Лукас крепко обнимает меня, когда я появляюсь на пороге его дома в утро свадьбы. Его лицо сияет от счастья и облегчения. – Ты здесь! – восклицает он. – Господи, Эм, я так счастлив, что ты здесь! Аманда явно тоже чувствует облегчение при виде меня, а Жан, по лицу которого никогда не угадаешь его чувств, заключает меня в неожиданно долгие объятия и говорит: – Теперь мой мальчик может наконец расслабиться, да? Не знаю, рассказал ли им Лукас. Не знаю, в курсе ли они, что мы поссорились, или что он сказал мне правду, или что он меня поцеловал. Но я сама села на пароход и заранее проверила расписание автобусов, чтобы точно добраться до его дома без чьей-либо помощи. И с этого момента я знаю, что теперь у нас с Лукасом всё будет по-другому. Даже если забудем всё, что произошло на балконе – а я уверена, что со временем мы это забудем – он вот-вот женится. Это, несомненно, навсегда изменит динамику всего, что происходит между нами. Я могла бы любить его, – и я все еще люблю его – но после того, как я узнала о Стейси, об Айви и том сообщении, и особенно после поцелуя на балконе, такого неправильного, я поняла, что Рози была права. Я любила не Лукаса, а его образ. И я готова забыть этот образ. Он – мой лучший друг. Вот и всё. Церемония проходит в классическом красивом зале на первом этаже отеля. Здесь высокие потолки и большие окна. Всё просто и элегантно, как и хотела Мари. К спинкам стульев приколоты гортензии и веточки гипсофил, перевязанные кремовыми ленточками, и, пока мы ждём невесту, тихо играют современные песни о любви. Мы с Лукасом стоим рядом, у входа в зал, куда один за другим входят гости. – Я так волнуюсь, – бормочет он, и я качаю головой. – Не стоит, – говорю я, – всё будет прекрасно. Он смотрит на меня и улыбается. Мне казалось, в эту секунду я буду опустошена. Эмми Блю, сидевшая на веранде в «Ле Риваж», не сомневалась бы, что в эту секунду у неё разорвётся сердце. Но нет. Всё, что я чувствую, – лёгкую грусть, но она не похожа на ревность; это грустное ощущение конца эпохи. Такое бывает, когда увольняешься с работы и очень хорошо понимаешь, что это к лучшему, но всё равно будешь скучать. По знакомым стенам и людям. По ежедневной рутине. Я вновь оглядываюсь через плечо. Зал уже полон, почти все места заняты, я вижу бесконечное море шляп и выглаженных костюмов. А потом вижу его. Элиота. Он идёт вслед за Жаном, который несколько минут назад вышел покурить. Кувырок. Кувырок. Мой желудок реагирует раньше, чем мозг успевает понять, что Элиот здесь. Он медленно идёт к нам, кивает в ответ на слова Жана, и при виде него, такого высокого, слегка небритого, в строгом тёмно-сером костюме, у меня сжимается грудь так сильно, что я вынуждена отвернуться. Даже когда он садится на стул за мной, в том ряду, где сидят только близкие родственники Лукаса, я делаю вид, что его не заметила. Но уголком глаза вижу, что он смотрит на меня и, когда поворачиваюсь, мягко улыбается и тут же отводит взгляд, о чём-то беседует с матерью. Все торжественные слова переводятся с французского на английский, и хотя перевод очень хороший, церемония занимает в два раза больше времени. Наконец регистратор, англичанин с лысой, похожей на яйцо головой, поворачивается к нам и спрашивает, известны ли нам причины, по которым Мари и Лукас не могут пожениться. Я вспоминаю разговор с Фоксом и Рози, когда Фокс в шутку предложил мне встать и сказать Лукасу, что я его люблю, что на месте Мари должна быть я, и чтобы меня насильно вывели из зала, как Пегги