И виляет хвостом, и вниманья полна, и крыльцо сторожить приучилась. Рядом ходит весь день. И на пляж, и домой. И прохожих приветствует рыком, говоря: «Вот идет мой хозяин, он мой! И хоть Джеком зовет пусть, хоть Диком!» Отдыхающий знает, что сам виноват, вот и прячет глаза, вот и гладит — приласкал, приручил, не прогонишь назад… И с тоскою внезапной не сладит. И с собой не забрать, и на добрых людей не оставить, смеются: – На што нам? — И вдобавок завхоз намекнул без затей про отстрел перед новым сезоном… Отдыхающий в горле комка не сглотнет, вот и смотрит: не время ли к чаю? Вот и шепчет: – Ты, Дик, потерпи, через год прилечу, разыщу, обещаю. — И наутро: – Ну, Джек, не скучай! – говорит. И краснеет от собственной фальши. …За автобусом долго собака бежит — до окраины самой и дальше… 1990 «Ребенок любит мать, и льнет, и обнимает…» Ребенок любит мать, и льнет, и обнимает. И что она в отце нашла – не понимает. То занят я, то зол, то дома я, то нет… О, маменькин сынок трех с половиной лет! Останусь в няньках с ним – такой чудесный мальчик! — то чинит грузовик, то в книжку тычет пальчик… А если и вздохнет невольно от тоски, то – сдержанно, слегка, достойно, по-мужски. Но стоит зазвучать шагам ее за дверью, уж тут у нас конец согласью и доверью — бежит, не чуя ног, навстречу ей сынок! Он так несчастлив был, он так был одинок… Он даже и во сне не может без оглядки, и голос подает тревожный из кроватки (уж что ему во сне привиделось, бог весть): – Ты, мама, где, ты тут? – и в ожиданье весь. – Я так тебя люблю… – бормочет виновато. И я шепчу во тьму: – Ну а меня, меня-то? А он чуть помолчит, подумает, потом ответит: – И тебя… Спасибо и на том. 1990 Дар В метро вечернем – на соседский чих