* * * Кончилась ночь, наступило утро. После подъема и завтрака тем заключенным, которые прибыли ночью, велено было вернуться в барак. На работу их не повели — предстояло выполнить формальности. Барак понемногу пустел. По проходу, вдоль нар и между нарами шныряли уборщики, изредка туда и обратно проходили какие-то заключенные. Новенькие безучастно сидели на нарах. В бараке стало значительно светлее, и можно было разглядеть всю его неприглядную картину от входа до самого дальнего конца. Там, в дальнем конце, мелькали какие-то люди, слышались невнятные голоса и даже раздавался смех — громкий, откровенный. — Ну что, пойдем знакомиться с милейшим парнем Подковой? — спросил Раздабаров у Лыкова. — Все равно делать нечего. Сидим на голых нарах, как… И никто не обращает на нас внимания. Ну и порядки в этом заведении. Ладно, хоть завтраком накормили! Они поднялись и не спеша направились в ту сторону, где звучал смех. Подошли. Один угол барака был отгорожен от остального пространства дощатой перегородкой. В ней виднелась дверь. У двери сидели на корточках четверо заключенных, о чем-то беседовали и смеялись. — Что надо? — глянул один из заключенных на Раздабарова и Лыкова. Взгляд у него был нехороший, смотрел он с прищуром, речь была с наигранной ленцой, руки — в наколках. Судя по всему, он, равно как и остальные трое, был из свиты Подковы, тем, кого в уголовном мире принято называть шестеркой. — От тебя — ничего, — спокойным и чуть презрительным тоном произнес Раздабаров. — Ночью нас пригласили к Подкове. Познакомиться. Доложи, что мы пришли и ждем. — Кто вы такие? — прежним тоном спросил заключенный-шестерка. — Музыкант и Угрюмый, — ответил Раздабаров. — И кто же вас приглашал? — Ты, — впервые за все время отозвался Лыков. — Разве не помнишь? Заключенный злобно скривился, поднялся, осторожно приоткрыл дверь загородки и шагнул внутрь. Через минуту он появился и произнес: — Проходите оба. И чтобы без всякого кипежу. Раздабаров со снисходительной усмешкой глянул на шестерку, а Лыков так и вовсе никак не выразил к нему своего отношения. Игнат толкнул дверь, и они вошли. Подкова полулежал на койке, укутанный одеялами. Под головой у него были сразу три подушки. Лицо его выражало страдание. Рядом с койкой сидели трое заключенных. Это явно были не шестерки, а личности иного пошиба — внутрилагерные авторитеты. — А, ребятки! — поприветствовал Игната и Афанасия Подкова, не поднимаясь с койки. — Пришли, значит. Не побрезговали приглашением старика Подковы! Что ж, благодарю. А я вот хвораю. Да! Что поделать — старость… Да и здешний климат для меня неподходящий. Мне бы куда-нибудь к теплу. Например, в Крым или Анапу. А, ребятишки? Вам доводилось бывать в Крыму или Анапе? — Не доводилось, — развел руками Раздабаров. — А что так? — поинтересовался Подкова. Голос у него был беззлобный и даже ласковый, как у дедушки, который беседует с любимыми внуками, но чувствовалось, что эта беззлобность и ласка — напускные и за ними кроются хитрость, коварство и злоба. — Я из других краев, — ответил Раздабаров. — И откуда же? — спросил Подкова. — Расскажи, не таись. Страсть как люблю слушать про дальние края. Не побываю в тех краях, так хоть послушаю. — Из Польши, — ответил Раздабаров. Такой ответ был частью заранее разработанного СМЕРШем плана. Если бы Раздабаров сказал, что он исконный советский арестант и сиделец, то те, кто его спрашивали, могли бы навести о нем справки. И тогда бы могло выясниться, что никакой Раздабаров не узник и не сиделец, а непонятно кто. А это, в свою очередь, означало бы его разоблачение. А коль его