Митчелл[27]. При этом воспоминании уголки моего рта чуть заметно ползут вверх, но я, конечно, ничего такого не говорю. Лукас смотрит на меня, ещё шире распахивает глаза, и его нервный смех эхом разносится по залу. – Я согласен, – говорит он на французском. – Я согласна, – говорит Мари на английском. Ну вот и всё. Я не знаю, кто постучал по бокалу с шампанским, чтобы привлечь всеобщее внимание, но знаю только, что прошло всего несколько секунд, прежде чем весь зал повернулся ко мне. Я стою рядом с Амандой у стола, на котором та самая коробка. Мне передают микрофон, и лишь тогда мои руки начинают дрожать. Я сглатываю, откашливаюсь, подношу микрофон к губам. Речь, которую я выучила наизусть, тоже лежит на столе, распечатанная на случай, если я перепутаю слова или вообще напрочь забуду всё, что хотела сказать. – Привет всем, – говорю я. – Надеюсь, вы простите меня, что я говорю на английском. Да, это эгоизм, но в то же время забота о ближнем. Поверьте, мой французский так ужасен, что я делаю вам честь. Чуть слышные смешки. Хихиканье. Ничего похожего на истерический гогот Рози, на которой я тренировала эту речь. Она ржала так, словно в её гостиной сидела не я, а живой Ли Эванс[28]. Я набираю в грудь побольше воздуха. Ну подумаешь, не вышло. – Меня зовут Эмми, и я подружка жениха. Да, очень в духе двадцать первого века, очень в духе миллениалов. Такую честь оказал мне мой самый лучший друг. Лукас, я не представляю жизни без тебя. Мне было шестнадцать, когда мы встретились, и очень многие люди не верят, когда я им рассказываю, как это произошло. В день школьного бала я отпустила в небо воздушный шарик с запиской, и Лукас нашёл его за много миль от меня, на пляже в Булони. Он написал мне, и наша дружба началась с одного простого сообщения с другого конца океана. Потом были другие сообщения, и письма, и посылки, и наконец, встречи. Однажды я отправила ему запись своей речи для экзамена по французскому, надеясь, что мне поможет хотя бы это, с учётом того, что в прошлый раз, вместо того чтобы спросить дорогу, я попросила дать мне сложную лошадь. Снова смех. Ну хоть что-то. Я обвожу взглядом свою аудиторию, смотрю на Элиота. Он сидит на стуле, скрестив на груди руки, двумя пальцами поглаживая подбородок. Он чуть заметно, одобряюще мне улыбается. – Если занервничаешь, – посоветовал Фокс на прошлой неделе, – представь, что стоишь перед одним только Элиотом. Это поможет. – Только не представляй его голым, – добавила Рози, – ты же не хочешь, чтобы твоя вагина вспыхнула и загорелась? Ставлю папину машину, что шланг у этого типа гигантский. Что? Не смотри на меня так, Фокс, не я же его таким придумала. – Кто-то из вас, вероятно, знает, – продолжаю я, глядя на море заинтересованных лиц, – что мы с Лукасом родились в один день, и каждый год мы празднуем наши дни рождения вместе. И вы все знаете, что Лукас – ужасный пьяница. Простите меня, Жан, но ваш пропавший шёлковый галстук, фиолетовый и с бриллиантами, закопан в горшке в глубине вашего прекрасного сада. Его там закопала я. Прости, Люк. Твой брак аннулирует соглашение о неразглашении. Жан разражается хохотом, указывая на Лукаса. Лукас закрывает лицо руками. По залу прокатывается волна смеха. – Так что, Мари, никогда не одалживай мужу свою одежду, – говорю я, глядя на Лукаса. – Меня может не оказаться рядом, чтобы её закопать. Лукас улыбается мне, его серые глаза блестят. – Не то чтобы я хотела зачитывать вам резюме Лукаса, но Лукас, невзирая на все его недостатки, страстный, целеустремлённый