– У меня было прежде имя из тех, что приняты в Семействе, но оно мне никогда не нравилось. Но вот любовное прозвище, которое ты мне дал, настолько восхитило меня, что, пока ты спал, я обратилась в архивы и приняла новое имя. Теперь я Иштар. Он уставился на нее. – Правда? – Не пугайся, дорогой. Я не пытаюсь тебя поймать, я даже не хочу наставить тебе синяков. Дело в том, что я совершенно не домашний человек. Ты бы удивился, если бы узнал, как давно у меня в последний раз был мужчина. Можешь уйти, когда захочешь, – ведь ты обязался пробыть со мной лишь семь часов. Но тебе совсем не обязательно уходить. Завтрашнее дежурство мы оба пропускаем. – Да? Почему… Иштар? – Я позвонила и вызвала на завтра резервную бригаду. Надо было сделать это пораньше, но ты так увлек меня, дорогой. Завтра Старейшему мы не понадобимся. Он крепко спит и не заметит, как день пройдет. Но я хочу присутствовать при его пробуждении, поэтому изменила расписание дежурств и на следующий день: возможно, нам придется задержаться на работе – все будет зависеть от того, в каком состоянии он проснется. То есть мне придется. Я не настаиваю на том, чтобы ты провел со мной две или три смены. – Раз ты можешь, значит и я могу, Иштар. Кстати о твоем чине, о котором ты запретила упоминать… На самом деле он у тебя еще выше. Верно? – Если и так – я ничего не подтверждаю. И запрещаю тебе даже думать об этом. Если ты хочешь работать с этим клиентом. – Фью! У тебя действительно острый язык. Разве я это заслужил? – Галахад, дорогой, прости. Когда мы на дежурстве, я хочу, чтобы ты думал только о клиенте, а не обо мне. Но после работы я Иштар – и не хочу быть никем другим. Сейчас у нас с тобой очень важная работа, другой такой не будет. Она может затянуться и сделаться в высшей степени утомительной. Поэтому не стоит друг друга доставать. Я просто хочу сказать, что у тебя – у нас обоих – до дежурства еще больше тридцати часов. И если хочешь, я буду рада видеть тебя здесь все это время. А хочешь – уходи, я улыбнусь тебе и не буду жаловаться. – Я говорил уже, что не хочу уходить. Я просто не хотел мешать тебе спать… – Не помешаешь. – …а еще мне потребуется час, чтобы найти свежий комплект сменной одежды, одеться, пройти обеззараживание. Надо было бы прихватить все с собой, но я ничего такого не предполагал. – О, пусть будет полтора часа, в моем телефоне было сообщение. Старейшему не нравятся защитные скафандры. Он хочет видеть, с кем имеет дело. Значит, мы должны предусмотреть время на обеззараживание тела: дежурить придется в обычной одежде. – Иштар, а это разумно? Ведь мы можем чихнуть на него. – Ты считаешь, я это придумала? Этот приказ, дорогой мой, получен непосредственно из резиденции. Кроме того, женщинам отдельно приказано выглядеть привлекательно и приодеться получше… придется подумать, какие из моих вещей могут выдержать стерилизацию. Нагота неприемлема – это тоже было оговорено. И не беспокойся о том, что можешь случайно чихнуть. Никогда не проходил полного обеззараживания организма? Когда их бригада с тобой закончит – не чихнешь, даже если захочешь. Но Старейшему об этом говорить нельзя. Он должен думать, что мы как пришли с улицы, так и работаем. Никаких особых мер предосторожности. – Как я могу ему это сказать? Ведь я не знаю языка, на котором он разговаривает. У него что, фобия на наготу? – Не знаю. Просто довожу до твоего сведения приказ, который объявили всем дежурным. Он задумался. – Скорее всего, у него нет такой фобии. Любые фобии уменьшают шансы на выживание, это элементарно. Ты говорила мне, что главная задача – вывести его из апатии и что его злобный настрой тебя порадовал, хотя и показался чрезмерным. – Конечно порадовал – это показывает, что он реагирует на окружающее. Галахад, сейчас не об этом надо думать. Мне нечего надеть, тебе придется помочь мне. – Я как раз говорю о том, что тебе надеть. Я полагаю, что идея принадлежала исполняющему обязанности, а не Старейшему. – Дорогой, я не читаю его