Валентайн издал непристойный звук. – Позировать ради портрета – это очень утомительно. Знаете ли, с меня писали портрет аккурат этой зимой. Клянусь, болван пририсовал мне двойной подбородок! – Это потому, что вы все время вертелись, – едко заметила Эва, сняла тканый покров с коробки и обнаружила белого голубя, который, опасливо моргая, смотрел на нее из деревянной клетки. – Что это? – Голубь, – как-то сдавленно прозвучал его голос из дальнего угла комнаты. – Вы уже успели испортить себе глаза? Я увидел его на рынке по пути сюда и велел носильщикам остановиться, чтобы купить его для вас. Эва в недоумении смотрела то на голубя, то на герцога. – И что мне делать с ним? Герцог выпрямился. На полу у его ног в беспорядке валялось несколько ее книг. – Ворковать с ним, кормить его, петь ему песни – не знаю. Что обычно делают с голубем в клетке? – Понятия не имею. Он пожал плечами и продолжил складывать ее книги в башню, которая уже грозила обвалиться. – Если он вам не нравится, можете отдать его кухарке – пусть запечет в пироге. Эва устало покачала головой. – Я не могу есть ручного голубя. – Почему? – искренне удивился маркиз. – Уверен, на вкус он ничуть не хуже мясных. Я так очень люблю пирог с голубиной начинкой. – Да потому… К счастью, в кабинет вошла горничная, и Эве не пришлось объяснять герцогу, что безнравственно убивать птицу, которая предназначена в домашние питомцы. На огромном подносе стоял чайник, лежали бисквитные пирожные в апельсиновой глазури. Тесс, ее кухарка, знала предпочтения Валентайна! Феба кивком головы велела горничной поставить поднос на низенький столик, затем подошла к кушетке, перед которой он стоял. – Садитесь, выпьем чаю. Он раскинулся в кресле напротив и, осмотревшись, нахмурился. – Кушетка совсем выцвела. Позвольте, я куплю вам новую? – Нет, – ответила Эва спокойно, но твердо. В обращении с Нейпиром твердость была необходима, иначе завалит неожиданными – и зачастую странными – дарами. Он обиженно развел руками. – Что же… Продолжайте любоваться этим уродством. Она наблюдала за ним, передавая чашку. – Вы не в настроении. Он вдруг одарил ее одной из своих искренних улыбок – мальчишеской, от уха до уха, с ямочками на обеих щеках – улыбкой, от которой щемило сердце, а ее в особенности. – Неужели я замучил вас своими злыми шутками, моя дорогая Эва? Умоляю, простите меня. Она сделала глоток чаю. – Хорошо, но только если вы расскажете, что вас беспокоит. Он поставил свою трость-меч сбоку от кресла. – Мои механизмы и труды уже должны вовсю приносить чудесные спелые плоды, а ничего и нет. – Иногда я думаю, что для вас же было бы лучше, если бы не все делалось по-вашему, – воскликнула она весело. – Правда? – Он бросил на нее мрачный взгляд. – Но, дорогая, меня это просто приводит в бешенство. А вы знаете, каков я в гневе. Она отвела взгляд. Ее бил озноб, хотя в комнате было тепло. Валентайн мог изображать кого угодно: денди или недотепу, если ему было угодно, – однако те, кто недооценивал герцога вследствие его манер, весьма рисковали. И потом весьма сожалели. – Это из-за того одолжения, которое я вам сделала? – осторожно поинтересовалась она. – Возможно. – Он резко придвинулся к столу и схватил бисквитное пирожное. – Шестеренки стучат, колесики крутятся, часики тикают. Однажды, моя дорогая Эва, я буду править этим городом… нет, этим самым островом. И попомните мои слова – не найдется в мире правителя мудрее! С этими словами он сунул пирожное в рот и улыбнулся. Кому-нибудь могло бы показаться, что у него смешной вид – с крошками апельсиновой глазури в уголках рта – и что он строит воздушные замки. Но Эва-то знала, потому что видела истинную силу воли герцога Монтгомери. И от этого видения едва уцелела. Глава 8 Назавтра, с утра пораньше, Феба кралась коридорами Уэйкфилд-хауса. Проходя мимо гостиной, слышала, как горничная выметала золу из камина, но за этим исключением поблизости не было ни души. Что ей и было нужно. Днем от нее ни на шаг не отходила охрана, приставленная Максимусом, а ей всего лишь хотелось улучить момент побыть одной. Наедине с собой она чувствовала себя свободной, как когда-то. Вспомнив, что стремление к свободе стоило ей Тревельона, она