Глава двадцатая В моей квартире тихо. Сколько здесь живу, ни разу не просыпалась в абсолютной тишине. Всегда то урчит чайник, то бубнит радио, то звякают чашки, то Луиза напевает песенку. Уже половина одиннадцатого. Луиза встаёт очень рано. Я – нет. Поэтому не было такого случая, чтобы я проснулась раньше Луизы. Из дома она тоже не выходит. Лукас называет её отшельницей, и я полагаю, он прав. Спускаюсь в кухню, чтобы заварить себе чай, и вижу, что чайник на плите холодный. В воздухе – тишина, и она действует мне на нервы. Прежде чем чайник успевает вскипеть, заглядываю в зимний сад, в большую, забитую всяким хламом гостиную. Её нет и там. Мчусь по лестнице, сердце уже колотится от беспокойства. Я помню, как много раз просыпалась в тихом доме и чувствовала себя такой одинокой, что подходила к окну, чтобы увидеть проезжающую машину или проходящего мимо человека, просто чтобы знать, что не проспала конец света и не проснулась, когда на всей планете не осталось никого, кроме меня. Луизу я обнаруживаю в её спальне. Она сидит в кровати, и серебристая трость на ножках стоит на полу, так что она не может до неё дотянуться. Длинные волнистые волосы, которые она обычно стягивает в низкий, «учительский» пучок, теперь рассыпаны по плечам, пижама на пуговицах застёгнута доверху. – Извините, – говорю я, стоя в дверном проёме, готовая вновь уйти в свою берлогу. – Я просто хотела убедиться, что с вами всё в порядке. Обычно вы наверху, а тут я заволновалась. Луиза сглатывает. – Я не могу встать. – Подать вам трость? – Нет. Нет, от неё не будет толку. Я просто… – она качает головой и вздыхает. – Бывают дни, когда я не могу встать. Так голова кружится. – Господи, сочувствую, Луиза, – я захожу в комнату. Солнечный свет сочится в щель между шторами. Пахнет пачули и кондиционером для белья. – Вам что-нибудь принести? Она морщится, как будто мысль, чтобы просить меня о чём-то, причиняет ей боль, потом говорит: – Я пролежала тут пять часов, с тех пор как проснулась. Разве что кое-как доковыляла до туалета. Вы не могли бы мне принести чего-нибудь поесть, Эмми? Тоста будет достаточно. – Да, конечно. Чаю? Она слабо улыбается. – Да, пожалуйста. Я спускаюсь вниз, намазываю два кусочка хлеба маслом и её домашним мармеладом, сверху кладу по кружочку банана, сворачиваю кухонное полотенце, кладу всё это на поднос, рядом ставлю чашечку мятного чая. Луиза благодарит меня. Я предлагаю включить телевизор. – Нет, не нужно. Спасибо. – Может, принести вам что-нибудь почитать? – Мне теперь трудно читать, – говорит она, – зрение слабое. – Это из-за головокружения? – я стою у её кровати, и мне хочется присесть на её край, но я понимаю, что это было бы слишком фамильярно, особенно с таким человеком, как Луиза. – Нет. У меня дистрофия жёлтого пятна. Стало совсем плохо с тех пор, как стукнуло шестьдесят. Частичная слепота, но что поделать. Жить можно. Но вот с книгами да, печально вышло. – Может, аудиокниги подойдут? Я видела их в библиотеке, там флешки и проигрыватели. Всё равно что слушать радио… Луиза улыбается. – Увы, во флешках и всём таком прочем я путаюсь. Но спасибо. Всё хорошо, Эмми. Когда голова перестанет кружиться, займусь кроссвордами. Уж они-то составят мне компанию. Теперь я понимаю, почему книга кроссвордов – такая огромная. Луиза всегда напряжённо вглядывается в неё, сидя за кухонным столом, спустив на нос очки, занеся над страницей шариковую ручку; часы тикают, радио бормочет. – Вам нужно ещё что-нибудь, Луиза? – Нет, нет, – она улыбается, и создаётся впечатление, что она просто хочет выставить меня из своей комнаты. Утром я соврала Лукасу, сказав, что работаю все выходные и что у меня нет времени с ним общаться. На самом деле у меня совершенно свободный понедельник. У меня нет никаких планов, и, включив радио и намазывая себе тост, я думаю: «Почему я не сказала ему правду? Почему я не смогла рассказать Лукасу о Марве? О том, что ездила к нему с Элиотом?» Я мою посуду и выношу мусор. Я пылесошу весь дом и стираю свою одежду, добавив к ней два платья Луизы. В конце августа бывает ветрено, я развешиваю вещи на верёвке в саду и, довольная собой, смотрю в окно, как быстро они высыхают. В детстве