Прижавшись к подголовнику кресла, повернувшись к окну, я смотрю, как мимо меня проплывает зелень всех цветов океана, и хочу, чтобы наша поездка промчалась как можно быстрее. Я хочу сказать Элиоту: «Хорошо, наверное, быть таким, как ты». Но если бы не вера в чудо, я бы сейчас здесь не сидела. Если бы я не верила, что мир устроен особым образом, что все мои неприятности имеют причину, нужны, чтобы сделать меня сильнее, меня давно не было бы. Победил бы мистер Морган, после всего, что сделал со мной вечером после Летнего бала в кабинете информатики. Победила бы Джорджия и все её друзья, после того как вытолкали меня из колледжа, не дождавшись конца первого учебного года, после того как распускали слухи, будто я лживая тварь, разрушившая семью. И где оказалась бы я? Лишь вера помогла мне держаться – может быть, помогла остаться в живых. И странная, нелепая случайность принесла Лукасу мой воздушный шарик. Случайность подарила мне лучшего друга. – Голодная? – Что, прости? – Есть хочешь? – спрашивает Элиот. – Можем зайти сюда. У нас есть немного времени, – он лениво указывает в сторону длинного ряда магазинов, кафе и KFC. – Кофе? Миндальный круассан? Ты по-прежнему их любишь? – Чуть понизив голос, он предлагает: – Большой баскет по акции? – Да нет, спасибо, – говорю я, хотя живот сводит от голода. – На пароходе поем. – Уверена? Жан только сегодня утром говорил, что есть там – всё равно что человечиной питаться, – Элиот дёргает ручку двери, и она с треском открывается. – Но с другой стороны, он много о каких ресторанах так говорит. – Уверена, что выживу, – я вежливо улыбаюсь. – Мои запросы куда ниже, чем у Жана. Ничего не имею против сэндвича с парохода. – Как хочешь, – он выпрыгивает из машины, закрывает за собой дверь и идёт есть. Двадцать минут спустя мы стоим на оживлённой парковке в Кале. Я отстёгиваю ремень безопасности, Элиот достаёт с заднего сиденья мою сумку. – Удачной поездки, Эмми, – говорит он, вручая её мне. Водитель такси, припаркованного рядом, с силой гудит, когда Элиот отъезжает. Я машу ему рукой. С парохода пишу Лукасу сообщение. Эмми: Информация для малыша Визгуна: я села на пароход! Лукас: Ого! Отлично! Лукас: Малыш Визгун очень извиняется, что не отвёз тебя лично. Эмми: Извинения принимаются (а костюм – нет!) Лукас: Ахаха. Лукас: Напиши, как будешь дома, Эм. Эмми: Напишу. Обнимаю. Лукас: Обнимаю. Теплоход вздрагивает, отплывая из порта, и мой желудок почти синхронно урчит. Я расстёгиваю сумку, чтобы достать кошелёк, и вижу белый бумажный пакет, аккуратно сложенный. Внутри два ещё тёплых миндальных круассана. Глава десятая В том, что я живу здесь, в Фишерс-Уэй, с Луизой, немногословной квартирной хозяйкой, есть один большой плюс. Это радость просыпаться под звуки дня, который уже начался. Я и сама встаю не поздно, но Луиза на ногах в шесть утра, а то и раньше, и я открываю глаза под звон столовых приборов, шуршание метлы по патио, приглушённые звуки радио с кухни – обычно BBC, иногда Magic FM. Порой, едва проснувшись, чувствую запах тёплой еды. Луиза часто готовит супы и мармелад в больших кастрюлях и стоит возле них не шевелясь, лишь её тонкая рука помешивает варево. Решив съехать со старой квартиры, я меньше всего хотела оказаться в съёмной комнате такого вот старого, пыльного, набитого всевозможным хламом дома, но у него есть важное достоинство: просыпаясь, я сразу понимаю, что живу здесь не одна. Этим утром, когда я открываю дверь спальни, радио уже работает на всю – какой-то поэт рассуждает об индустриальной революции. Я ожидаю увидеть Луизу, как обычно, в мягком кресле бутылочно-зелёного цвета перед кухонным столом, где она всегда сидит с чашкой мятного чая и огромным сборником кроссвордов. Но когда я поворачиваюсь, чтобы спуститься по лестнице, я вижу её серебристую макушку и аккуратный клубок волос на затылке. Она сидит на второй ступеньке, обвив руками колени. – Луиза? Луиза, с вами всё в порядке? Она поднимает голову и смотрит на меня через плечо. Её лицо – молочно-белое. – Я, хмм… я уронила вазу. Потеряла равновесие. Я хотела выбросить старые цветы, – голос Луизы, как всегда, ясный и чёткий, но я не могу не заметить, что слова чуть расплываются. Я сбегаю вниз по лестнице, поднимаю вазу. Ставлю её на ореховую крышку радиатора, рядом с лавандовым спреем. У ног Луизы – лужа воды, из-за которой коричневый ковёр превратился в чёрный. – Где у вас полотенца? – В верхнем шкафу, возле раковины. Иду в кухню, чистенькую, но видавшую виды и прямиком из семидесятых – бледно-жёлтая мебель, линолеум в серо-коричневых квадратах и кругах – и возвращаюсь в зал с бумажными полотенцами в руках. Луиза пытается