и увлечённый человек. Он из тех, кто пускает вперёд своё сердце и следует за ним. Эту фразу я у кого-то позаимствовала. Я не настолько поэтична. Аманда достаёт из сумочки носовой платок. – И, Мари, если он будет относиться к семейной жизни так, как он относится к дружбе, будет оберегать её, будет отдавать тебе всю свою преданность и любовь, будет изо всех сил стараться исправить свои ошибки, которые непременно совершит, – я смотрю на Тома, который уже успел как следует надраться и теперь плачет, как ребёнок, и тянет к Лукасу руки, – я не сомневаюсь, что ты в самых надёжных руках. Я наклоняюсь и открываю коробку. Выпрямляюсь и передаю её Лукасу. Вижу, как он улыбается, на миг вновь становясь тем шестнадцатилетним мальчиком, который махал мне рукой с экрана библиотечного компьютера. Шестнадцатилетним мальчиком, который писал мне эсэмэски, пока я не усну, который стащил у отца телефон, чтобы позвонить мне, когда мне было одиноко в субботний вечер, потому что ему тоже было одиноко без меня. – В этой коробке – самое первое письмо, которое отправил мне Лукас, – говорю я, – и я не могу выразить словами, какое значение имело для меня именно это письмо именно в тот период моей жизни. Это было не письмо, а спасательный жилет. Или круг, – я сглатываю, мои глаза наполняются слезами. – Ещё здесь записка, привязанная к моему шарику, который он нашёл, и банка «Мармайта» – первый подарок, который я отправила Лукасу. Ещё я отправила ему диск с «Жёнами футболистов». Этот диск я не стала класть в коробку, потому что один уже лежит в спальне Лукаса, и он по-прежнему его смотрит. Слишком часто ставит на паузу эротические сцены. А одну, на бильярдном столе, пересматривает вообще едва не каждый день. Снова смех. Мари сияет, прижимая руки к груди, её свадебная лента переливается. – Ещё в этой коробке восемь CD-дисков, которые Лукас отправлял мне, когда мы были юными. Он считал, что у меня ужасный музыкальный вкус, но, лишь увидев его коллекцию, я поняла: это у нас общее. Не знаю, как ему удалось набрать песен на целых восемь приличных дисков. И кстати, Люк, двенадцать лет назад я отправила тебе банку с маринованными огурцами. Где мой девятый диск? Снова смех. Лукас не отрывает взгляда от коробки, не смотрит мне в глаза. И я рада, что осталось немного, потому что ещё чуть-чуть – и я разрыдаюсь прямо здесь, перед всеми этими людьми. – И Мари. Прекрасная, добрая Мари, – Мари утирает платочком глаза, протягивает мне изящную руку. Сжав её, я наклоняюсь и достаю из-под стола белый воздушный шарик в форме сердца. – Я знаю, это очень паршиво для окружающей среды. Но к нему привязана открытка, на которой ты сможешь написать свою мечту. О счастье. О вашем браке. О вашем будущем. Об авокадо, – мы обе смеёмся сквозь слёзы. – Потому что в прошлый раз, отпустив шарик, в записке я пожелала встретить друга. И моя мечта сбылась. Думаю, это хороший знак. Лукас смотрит на скатерть, прижимает руку к щеке, и когда поднимает взгляд, свет отражается в его глазах. – За Лукаса. Моего лучшего друга, – слёзы уже катятся по моим щекам. – За Мари. За мистера и миссис Моро. За ваше будущее вместе. Зал взрывается аплодисментами. И в этот момент я отпускаю Лукаса. Прошло не больше часа, когда первые гости начали выходить на танцпол, и мы с Элиотом впервые поговорили за очень долгое время. С тех пор, как мы стояли у дома Луизы и я отпустила его во Францию. Потом подъехали новые друзья, уже не такие близкие, и среди них Ана. Я нервно смотрела, как она направляется