я мечтала о доме, где в саду будет висеть бельевая верёвка. И до сих пор мечтаю, как бы грустно и банально это ни звучало. Длинный ряд одежды, символизирующий семью – большие брюки, крошечные носки – который тихо качается на ветру. Я мою окна, поливаю помидоры, провожу пальцем по стеблю и ощущаю на кончиках пальцев глубокий запах словно от виноградной лозы. Обычно я не занимаюсь помидорами, они – гордость и радость Луизы, но летнее солнце льётся в окна зимнего сада и сушит почву. Потом я долго стою среди книг и растений. Я никогда здесь не была. Это частная собственность Луизы, я же имею право пользоваться лишь ванной и кухней. Здесь сотни книг, и мне грустно, что она больше не сможет их прочесть. Я глажу обложки и останавливаюсь, увидев, что между книгами и в книгах вложены фотографии. По большей части живописные кадры оранжевых пляжей и гор, но есть и люди. Два черно-белых снимка, три цветных. И на всех – женщина с короткой стрижкой, стоящая рядом с, несомненно, молодой Луизой, лет двадцати пяти или тридцати. Они обе улыбаются, их щёки – тугие, как яблоки. Они обнимают друг друга, окутанные счастьем и солнечным светом. Здесь лежат пожелтевшие открытки, стоят керамические бутылки, расписанные экзотическими узорами, и разрисованные вручную тарелки, на которых выведены названия стран. Всё здесь говорит о яркой прожитой жизни. Луиза не была отшельницей. И мне интересно, когда она утратила тягу к приключением. Я отношу Луизе чай и, чтобы скоротать день, сижу в зимнем саду на солнышке, пью кофе и пытаюсь читать свою книгу, как стать лучшим другом жениха, но мои мысли вновь и вновь возвращаются к Марву. К его побледневшему лицу. К Элиоту. И это невыносимо. Меня тошнит, когда я вспоминаю вчерашний день, и в голове кружится калейдоскоп эмоций, воспоминаний, изумлённых лиц. Я должна усвоить эту мысль, настроить себя на неё, как старое радио – на нужную волну. Марв. Все это время моим отцом был Марв. Марв – мой отец. В четыре часа опять накрываю поднос, кладу на тарелку бисквиты и два мандарина, ставлю две чашки мятного чая – для Луизы и себя. Он полезен для желудка, всегда говорит она, а мне будет совсем нелишним успокоить свой. Ещё беру книгу с полки. На обложке бабочка, которая рвётся из кокона. Я не знаю, о чём эта книга, но её уголки загнуты. Видимо, её читали не раз. При виде меня Луиза заметно оживляется, отводит глаза от окна, в которое не отрываясь смотрела. – Я принесла вам поесть, – я ставлю поднос ей на колени. – И себе тоже. Я подумала – может, я вам почитаю? Если хотите. Щёки Луизы краснеют, рот приоткрывается, будто она подбирает правильные слова. – Я, хм… Я уверена, у вас найдутся занятия поинтереснее. Я качаю головой. – Я только за. Эта книга привлекла моё внимание, – я вижу, как вспыхивают глаза Луизы при виде обложки. – А, вы её читали? – Нет. – Вам нравятся любовные истории? – спрашивает она, и я наконец сажусь в ногах её мягкой, скрипучей кровати. – Очень, – говорю я. – Они – моя слабость. Лукас: Слушай, Эм, я тут подумал…Мама и папа уезжают, их две недели не будет, а в следующие выходные мы празднуем день рождения Мари. Будут её подружки и мама, и она говорит, что хотела бы видеть и тебя. А потом можем сходить на пляж! Давай, повеселись с нами, как в старые добрые времена кислотного кетчупа! Лукас: Я даже разрешу тебе выбрать фильм (только не из этих твоих отстойных фильмов с Ваниллой Айсом[21]). Приезжай! Глава двадцать первая Дом родителей Мари – огромный. Из тех домов, что рисуют на бутылках вина. Меня встречает её мать, самая дружелюбная и одновременно самая гламурная женщина, что я видела. Открывая мне дверь, она обмахивается веером, а её светлые волосы, уложенные в причёску в стиле Монро, покачиваются при каждом движении. – Салют! – она сияет улыбкой, а когда я говорю, что я Эмми, подруга Лукаса, она без лишних слов тут же обвивает меня руками. – А-а, подружка жениха! – у неё приятный акцент, как у жителей Южной Англии. – Я так много о вас слышала от Мари и Лукаса. Заходите! Вы как раз вовремя на маникюр. Она ведет меня по огромной винтовой лестнице, по упругому, как бисквит, ковру, в комнату с двойными дубовыми дверями. В комнате стоит рояль и