как на воспитанность почти похоже это! И взять хоть Англию – там «ты» не говорят. Нет в языке у них такого обращенья. И все там здравствуют, и многое творят получше нашего, и стоят восхищенья! Давайте ж пробовать не преступать черты. «Большое видится, – Есенин прав, конечно, — на расстоянии», – и, значит, слово «ты» мешает виденью… А время – быстротечно. 1997 Дядя Витя Дядя Витя монтер был опытный, и партийный, и из народа — молчаливый такой, безропотный, но со странностью раз в полгода. Так, в дежурке рукою правою сигарету зажмет в щепоти: – «Ой, рябину, – слыхали, – кудрявую»! Это ж я написал, на флоте. Мол, еще молодым, при Сталине, сочинял стишки на линкоре. Мол, украли на базе, в Таллине, у него тетрадь в коленкоре. Мол, хранил все стишки в тетради он, мол, о строгом забыл режиме… А теперь их поют по радио – под фамилиями чужими! И глаза голубые, тусклые. И стоит на своем, как стенка… И «Войны, – мол, – хотят ли русские?» – никакой, мол, не Евтушенко! – Кто ж украл? – Отвечает: – Мафия… Мол, к чекистам ведут все нити! Грустноватая биография получалась у дяди Вити. Мы-то слушали, чай заваривали, – не оспаривали, курили. Но у шефа с ним разговаривали. И в парткоме его журили. Но от общей такой симпатии только выше жар поднимался! Сам ЦК родной нашей партии его жалобой занимался. Забирали его с подстанции – в строгом черном автомобиле, в очень строгой одной инстанции – о последствиях говорили. Только зря аргументы тратили, дядя Витя их не услышал. Помолчал до дней демократии — и из партии громко вышел!.. А потом понеслись события – к новой власти и новой жизни! Оказались мы с дядей Витею – в самом диком капитализме. Не в порту мы с тех пор, а в «холдинге»! Жизнь другая, работа та же. Тут-то он и начни – на полднике – вновь твердить о старинной краже… Слесаря ль его раззадорили, сам ли вспомнил и стал неистов? Новый шеф узнал – и уволили. Сердца нет у капиталистов! 1997 Ломоносов В бороде из сосулек, с Дед-Морозом заморским схож, в Петербург январский приплыв на предмет разгрузки,