Был граф как человек – не вредный. Но если б только знал он, бедный, живя на невском берегу, что есть в Москве птенец курчавый, что в паре с нянею лукавой лепечет первые «агу»… Вот подрастет, крыла расправит и графа строчками прославит — и так и этак – то-то, брат! Желал бессмертия? Готово! …Но разве слушают Хвостовы, когда им дело говорят… 1986 Дождь на Литейном проспекте Ирина проснулась и встала. Зазвякала штора, являя рассветный, раскисший от влаги Литейный — дом в памятных досках напротив, огни светофора и взгляд человека из окон квартиры музейной. Он был нездоров (кутал горло), он был старомоден, похож на кого-то, с унылой бородкою клином… В таком, так сказать, петербургском (вот именно) роде… «Наверно, сотрудник музея», – решила Ирина. И вдруг она вновь ощутила сердечную жалость — желанье помочь человеку, которому худо. Ей ночью приснилась тоска и, приснившись, осталась. Теперь она знала – о чем та тоска и откуда. Сквозь дождик глухой, моросящий давно и уныло, хоть в форточку крикни, да там не услышат ни звука, и это мучением было, на сердце давило… «О боже, – Ирина подумала, – что там за мука?» «Действительно, мука, – вздохнул Николай Алексеич, — долги, корректура, цензура с охранкой в комплоте… И мыслей тщета – и ничем их не сбить, не рассеять, печальных, как барышня эта в окошке напротив… Небось, нигилистка, – подумал, – а время лихое, вот мы в нем обвыклись, а ей комом в горле, быть может…» Он даже кивнул ей, махнул ей легонько рукою. Ирина заметила это, кивнув ему тоже… А дождик все лил – незатейлив, и мелок, и робок, сбивался, частил, забывал, что? с которого края, — два времени разных приблизив, поставив бок о бок… Лишь в городе нашем бывает погода такая! На кухне соседи вели коммунальную свару. Ирина очнулась, на службу скорей побежала. И мокрый троллейбус, кряхтя, подкатил к тротуару… А в доме напротив – Панаева в дверь постучала. Вскричала: «Ах, Коля, вон там – у подъезда – крестьяне!» Потом Николай Алексеич, увлекшись сюжетом, брался за перо, и бросал, и лежал на диване… Ирина под вечер со мной говорила об этом. И все, что в тот день – тут и там – не в пример суесловью рассказано было, а также написано было — подсказано жалостью было, а жалость – любовью, той самой, что всех нас однажды в людей превратила.