сидят человек десять женщин, занявших все диваны и кресла, растопыривших руки и ноги, и три маникюрщицы, улыбаясь, возятся с их ногтями. Здесь всё дышит роскошью, и я сразу чувствую себя бомжихой, заблудившейся в Букингемском дворце, потому что на мне сандалии и джинсы, порванные на коленке. Однако Мари явно рада меня видеть и бежит ко мне вприпрыжку по роскошному бежевому ковру. – Эмми, милая! Спасибо огромное, что ты пришла! Я так счастлива! – С днём рождения, Мари. Вот тебе… маленький сюрприз, – я смотрю краем глаза на рояль, уставленный квадратными коробками, перевитыми верёвками и расписанными названиями брендов, и внезапно жалею о том, что не оставила свой подарок на заднем сиденье такси, которое мне вызвал Лукас. Я ведь его там забыла. Мне позвонил таксист. Коробка бомбочек для ванны ручной работы и книга рецептов блюд из авокадо – вот что там. – Мерси, мон амур, но, право же, не стоило, – Мари берёт у меня маленькую коробочку в золотой обёртке, ставит к остальным, и эта огромная башня сразу же её поглощает. – Тебе получше? Всё разрешилось? Я моргаю. – Да. А что? – Лукас мне всё рассказал, – говорит она, и я чувствую, что на меня смотрят все глаза незнакомок. – О твоей маме, об открытках от папы, о том, как ты думала, что он о тебе не знает, а он… Господи, я так волновалась, у тебя был такой несчастный вид, а Лукас сказал, что… – Всё хорошо, Мари, – обрываю я. – Всё в порядке. – Значит, это твои подруги? Все подруги Мари очень милые и доброжелательные. Именно о таких я мечтала в детстве. Они улыбаются, то и дело обрывают свою французскую болтовню, чтобы поговорить со мной – насколько, конечно, позволяет языковой барьер – и предложить мне шампанского. Они поднимаются с канапе всех цветов радуги, подливают мне в бокал и с улыбкой говорят, что нужно выпить ещё. И спустя какое-то время, – после того как мне удаётся убрать из головы картинку, на которой Лукас и Мари за бокалами вина и изысканным обедом обсуждают катастрофу моей жизни, анализируя подробности, будто на заседании книжного клуба, – я начинаю получать удовольствие. Мне здесь хорошо. Мне правда хорошо здесь, в этом прекрасном доме, где изысканные блюда и прекрасное холодное шампанское. Может быть, мне не хватало именно этого. Чтобы океан разделил меня и мою привычную жизнь, Марва, бессонные ночи. Чистый эскапизм – вот что мне нужно. Моё лицо сияет от шампанского и смеха, а руки, ставшие гладкими, как шёлк, блестят ярко-красным маникюром. Звонят в дверь, и Люсиль, подружка невесты, вскакивает одновременно с мамой Мари. – Нет, нет, сидите, – просит Люсиль, помахивая рукой с высохшими ногтями. – Думаю, пора открыть подарки, – предлагает женщина с сильным лондонским акцентом, которая представилась как Изабель, подружка Мари по универу. – Что за праздник без подарков, Мари? – она передаёт имениннице светло-голубой пакет от Тиффани. – Это от нас с Беном. Мари прижимает руки к груди, наклоняет голову. «Ты меня балуешь, Белль», – говорит она и вытаскивает из пакета коробочку, в которой оказывается прекрасный браслет с блестящим камнем, свисающим с цепочки. Женщины наклоняются, чтобы рассмотреть его поближе, а потом начинают передавать браслет из рук в руки, восхищаясь им, как новорождённым. – У нас опоздавшие, – хихикает Люсиль, и я вижу, что за её спиной стоит Ана. Девушка Элиота Ана в узком платье кремового цвета, облегающем её тонкую, гибкую фигуру. Она широко улыбается, как улыбалась в баре всем, кроме меня. Я удивлена, увидев её здесь. Я не думала, что они с Мари дружат. Но, с другой стороны, Мари выходит замуж за брата её бойфренда. Может быть, скоро они вообще станут одной семьёй. Ана быстро, лихорадочно лопочет что-то по-французски, восхищённо оглядывая шифоновое, с цветочным принтом платье Мари, и Мари отвечает ей тем же. Они целуют друг друга в обе щёки, Ана садится возле меня на серое кресло с изогнутой спинкой. – Привет, – она кивает мне, и я слишком резко подаюсь вперёд, чтобы придвинуть ей бокал с шампанским. Будто заискиваю. Будто перенеслась в шестой класс, где самая крутая девчонка смотрит на всех остальных как на грязь на ботинке. Она качает головой, её ноздри чуть ли не раздуваются. – Я не пью.