мысли – просто исполняю его приказы. Я не умею одеваться, и никогда не умела. Как ты полагаешь, лабораторная униформа подойдет? Она-то пройдет стерилизацию без всяких сложностей – и я в ней очень даже ничего. – А я, Иштар, стараюсь прочесть мысли исполняющего обязанности… по крайней мере, догадаться о его намерениях. Нет, лабораторная униформа не подойдет. Будет непохоже, что ты «просто пришла с улицы». Если предположить, что приступ фобии здесь ни при чем, в данной ситуации одежда обладает одним лишь преимуществом перед наготой – она создаст разнообразие. Контраст. Перемену. Поможет стряхнуть с него апатию. Она поглядела на него задумчиво и с интересом: – Галахад, до сего момента я полагала, и мой опыт это подтверждал, что единственный интерес мужчин к женской одежде состоит в том, чтобы как можно быстрее от нее избавиться. По-моему, твою кандидатуру следует представить к повышению. – Я еще не готов, поскольку работаю в этой области меньше десяти лет. Не сомневаюсь, что тебе это прекрасно известно. Давай-ка посмотрим твой гардероб. – А что ты собираешься надеть, дорогой? – Это не важно. Старейший – мужчина, и все рассказы и мифы о нем свидетельствуют, что он сохранил верность той примитивной культуре, в которой родился. Сенсуально не полиморфной. – Откуда тебе знать? Это все мифы, дорогой. – Иштар, в любом мифе есть доля истины, нужно лишь уметь найти ее. Это догадка, но обоснованная – все-таки в этом вопросе я привык считать себя знатоком. До омоложения – пока ты меня не омолодила, – я проявлял гораздо большую активность. – Какую же, дорогой? – В другой раз. Я просто утверждаю, что моя одежда не имеет значения. Подойдет и хитон, и куртка с шортами, юбочка-килт. Даже исподнее, которое носят под изолирующим костюмом. О, я, конечно, надену что-нибудь веселенькое и буду менять наряды каждое дежурство – но он будет глядеть на тебя, а не на меня. Поэтому следует выбрать нечто такое, в чем ты ему понравишься. – А как об этом узнаешь ты, Галахад? – Элементарно. Выберем такую одежду, в которой красивая длинноногая блондинка понравилась бы мне. Скудость гардероба Иштар удивила его. При всем своем опыте по женской части ему еще не приходилось встречать женщину настолько лишенную тщеславия, выражающегося в покупке ненужной одежды. Задумчиво перебирая вещи, он что-то пробормотал себе под нос, а потом стал напевать куплет песенки. – Выходит, ты разговариваешь на его «молочном» языке? – спросила Иштар. – А? Что? Чьем? Старейшего? Нет, конечно. Но полагаю, придется выучить. – Но ты же пел. Ту песенку, которую он всегда напевает. – Ах это… «Нагло, нагло есть ламбор… где бычьи держу я плато…» У меня хорошая фонетическая память. Но слов я не понимаю. А что они значат? – Не уверена, что в них есть смысл. Большинства из этих слов нет в словаре, который я видела. Я думаю, что это какой-то бессвязный стишок – успокаивающий, но семантически не имеющий смысла. – С другой стороны, в нем может быть ключ к психике старика. Ты не пыталась задать вопрос компьютеру? – Галахад, я не имею доступа к обслуживающему палату компьютеру. Впрочем, сомневаюсь, чтобы кто-нибудь смог понять Старейшего полностью. Дорогой мой, он примитивен по сути своей – просто живое ископаемое. – Но мне хотелось бы понять его. Этот его язык… Он сложный? – Очень. Иррациональный, запутанный синтаксис, настолько перегруженный идиомами и неоднозначностями, что иногда я ошибаюсь даже в тех словах, которые, как мне кажется, уже знаю. Я бы хотела иметь твою память. – Исполняющий обязанности председателя вроде бы не испытывал никаких затруднений. – Я полагаю, что он обладает особыми способностями к языкам. Но если ты собираешься начинать, дорогой, – у меня дома есть учебные программы. – Договорились! А это что? Вечернее платье? – Это? Это вообще не одежда. Я купила покрывало на кушетку, а когда принесла домой, обнаружила, что оно не подходит по цвету. – Это платье. Встань и не шевелись. – Только не щекочи! Вариации на тему