остановилась. Не лучше ли теперь, когда полностью ослепла, ей научиться принимать свою несвободу – свою клетку? Вероятно, она по глупости отказывалась принимать простой факт: слепота накладывает на человека определенные ограничения, – но сейчас уже почти смирилась. Ничего не поделаешь – она вынуждена на кого-то полагаться, выбирая себе наряды или пытаясь сориентироваться в незнакомой обстановке. Ей требуется помощь, чтобы отыскать еду на столе и не ткнуться пальцами в чью-нибудь тарелку. Она больше не может читать сама, не видит игру актеров на сцене театра, не может любоваться живописью, а только слышит восторженные отклики. А еще она никогда не увидит улыбку Тревельона. Неужели ей придется насовсем отказаться и от прогулок? Разве стремление к свободе не нормальное явление? Разве не рвется на свободу каждое человеческое существо независимо от обстоятельств? В прошлом Максимус держал ее в клетке – пусть так, зато теперь, поняла она, ее решимость покончить с ограничениями сделалась сильна, как никогда, вероятно потому, что за это время она стала взрослой. Вероятно, просто натерпелась по горло. Покачав головой, Феба продолжила путь по коридору, натолкнулась на стол – его что, передвинули? – но удержалась на ногах, сумела-таки добраться до двери черного хода и открыла ее. Птицы громко приветствовали новый день. Воздух был свеж, еще хранил прохладу едва отступившей ночи, а стоило Фебе ступить в траву, как подол платья вымок от утренней росы. Феба радостно вздохнула. Целая вечность прошла с того дня, как она совершила паломничество в конюшни. Пусть верховая езда теперь не для нее, но даже хотя бы побывать в конюшне: услышать глухой перестук копыт в сене, тихое ржание, почувствовать запах лошадей и навоза – для нее было счастьем. Разумеется, Тревельон не одобрил ее затею отправиться в одиночку – пусть даже в столь прозаическое место, как конюшни Уэйкфилд-хауса, – и настоял на том, чтобы ее сопровождать, чему в начале их истории она яростно противилась, но потом… Феба вздохнула, порхая среди своих цветов, касаясь ладонью влажных бутонов, и капли росы осыпали ее словно дождем. В утреннем воздухе аромат роз был сладок и свеж. Совсем недавно она радовалась обществу Тревельона: он, кажется, любил лошадей не меньше, чем она сама, – а теперь, без него, ей было одиноко, и чего скрывать? – не хватало его. Кто бы мог подумать? Когда он только появился в ее жизни, она сочла его суровым, застегнутым на все пуговицы и совершенно непреклонным в том, что касалось ее безопасности. Что же, по правде говоря, таким он и был, и в те дни ей казалось, что его постоянное присутствие сведет ее с ума, а теперь отчаянно хотелось вернуть назад. Она покачала головой, прогоняя эту мысль. К этому времени Феба успела пройти сад насквозь. Гравийная дорожка вела к дальней стене и калитке, за которой располагались конюшни. Засов немного заржавел, и ей пришлось повозиться, прежде чем стержень подался, скользнув в пазах. Облегченно вздохнув, она распахнула калитку, но едва ступила на конюшенный двор, как ее грубо схватили чьи-то огромные руки. Тревельон едва успел проглотить пару ложек комковатой каши, любезно предложенной хозяйкой пансиона, когда в дверь забарабанили что было сил. Он встал и схватил с каминной полки один из пистолетов, прежде чем открыть дверь. В коридоре стоял Рид: с вытаращенными глазами, по лбу градом катил пот. – Леди Феба! Тревельон стиснул зубы, пытаясь не поддаться гневу и страху, вернулся в комнату и, пристегивая пистолеты к ремням на груди, потребовал: – Докладывайте, Рид. – Сэр! – Похоже, повелительный тон успокоил лакея, и судорожно сглотнув, он выпалил: – Леди Феба пропала, кэп. Задняя калитка, что ведет к конюшням, сегодня с раннего утра стояла нараспашку, и кто-то видел, как леди заталкивали в карету. Тревельон выругался. – Она любила сбегать на конюшню с утра пораньше. – Да, сэр, – кивнул Рид. – Герцог думает, что леди, должно быть, и пошла туда, а ее похитили. – Ясно. – Тревельон сунул оба пистолета в кобуры и вышел из комнаты, сделав Риду знак следовать за ним. – Какие меры предпринимаются? Они с громким топотом спускались по лестнице, и Рид на бегу рассказывал: