где он в коммуналке жилец коренной, постоянный… И мне по дороге, вперяясь очками куда-то, о жизни вещает – такой же нескладной и странной! Как с отчимом жил он, поскольку отец его сгинул в «Крестах» или где там (причины неведомы Левке)… Как, «если б не отчим, попали б и мы во враги», мол… А отчим был русским – и сгинул на Невской Дубровке… И вновь о себе: как тогда, накануне блокады, отправился с теткой под Стрельну разжиться картошкой, как поле с картошкой вздымали на воздух снаряды и танки с «крестами» назад закрывали дорожку…. Как прятались в ямах, как всех их погнали оттуда — за Гатчину, в тыл, по дорогам, от копоти черным, как немец патрульный спросил у него: – Ду бист юдэ? И тетка никак не могла догадаться – о чем он… Как в псковской деревне искали родню – не успели, лишь угли от изб, и куда идти дальше, не знали… Пришли к партизанам. Там зиму провел, а в апреле — шестьсот латышей их в болота глухие загнали… Как в штабе решили – детишек в разведку отправить и Левка прибрел через сутки к каким-то сараям, где хмурый мужик рассудил – не совсем темнота ведь! — и хлебушка дал, и отвел пацана к полицаям. Как, заперт в подвале, он думал по взрослому: «Крышка!» — и врал на допросе, да, впрочем, и знал очень мало… И вновь: – Ду бист юдэ? – Я русский! – заплакал мальчишка. И вновь пронесло, обошла его смерть, не признала… …Потом лагерь в Порхове – грязные нары в бараке и красное «Р» (партизан!) – на груди и штанине… Разборка развалин. Споткнувшихся рвали собаки… И как он там выжил – не может понять и доныне. Он даже бежал, под колючкой пролез – и вернулся. Смекнул, что в кустах от овчарок спасется едва ли… Эстонец-охранник его пожалел – отвернулся. А после – и вовсе батрачить к эстонцам отдали. Потом заболел – повезли на телеге куда-то, очнулся в больнице – за окнами Таллин в тумане. И врач – мать артиста, по фильмам известного, Плятта — к себе забрала, от облав укрывала в чулане… Я слушал его, и не верил, и нынче не верю: не в матушку Плятта, а в дивную эту везучесть, от стольких смертей уносящую, как по тоннелю — сквозь горе и зло, как на выход, на лучшую участь! Иль это Господь был так ласков к нему, недомерку — берег, выручал, наблюдал с облаков благосклонно? Ведь даже, дождавшись своих – угодил на проверку, а там и в Гулаг – но под Лугой сбежал с эшелона!.. И вот она, участь! В родной коммуналке старея, монтерит тихонько в кирпичном цеху на Синопской, где русские люди не держат его за еврея — и терпят, жалеют – в компании ушлой и жлобской… Один на всем свете! И пенсии срок недалече! И время такое – едва ли кто в нем разберется! И в тесном трамвае – пугается, слушая речи, в которых виновники всех наших бед – инородцы… И думает зябко: не стало б и более худо!