подняться, держась за перила, но охает, вздыхает и остаётся сидеть на ступенях. Глядя на неё, скрюченную на мокром ковре, я гадаю, как долго она здесь просидела. – С вами всё в порядке? – спрашиваю я. Луиза прерывисто вздыхает. – Всё хорошо. Говорю же, я просто потеряла равновесие. Едва не упала. Схватилась за перила, уронила чёртову вазу. Я промокаю полотенцами лужу воды. – Ну, лучше уж ваза, чем вы, вот что я скажу. Она издаёт клокочущий звук, как бы говорящий: «Вот как?» – и больше ничего не говорит. За те восемнадцать месяцев, что я здесь провела, мы с Луизой разговаривали лишь пару раз, и то по несколько минут. Она не грубая. Она сухая. Вот подходящее для неё слово. Думаю, в прошлом она была директрисой женской школы или медсестрой в больнице. Она говорит только то, что нужно сказать, без общих фраз, потому что общие фразы – лишь трата времени. Никаких «хорошо ли вам спалось?», никаких «как вы думаете, ждёт ли нас бабье лето?». Только «нужно сделать то-то и то-то» и «нечего сопеть, ваш позвоночник это не исправит. Смиритесь и двигайтесь дальше». – Вы не ужинали, – говорит Луиза. – Что, простите? – Вчера вечером. Вы пришли домой и сразу легли спать, и ни слуху от вас, ни духу – Луиза смотрит на меня, медленно дышит, крутит на большом пальце кольца из олова и больших цветных камней. – Я очень устала, – я ставлю обратно в вазу скрюченную лаванду. – Сразу в кровать, и уснула. По правде говоря, вернувшись домой, я не могла смотреть ни на еду, ни на людей. Дело было в Элиоте, в его словах о вере в чудо, в том, как он посмеялся надо мной. Дело было в Лукасе, в том, что он не смог подвезти меня до порта. Дело было в том, что я не могла позволить себе такси. Вчера ночью я вновь чувствовала себя шестнадцатилетней. И такой одинокой. – И как оно? Я недоумевающе смотрю на Луизу. – Франция, – уточняет она. – А-а, – я сжимаю в руке мокрый платочек. – Ничего. Выбирали костюм. Лукас хотел белый. – Белый? – её мышиные брови ползут вверх, а уголки рта – вниз, словно она хочет сказать: «Вот, значит, как теперь одевается молодёжь?» – Смотрелся ужасно, – говорю я, Луиза вздыхает, судя по всему, окончательно разочаровавшись в мире, и говорит: – Ну ещё бы. О чём он только думал? «Я не знаю», – хочу сказать я. Я очень хотела бы знать, но я не знаю. Отчасти мне хочется вывалить ей всё: рассказать, что Лукас, по-моему, совершает ошибку, что он вот-вот всё разрушит, и я никогда так остро не чувствовала, что нужно сказать ему о своей любви. Но меня останавливает наша крепкая четырнадцатилетняя дружба и преданность. Потому что какое я имею право вмешиваться в то, что решают только он и Мари? И я не вмешиваюсь. Луиза смотрит на меня мудрыми, понимающими глазами, много повидавшими за семьдесят лет, и я понимаю: её мало что удивит. Но ничего не говорю. Лишь смотрю по сторонам. Ваза с цветами стоит на радиаторе, пятно на ковре почти незаметно. – Хорошая новость: ваша ваза в полном порядке. Луиза опускает голову ещё ниже. – Ну, и то хорошо. Я смотрю на неё. – Хотите, можете опереться на мою руку? – Нет, спасибо, сама справлюсь. Я хочу спросить, уверена ли она, но не давлю. Говорю только, что, если понадоблюсь, буду дома до одиннадцати, а потом мне нужно на работу. Она кивает, и я иду в кухню, завариваю чай, мажу маслом два тоста, сверху кладу по кусочку банана. Думаю о сегодняшней смене, двойной нагрузке, которая ждёт меня впереди – на мне и обед, и ужин – и о том, чем себя порадую, когда вернусь. Бывают дни, когда только эти мысли дают мне силы держаться. Дни, когда мои ступни горят, спина раскалывается и я знаю, что дома меня никто не ждёт. Мысли о простых, всегда доступных радостях. Миска супа в постели, хороший фильм. Например, «Лидер», о котором никто ничего не слышал, с Джоном Бон Джови в главной роли – это DVD я купила на барахолке за девяносто девять центов, когда мне было шестнадцать лет. Тогда это было единственное место, где я могла себе позволить купить DVD. Вот почему большинство моих любимых фильмов смотрела только я. – Лидер – сопли вытер, – всегда бурчал Лукас, и, как всегда, получалось глупо и не смешно, да и рифма так себе. – Я сто раз говорил: это сумасшествие. – Что именно? Что он получил несколько Оскаров? – Нет, Эм. Что ты добровольно пересматриваешь его снова и снова. Я мою нож, вытираю кухонную стойку и с подносом в руках иду в коридор. Луиза всё ещё там. Теперь уже не на нижней ступеньке, а на полу, сидит, прижавшись спиной к лестнице. Она смотрит на меня, и её тонкие, как бумага, веки закрываются. – Может, всё же дать вам руку? Луиза хрипло вздыхает. – Да, пожалуй. Я ставлю поднос на пол. – Хорошо, что я… – Эмми, просто дайте мне руку.