Спросил: – Что же делать, ведь знаем, ведь ждем? Сказал Пастернак: – Оставаться поэтом… И в той телефонной беседе с вождем он помнил о встрече и медлил с ответом. Он знал, что был должен сказать, – и не мог. Он верил, что жизнь – это высшее благо, и медлил, как Гамлет, оттягивал срок — молчал, чтоб ответить устами Живаго… А вождь ухмыльнулся, когда он затих: «Боится, – подумал, – не хочется в яму, а мы тут не спи и решай все за них!» — и жизнь на три года продлил Мандельштаму… О, если б я сам эту темень сгущал! Лишь нынче наш век недомолвок лишился. И вышло, что прав был и тот, кто смолчал, И тот, кто на дерзкую правду решился… 1985 Хвостов Когда творцы стихотворений в трудах не ведают сомнений, нам анекдот из давних дней на ум приходит… В душной спальной генералиссимус опальный — прощался с жизнию своей. Уже священника призвали, и граф Хвостов в соседней зале торчал, как перст, в толпе родни — с платком в руке, шепча: «Доколе! Как жаль, что все мы в божьей воле! Бессмертны гении одни…» И думал, как напишет оду и явит русскому народу сей скорбный день со всех сторон, пока завистники, зоилы на эпиграммы тратят силы… «И буду – гений!» – думал он. И мысль уже текла стихами: «Тоски покрытый облаками, я о тебе, Герой…» – но тут, на парной рифме «горний-молний», пришел слуга и тихо молвил: «Их светлость вас к себе зовут…» Среди подушек в зыбком свете — лежал кумир и благодетель. Свеча плыла. Воск пальцы жег. «Прощай, дружок! Смирись с судьбою, — сказал Суворов, – Бог с тобою, и… не пиши стишков, дружок!» У графа свет затмился разом — и, потрясен таким наказом, Хвостов поднялся, весь в слезах, и вышел вон без разговоров… Его спросили: «Что Суворов?» Он всхлипнул: «Бредит, бредит, ах…»