I Государственные дела Несмотря на то, что говорил я Старейшему, моему предку Лазарусу Лонгу, правление Секундусом требует больших усилий. Но лишь в продумывании политики и оценке трудов подчиненных. Кропотливая работа не для меня – я предоставляю ее профессиональным администраторам. Но и тогда проблемы планеты, заселенной миллиардом людей, вполне способны завалить человека делами – особенно если он намерен управлять процессами как можно меньше, а это значит: следует держать ухо востро и внимательно следить за подчиненными, чтобы не проявляли чрезмерной активности. Половину времени мне приходится тратить на выявление чересчур инициативных чиновников, а потом следить за тем, чтобы они больше никогда и нигде не занимали никаких общественных должностей. Затем я, как правило, отменяю всю проделанную ими работу и все задания, выданные ими подчиненным. Я никогда не замечал, чтобы подобные действия приносили какой-либо вред кому угодно, кроме этих паразитов, которым приходится теперь искать другие способы избежать голодной смерти (они могли бы и поголодать – это куда более полезное во всех смыслах занятие, но этого никогда не случается). Важно вовремя подмечать эти злокачественные новообразования и удалять их, пока не разрослись. Чем более искусен исполняющий обязанности председателя, тем более выдающиеся образчики способен он обнаружить – и тем больше времени он на них тратит. Лесной пожар сумеет заметить всякий, фокус же в том, чтобы учуять его первый дымок. Поэтому на мою основную работу – обдумывание политики – времени остается немного. Цель моего правления не в том, чтобы творить добро, а в том, чтобы не наделать зла. Сказать проще, чем сделать. Например, хотя предотвращение вооруженных революций явно входит в мои обязанности по поддержанию порядка, я давно, много лет назад, еще не зная слов Лазаруса, усомнился, правильно ли ссылать потенциальных лидеров революции. А ведь симптом, который меня встревожил, поначалу был настолько ничтожен, что его наличие я осознал лишь через десяток лет. За все эти десять лет на меня не было совершено ни одного покушения. И к тому времени, когда Лазарус Лонг возвратился умирать на Секундус, этот тревожный симптом держался уже двадцать лет. Это был зловещий признак, и я это понимал. Если общество настолько однородно и настолько самодовольно, что среди миллиарда жителей за два десятилетия не смог появиться один-единственный решительный убийца, значит оно серьезно больно, несмотря на то что выглядит здоровым. Как только я это осознал, все последующее десятилетие я обдумывал возникшую проблему и постоянно спрашивал себя: а как бы поступил в подобном случае Лазарус Лонг? В общем, я знал, как он поступал, потому-то и задумал миграцию – либо чтобы увести с планеты свой народ, либо чтобы убраться с нее самому, если желающих последовать за мной не обнаружится. Читателю может показаться, что я искал насильственной смерти в каком-то мистическом духе; дескать, «король должен умереть». Вовсе нет! Повсюду и всегда меня окружает незаметная, но надежная охрана, особенности которой я разглашать не намерен. Впрочем, без всякой опаски могу упомянуть три главных меры предосторожности: мой облик публике неизвестен; я почти никогда не появляюсь на людях; а когда вынужден это делать – об этом никогда не объявляется заранее. Ремесло правителя опасно – не может не быть опасным, – но я не собираюсь погибать «от профессионального риска». И суть «тревожного симптома» не в том, что я еще жив, а в том, что нет мертвых убийц. Выходит, меня перестали ненавидеть настолько, что не желают рисковать. Ужасно. Что я делаю не так? К тому моменту, когда клиника Говарда известила меня, что Старейший очнулся (напомнив, что, с его точки зрения, прошла только ночь), я не только успел выспаться, но и завершил все неотложные дела, а прочие отложил. Я немедленно направился в клинику. После дезинфекции я прошел к Старейшему и застал его за кофе, он только что кончил завтракать.