разоблачили бы, то и тот план, который придумали в СМЕРШе, оказался бы под угрозой срыва. Польский же узник — совсем другое дело. Западная Украина, ранее входившая в состав Польши, была присоединена к СССР лишь в тридцать девятом году. И кто в далеком мариинском лагере мог знать, что там творилось, в той бывшей Польше? А из этого следовало, что разоблачить Раздабарова очень сложно. Приходилось верить ему на слово. — Во как! — с наигранным удивлением произнес Подкова. — Из Польши! А здесь, понимаешь ли, Сибирь… — Да, далеко, — согласился Раздабаров. — Но что же поделать? Не по собственной воле я здесь очутился… Я, понимаете ли, отказывался и не хотел. Видите ли, мне здесь тоже не климат. Но уж очень красноречивый мне попался прокурор! Душа человек! Любого уговорит! И вот я здесь. — Что, польский прокурор? — спросил Подкова. — Сколько топчу землю, но даже не слышал о таких. — Нет, не польский, — сказал Раздабаров. — А наш родимый, советский. Польша-то теперь — советская. По крайней мере, ее половина. Еще с тридцать девятого года. — Слыхал, слыхал… — миролюбиво произнес Подкова. — Ну и вот, — сказал Раздабаров. — Стало быть, и прокурор — тоже советский. Тут уж никуда не денешься — от такой-то логики! И вот — я оттуда и есть. Был польский каторжанин, стал советский. — Ну, и чем же польская кича отличается от советской? — спросил Подкова. — Пока не знаю, — пожал плечами Раздабаров. — Я здесь с минувшей ночи. Откуда мне знать, какие ветры здесь дуют? — И сколько же раз ты грешил перед польским законом? — спросил Подкова. — Два раза, — ответил Раздабаров. — Нагрешил в общей сложности на шесть лет. Теперь вот согрешил перед советским законом. Аж на целых восемь лет… — Но в твоих родных краях, я слышал, сейчас немцы, — как бы нехотя произнес Подкова. — Они, красавцы, — подтвердил Раздабаров. — Говорят, их очень много. — Так как же?.. — Подкова внимательно глянул на Раздабарова. — Ну, так я же не стал ждать, пока они там обоснуются, — беспечно произнес Раздабаров. — Как только Польша легла под Советы, так я сразу же и рванул поближе к цивилизации. Киев, Харьков, Минск… А когда началась война — рванул подальше на восток. В Новосибирске меня и приостановили. — Не хотел, значит, воевать за новую Родину? — спросил Подкова. — Больно надо! — скривился Раздабаров. — Я мирный человек! И специальность у меня тоже мирная! Фармазон я! — Слыхал, слыхал… — все так же миролюбиво произнес Подкова. — Ну, а по-польски объясняться ты умеешь? — А то как же, — спокойно ответил Раздабаров. Он действительно знал польский язык. Раздабаров вырос в Белоруссии, почти на самой границе с Польшей. В местечке, где он провел детство, было много поляков. Добрая часть друзей его детства были поляками. Даже его первая любовь — и то была полькой. Как же ему было не знать польского языка? Знание Игнатом польского языка также было частью плана, разработанного СМЕРШем. — Ну, так скажи нам что-нибудь по-польски, — предложил Подкова. — А мы послушаем. — А можно я спою по-польски? — улыбнулся Раздабаров. — Ну, спой, — похоже было, Подкова впервые за все время разговора удивился по-настоящему, — коль ты умеешь. — Так я же Музыкант! — еще шире улыбнулся Игнат. И он, прищелкивая пальцами, исполнил два куплета бесхитростной польской песенки о любви. — Могу еще, — сказал Игнат. — Спеть? — Не надо, — ответил Подкова и глянул на Афанасия Лыкова. Взгляд был красноречивый, а потому слова к нему были не нужны. Настала очередь Лыкова держать экзамен перед Подковой. Тут-то было все проще. До войны Афанасий Лыков жил в Барнауле и работал там в уголовном