сделать снимок на лужайке перед домом. Это не я провожаю Аманду до машины и сажусь на заднее сиденье, как делаю всегда. «О нет!» – произносит мама, и Джесс начинает смеяться. «Мы совсем забыли об этом», – говорит она. Вдруг камера быстро поворачивается, на экране появляется искаженное, как рыба в сферическом аквариуме, лицо Джесс. «Привет, мир!» – говорит она и изображает, что проглатывает камеру. Джесс улыбается. Потом по экрану внизу проползает красная полоса, будто занавеска, и вдруг мне снова три года, я ставлю зеленый кубик на синий, а сверху желтый, как показала мне женщина-психиатр. «Джейкоб, молодец!» – говорит она и в награду придвигает ко мне игрушечный грузовичок. Я переворачиваю его и кручу колесики. Мне хочется, чтобы на экране снова появилась Джесс. – Хотелось бы мне знать, как уйти от тебя, – шепчу я. Вдруг моя грудь сжимается, как бывает, когда я стою среди группы ребят в школе и понимаю, что только до меня не дошел смысл шутки. Или что шутили надо мной. Я начинаю думать, может быть, я сделал что-то не так? Совсем неправильно? Не зная, как исправить дело, я беру пульт от телевизора и перематываю пленку почти в самое начало, ко времени, когда я не отличался от других людей. Эмма Из архива Тетушки Эм. Дорогая Тетушка Эм, как мне привлечь внимание парня? Я совсем не умею флиртовать, а вокруг столько девочек, которые симпатичнее и умнее меня. Но мне надоело, что меня не замечают. Может быть, я могу как-то изменить себя. Что мне делать? Сбитая с Толку из Беннингтона Дорогая Сбитая с Толку, тебе не нужно быть никем другим, кроме той, кто ты есть. Просто дай возможность парню разглядеть тебя хорошенько. А для этого есть два подхода: 1. Перестань ждать, возьми инициативу в свои руки, пойди и поговори с ним. Спроси, решил ли он седьмую задачу из домашней работы по математике? Скажи, что он прекрасно выступил на конкурсе школьных талантов. 2. Выйди на улицу голой. Выбор за тобой. С любовью, Тетушка Эм. Когда мне не уснуть, я надеваю теплый кардиган поверх пижамы, сажусь на ступеньки крыльца у дома и представляю себе, какая у меня могла бы быть жизнь. Мы с Генри и Джейкобом могли бы ждать письма с оповещением о приеме в колледж. Могли бы открыть бутылку шампанского и налить ему бокал, чтобы отпраздновать это. Тэо не скрывался бы в своей комнате, стараясь изо всех сил сделать вид, что он не имеет отношения к этой семье. Он сидел бы за столом на кухне и решал кроссворды из ежедневной газеты. «Три буквы, – говорил бы он и читал вопрос: – Там обретают надежду». И мы гадали бы, что это: Бог? Небо? Арканзас? – но отгадал бы Джейкоб – USO[33]. Наших мальчиков в каждом квартале вносили бы в почетный список. И люди смотрели бы на меня, когда я хожу в магазин за продуктами, не потому, что я мать мальчика-аутиста или еще хуже – убийцы, а потому, что им хотелось бы быть такими же счастливыми, как я. В жалость к себе я не верю. Думаю, это для тех, у кого слишком много свободного времени. Нужно не мечтать о чудесах, а научиться творить их самостоятельно. Однако у вселенной есть способы наказать вас за ваши самые глубокие и мрачные тайны; и как бы я ни любила своего сына – звезду, вокруг которой я вращалась по орбите, – случались моменты, когда я безмолвно представляла себе человека, которым могла бы быть, но который как-то потерялся в ежедневной суматохе дел, связанных с поднятием на ноги ребенка-аутиста. Будьте осторожны со своими желаниями. Рисовала себе жизнь без Джейкоба, и это может стать реальностью. Сегодня я слушала показания свидетелей. И да, как сказал Оливер, наш черед еще не настал. Но я следила за лицами присяжных, когда они смотрели на Джейкоба, и замечала на них выражение, которое видела уже тысячу раз. Это мысленное отстранение, едва заметное признание: с этим мальчиком что-то не так. Ведь он