приснился он, мой тускловатый, и цифры – 2205… И то армейское уменье — слегка дыханье затаить и движущийся бок мишени с прицельной планкой совместить… К чему оно мне, если в мире, где на весах добро и зло, с лихвою ядерные гири для счетов время завело? Кого спасет мое уменье за дверью дома моего — на том вселенском помраченье в последний час и миг его? Но форму спуска и приклада и над рожком цевья обхват — в тени рассеянного взгляда невольно руки повторят. Поскольку жизни невиновность понятна сердцу и глазам, и защищать ее готовность — инстинкт, природой данный нам… 1984 * * * «Девятнадцатый век – он как будто за тонкой стеной!..» Девятнадцатый век – он как будто за тонкой стеной! Динь-динь-динь – колокольчик в Тригорское, в Болдино, в Линцы… Гром сражений. Балы. Размышленья о жизни иной… Декабристы, поэты, студенты, купцы, разночинцы… Строчки писем, стихи, протоколы в архиве сыскном — в них страдают и любят, печалятся и острословят… На дуэли спешат и сидят в карантине чумном, ждут вестей из Хивы и гремучие смеси готовят… Им самим все музыка минувшего века слышна — бунты, казни, реформы… Мыслители и лиходеи… Через сотню-то лет – так легко понимать времена! Современником быть, на себе выносить – потруднее. Но я видел во сне двадцать первого века закат! Всё узнали про нас там, все шифры прочли и чернила. Жаль услышать нельзя, что они там про нас говорят — только б все это было, о, только бы все это было… 1984 Ломбард По дому, где весь день людской поток течет вдоль касс и деревянных стоек — прошлась метла эпох и перестроек… Лишь сводчатый беленый потолок на кольца, мех и прочее добро глядит – и ничего не понимает, и времена иные вспоминает — иной хрусталь, иное серебро… И вечерами, лишь затихнет шум, дом занят сном – старинным, драгоценным, где тени заговорщиков по стенам, где спорит с чувством сердце, с сердцем ум… – Не опоздать бы, – голос за столом.