розыске. Однажды он сошелся в смертельной схватке с неким налетчиком и громилой по прозвищу Угрюмый. Из этой схватки Лыков вышел победителем — в перестрелке он убил Угрюмого. И вот его личину Лыков и присвоил. Он почти ничем не рисковал. До того, как застрелить настоящего Угрюмого, он долго его выслеживал, собирал о нем сведения и потому знал почти все о его жизни. Знал даже о наколках, где, какие и на каких частях тела они у него были. Сейчас точно такие же наколки имелись и на теле самого Лыкова. И попробуй кто-нибудь докажи, что Лыков — это не Угрюмый. Конечно, могло случиться и так, что кто-то из лагерных сидельцев знал раньше настоящего Угрюмого. Но все же это был чисто гипотетический случай, а потому и риск провала — минимальный. Лыков коротко изложил Подкове свою легенду. Подкова какое-то время с молчаливым вниманием смотрел на Афанасия, затем спросил: — А что же ты не на войне? На это Лыков ничего не ответил, и молчание его было настолько красноречивым, что никаких других вопросов к нему не возникло. Последовал вопрос к обоим сразу: — Ну, а где же вы познакомились? — В новосибирской крытой, — ответил Раздабаров. — Парились в одной и той же хате. Там и сошлись. — Ну, хорошо, — после молчания произнес Подкова. — Будем считать, что познакомились. Да вы присаживайтесь, ребятки. Вон на ту скамеечку. Приглашение присесть на скамеечку значило многое. И прежде всего, что экзамен Раздабаров и Лыков выдержали. Подкова им поверил. А коль поверил Подкова, то поверят и прочие арестанты. Теперь предстоял разговор другого плана. — Ну, а как думаете жить дальше? — спросил Подкова. — По совести, — ответил за двоих Лыков. По совести — это означало по уголовным правилам и понятиям, а они были известны: отказываться от работы, не вступать в какие бы то ни было контакты с лагерной администрацией, держаться своего круга, то есть общаться исключительно с теми, кто осужден за грабежи, кражи и убийства, но никак не с бытовиками и не с политическими. — По совести — это хорошо, — сказал Подкова. — А только вы народ на зоне новый, здешние порядки вам незнакомы… И потому вас попытаются поломать через колено. А это очень больно. Не каждый выдерживает даже из нашего брата блатного. Один кондей[1] чего стоит! Холодно, голодно… — Ну, — беспечно махнул рукой Раздабаров, — кондей так кондей! Нам не привыкать! Заодно сравню, который из них мне больше по сердцу — польский или здешний! И расскажу вам! — Хорошо, — неопределенно произнес Подкова. — Теперь — спрашивайте. — Да вопрос-то у нас всего один, — сказал Раздабаров. — О здешних порядках… — А что порядки? — глянул на Раздабарова Подкова. — Порядки — как и везде. Правильные порядки. Вот мы. Там, — он вяло махнул рукой, — бытовики и всякая такая контрреволюция. Отношения между нами мирные. Они не воюют с нами, мы не воюем с ними. Они работают, мы живем по закону. Не работаем. Сбрасываемся в общую кассу. Понятно, кто что может. Или — кто что раздобыл. В польских-то тюрьмах знают, что такое общая касса? — Нет, — покрутил головой Раздабаров. — Там каждый за себя. Хоть ты подыхай, а никто к тебе и не подойдет. Верней, подойти подойдут, но лишь затем, чтобы взять у тебя твое, когда ты отчалишь. — Не по закону, стало быть, живут? — уточнил Подкова. — Ну, так у каждого свой закон, — ответил Раздабаров. — В польских тюрьмах они такие, как я сказал. И в Лодзи, и в Кракове… Везде, где я чалился. Наверно, и в других местах тоже. — Что ж так? — спросил Подкова. — Наверно, потому, что нерусские, — пожал плечами Игнат. — Русский блатной — совсем другое дело. Душа у него другая. Помолчали.