к Элиоту, блестя глазами и широко улыбаясь. Их разговор был очень коротким, и она отошла прочь, хмурая, как туча. Теперь я сижу за столом, прихлёбывая красное вино и слушая, как Аманда, вся в слезах, признаётся мне, что моя речь понравилась ей больше всего (Уже в седьмой раз. От шампанского она чуть помутилась рассудком и даже поведала, что физическая форма Жана слишком уж хороша для шестидесяти четырёх лет.) – Эта коробка меня поразила, – говорит она, сжимая в руке мою руку. – Мой мальчик – и вдруг музыка? Мне всегда казалось, что его вкус в этом плане никуда не годится, а тут вдруг восемь дисков. Я даже не думала, что он умеет их записывать. Я смотрю на Лукаса, на Мари в его объятиях. Они тихонько подпевают треку, закрыв глаза и блаженно улыбаясь, и я понимаю, что он там, где и должен быть. Наш поцелуй на балконе был ошибкой. Вспышкой. Жизнь ведь не только чёрная и белая, правда? Иногда границы того, что кажется дружбой, чуть размываются. Мы любили друг друга столько лет, мы столько раз были близки к этому поцелую, что он случился слишком поздно и лучше бы ему не случаться вообще. И я поняла это в тот самый миг, когда его губы коснулись моих. – Господи, мне опять нужно в туалет, – говорит Аманда, поднимаясь, дыша на меня влажностью и алкоголем. Мой телефон вибрирует. Элиот: Потанцуешь со мной? Я поднимаю глаза. Элиот стоит совсем близко и улыбается. Я встаю и иду к нему. Я не хочу спорить, искать причин. Я хочу танцевать. Я хочу танцевать с ним. – Выглядишь… – Только не говори «отпадно». Он приподнимает бровь. – Я никогда не говорил «отпадно». – Говорил, – напоминаю я, – по поводу чизкейка. Элиот смеётся и качает головой. – Ну, одно дело чизкейк, а другое – ты. Я хотел сказать – великолепно. – Спасибо, – я обвиваю руками его шею. – А ты выглядишь отпадно. – О да, – он улыбается, обнимает меня за спину и притягивает к себе. Теперь, когда мы ближе друг к другу, чем когда бы то ни было, бабочки в моём животе носятся как бешеные. – Почему ты не рассказал мне про тот вечер? Элиот качает головой и шепчет мне на ухо, так что мои руки покрываются гусиной кожей: – Он был для тебя всем, Эмми. Единственным близким человеком. Я знал, как ты одинока, как сильно на него полагаешься, и… я просто подумал, что возьму всё на себя. Ради тебя. Потому что тебе нужен был твой друг. Ты просто не смогла бы вынести ещё больше страданий. – Неужели только ради меня? Элиот откидывает голову назад, улыбается мне. – Думаю, это вполне очевидно. Он наклоняется ко мне, блестя карими глазами, и целует. Медленно. Нежно. Гладя моё лицо, кончиками пальцев касаясь волос. Я закрываю глаза и таю от тепла его губ, тяжести его тела. И забываю о Лукасе. Забываю об Ане. Забываю о том вечере. Забываю обо всём. Чувствую только одно: спокойствие. Счастье. Утром меня будит стук в дверь. Элиот проводил меня до моего гостиничного номера, и нам обоим пришлось собрать все силы, чтобы он не переступил порог. Мы целовались на танцполе, и в коридорах, и даже в лифте, и оторвались друг от друга только возле моей двери; наше обоюдное влечение притягивало нас, как магнит, как электричество. Наверное, нас видел Лукас. Аманда так точно видела. Они с Жаном шли в свой номер, и она застыла на полпути. Наверное, если бы он сам нас не видел, решил бы, что всё это спьяну ей привиделось. – Это была прелюдия, – как-то сказала Рози по поводу парня, с которым какое-то время встречалась, и он был ей вроде бы как симпатичен, но вообще-то не нравился, что очень запутывало Фокса.