общается не так, как они. Он грустит не так, как они. Он двигается и говорит не так, как они. Я отчаянно боролась за то, чтобы Джейкоб учился вместе с другими детьми. Пусть он видит, как они ведут себя, но и они пусть поймут, что «другой» не значит «плохой». Но, честно говоря, не могу сказать, что его одноклассники выучили этот урок. Много веревки они отмотали Джейкобу, чтобы он мог повеситься на ней в разных ситуациях, а потом возлагали всю вину на него. И теперь, после стольких стараний втиснуть его в рамки обычной школы, он оказался в суде, где для него создают особые условия. Единственный шанс на оправдание дает ему медицинский диагноз. Настаивать на том, что он такой, как все, в данный момент – это путь к тюремному сроку. Столько лет я отказывалась ссылаться на то, что у Джейкоба синдром Аспергера, а теперь только это может спасти его. Вдруг я подскакиваю и бегу со всех ног, бегу так, будто от этого зависит моя жизнь. Уже третий час ночи, и в пиццерии темно, табличка «ЗАКРЫТО» болтается на двери, но в крошечном окошке над ней горит свет. Я тяну дверь на себя и оказываюсь на узкой лестнице, ведущей в контору адвоката, поднимаюсь, стучу. Оливер открывает, он одет в спортивные брюки и футболку с выцветшей картинкой – мужик с покрытыми шерстью, как у медведя, руками. «Поддержи Вторую поправку», – написано на ней. Глаза у нашего адвоката красные, пальцы испачканы чернилами. – Эмма, все в порядке? – Нет, – отвечаю я, проталкиваясь мимо него. На полу – коробки от еды навынос и зеленая пластиковая двухлитровая бутылка лимонада, валяется на боку. Тор спит, положив на нее морду. – Нет, все не в порядке. – Я смотрю на Оливера, голос у меня дрожит. – Сейчас два часа ночи. Я в пижаме. Я прибежала сюда… – Прибежала? – И моего сына посадят в тюрьму. Так что нет, Оливер, все не в порядке. – Джейкоба оправдают… – Оливер, скажите мне правду. Он убирает с дивана стопку бумаг и тяжело садится на него. – Вы знаете, почему я не сплю в два часа ночи? Я пытаюсь написать свое вступительное слово. Хотите послушать, что у меня пока вышло? – Он поднимает лист, который держит в руке. – Дамы и господа, Джейкоб Хант… – Он замолкает. – Что? – Я не знаю, – говорит Оливер, сминает лист в комок и в этот момент, не сомневаюсь, думает, как и я, о нервном срыве Джейкоба. – Я, к хренам собачьим, не знаю! Джейкобу Ханту достался адвокат, которому лучше было оставаться кузнецом, вот что. Мне не нужно было отвечать вам «да». Не нужно было ехать в полицейский участок. Лучше бы я назвал вам имя другого адвоката, который может работать по уголовным делам даже во сне, а не притворяться, что новичок вроде меня имеет хоть какие-то шансы выиграть этот процесс. – Если вы пытаетесь успокоить меня, вам это плохо удается. – Говорю же, у меня ничего не выходит. – Ну, по крайней мере, теперь вы не лжете. – Я сажусь рядом с ним на диван. – Хотите правду? – говорит Оливер. – Я понятия не имею, купятся ли присяжные на мою защиту. Мне страшно. Я боюсь проиграть дело, боюсь, что судья со смехом выгонит меня из зала суда как полного мошенника. – Мне тоже все время страшно, – признаюсь я. – Меня считают матерью, которая никогда не сдается. Думаю, я раз сто оттаскивала Джейкоба от края пропасти. Но иногда по утрам мне хочется накрыться одеялом с головой и не вылезать из постели. – Обычно по утрам мне хочется того же, – говорит Оливер, и я сглатываю улыбку. Мы откидываемся на спинку дивана. Синеватый свет уличных фонарей превращает нас обоих в призраков. Нас больше нет в этом мире, мы зависли над его краем. – Хотите услышать кое-что действительно печальное? – шепчу я. – Вы мой лучший друг. – Вы правы. Это действительно печально. – Оливер улыбается. – Я не то имела в виду. – Мы все еще играем в «чистосердечное признание»? – спрашивает он. – Разве мы этим занимаемся?