И уж так он там мал – вместе с лошадью, возом, бабой — что похмельный паромщик лишь кивает автору через плечо: – Вишь, Ветлуга-то как разыгралась! — с надеждою слабой, что недолго кричат, что раздумают ехать еще… А и впрямь похоже играет река Ветлуга! И вся в пенных клочьях – ну точно как наша жизнь, где в порядке частном мы так далеки друг от друга, и в порядке общем – подхватит, так только держись!.. И не мы ли вот так же готовы кричать во всю глотку, на притопленных сходнях выстроясь в ряд: – Тю-ли-н, ле-ша-й! Паром давай! Давай ло-дку! Перевоз давай, ко-му го-во-рят! А паромщик сбежал – вон, в заречье с лесною артелью водку пьет у костра, даже песня слышна сквозь мрак… И все больше в нас злости – к коварству его и безделью! И все больше средь нас тех, кто знает – что делать и как! Им река по колено! И сложности все по плечу им! – Ночевать тут, что ли? — А, собственно говоря, чем с судьбою играть, разведем костер, заночуем! И проснемся, когда над Ветлугой займется заря… И Владимир Галактионович рядом с нами усмехнется в бородку, протирая пенсне, и вода зазвенит под веслом… Это Тюлин спешит, гонит к нашему берегу лодку! А река, как стекло… И народу – на целый паром. 1998 Воспоминание При советском еще было строе… Глушь карельская. Утро сырое. Берег озера. Солнечный блик… И, проснувшись с похмелья в палатке, удивляясь, что жив и в порядке, на далекий я выглянул крик. А он реял над всем Прионежьем — над сосновым, брусничным, медвежьим — и похож был на имя мое! И глядел я со смешанным чувством на озерную гладь с чьим-то бюстом, что чернел, шевелясь, из нее… То мой друг, в капюшоне, как инок, брел в воде среди листьев кувшинок и тростник раздвигал и тянул… И орал, и рыдал от бессилья! – Что случилось? – в испуге спросил я. Он лишь всхлипнул: – Олег утонул…. Это было сильней анекдота: мы здесь утром сошли с вертолета, корчевали под лагерь сосняк… И начальник, суровый геолог, был в суровости с нами не долог — ближе к ночи и вовсе размяк!