Вспомнилась агония… Хруст кости. Белое лицо Уэйкфилда… – А из-под лошади вытащил меня ваш брат. А потом… – Что? – Ее лицо было таким юным, таким невинным, и отблески огня камина подсвечивали его сбоку, загораясь ореолом в волосах. – Уэйкфилду пришлось пристрелить Фиалку. Тревельон схватил кружку и сделал жадный глоток. Едкий вкус той ночи до сих пор разъедал ему язык. Феба поежилась. – Могу представить, какой это был ужас – и для вас, и для Максимуса. Тревельон смотрел на нее во все глаза. Откуда у столь юной девушки такое умение сопереживать? Она была так естественна в своем сострадании! Нельзя, чтобы жизнь легла на нее тяжким бременем, заставляя с цинизмом воспринимать боль или любовь. Впрочем, она больше не ребенок, чтобы жить завернутой в вату. Она стала взрослой. Она имеет право знать. Он не годится для нее. – В ту ночь ваш брат спас мне жизнь, – сказал Тревельон. – Он привез меня в ваш дом и послал за врачом. Я уже ломал эту ногу, и второй перелом осложнил ситуацию. Не прими герцог своевременных мер, я, возможно, остался бы вовсе без ноги. – Я и не догадывалась, что ранение было столь ужасным, – тихо сказала Феба. – Наверное, вам было очень больно. – Доктор держал меня на обезболивающих. Феба была права: от мучительной боли он не спал ночами, а разные снотворные, которые доктор оставлял возле постели, помогали мало. – Я знала только, что вы были ранены и лежали у нас в доме. – Феба нахмурилась. – Почему Максимус оказался в ту ночь в квартале Сент-Джайлз? Очень странное для него место. – Вы же знаете, что ваших родителей убили в Сент-Джайлзе, – произнес он задумчиво. – Это сильно повлияло на вашего брата, поэтому иногда он помогал мне ловить там преступников. Феба кивнула, поджав губы. – Это в духе Максимуса. Раньше, пока не появилась Артемида, его все раздражало. А что, он ездит в Сент-Джайлз? – Нет. – Он со вздохом начал намазывать маслом хлеб. – Полагаю, эта страница его жизни закрыта. Как и моя. Я тоже не гоняюсь больше за ворами и самогонщиками. – Я рада. Нет, не тому, как закончилась ваша карьера. Но ведь это очень опасно – преследовать вооруженных преступников и других негодяев. Слава богу, вы оставили это занятие. И впервые с того дня, как его ранили, он тоже порадовался этому обстоятельству. «Для слепых пробуждение сродни игре в “угадайку”», – подумала Феба на следующее утро. Как узнать, уже утро или все еще ночь, если ничего не видишь? Если в жизни нет никакого света, только вечная тьма? Она лежала, прислонившись щекой к теплой груди Джеймса, почти в том же положении, что и прошлым утром, и прислушивалась. Он дышал глубоко и ровно – значит, еще спал. Потому ли, что утро еще не наступило? Или просто потому, что вчера выбился из сил, да и боль в ноге не давала покоя? С нижнего этажа гостиницы слышались звуки, похожие на голоса. Значит, сейчас все-таки утро. Может, завести петуха? Тогда будешь точно знать, что наступило утро. Но петух может оказаться сумасбродом: начнет кукарекать, когда придется, и запутает все на свете. Вдыхая запах Джеймса, Феба счастливо вздохнула. Сегодня утром, после мытарств под дождем и несмотря на второй таз горячей воды, который принесла жена хозяина гостиницы, этот аромат ощущался особенно сильно. К запаху одеколона примешивался какой-то еще, неистребимый: наверное, мужского пота. Леди не следует наслаждаться подобными ароматами, но она не такая, как все, с какой стороны ни погляди. И, разумеется, ей бы не понравился запах пота другого мужчины. Странно, что Максимус не принял Джеймса обратно на службу, что он охранял ее по собственному почину. Интересно, зачем ему это? Неужели из благодарности брату? Или она что-то для него значит? Ее ладонь покоилась у него на груди, в раскрытом вороте рубашки из самой простой ткани – не грубой, но, конечно, не столь изысканно выделанной, как у брата. Феба осторожно погладила пальцами его обнаженную кожу и опять почувствовала щекочущее прикосновение волосков. Она знала, что делать этого не следует, но ведь несправедливо, когда он может ее видеть, а она знает о его внешности лишь то, что рассказали другие. Под волосками кожа казалась горячей, а волоски сами собой накручивались на пальцы. Ее ладонь двинулась дальше, и этот участок кожи был совсем другой. Она рассеянно гладила его, пока не осознала, что это сосок. Разумеется, у мужчин были соски: конечно, не такие большие, как у нее. Сосок затвердел под ее пальцами, и Феба лениво задумалась, производят ли ее прикосновения ощущения, подобные тем, что могла бы испытывать она сама: ее соски были весьма чувствительными. Она хотела было убрать руку, но его ладонь накрыла ее и не позволила, удерживая там, где она была. – Феба, – произнес он глухо, вдруг обхватил другой ладонью ее затылок и завладел губами. Это было… чудесно. Его губы, такие горячие, подвижные и настойчивые, добились своего, а язык не преминул вонзиться в глубь ее рта весьма недвусмысленно, отчего сердце едва не выпрыгнуло из груди. Джеймс перекатился на бок, забрасывая на нее ногу, и Феба оказалась пригвожденной к матрасу. Опять завладев ее губами, он стал целовать ее все настойчивее, словно заявлял свои права, показывал, что такое мужская страсть: не вежливое приветствие джентльмена, а объятие, исполненное низменного, животного желания. Его пальцы запутались в ее волосах, губы терзали рот. Она чувствовала его мускулистое тело и ту самую, твердую мужскую его часть, которая упиралась в ее мягкость. Ей почему-то захотелось раздвинуть ноги, ринуться ему навстречу и позволить делать с ней все, что ему заблагорассудится. Из горла сам собой вырвался странный звук, похожий на тихий стон. Тревельон поднял голову и хрипло произнес ее имя. – Нет-нет, – поспешила успокоить его она и обеими ладонями обхватила его лицо. – Нет, не останавливайтесь, прошу вас. Неумело, но страстно Феба принялась сама целовать его, он со стоном перехватил у нее инициативу и впился в губы, одновременно раздвигая коленом ноги. Она подчинилась, задыхаясь, он прижал всем телом ее к матрасу, и его напор стал еще ощутимее даже сквозь ткань брюк и ее сорочки. Она попыталась выгнуться ему навстречу, но не смогла одолеть тяжесть его тела и с жалобным стоном сдалась. Джеймс коснулся ее подбородка, приподнимая лицо, не спеша поцеловал, словно хотел успокоить, и приподнялся. Дышать стало легче, и тогда он опять принялся терзать ее рот. Поцелуй был страстным, жарким, а она училась принимать его язык: посасывать, покусывать. Его бедра тем временем вжимались в нее все сильнее, двигались точно по кругу, и явно добиваясь отклика ее тела. Она уже чувствовала, что готова раздвинуть ноги, впустить его в свое лоно, ощущала соприкосновение плоти сквозь сорочку, смоченную ее собственной влагой. Это было… чудесно! Он окружал ее собой, такой большой и уютный, и в то же время сводил с ума умелыми движениями губ, рук и бедер. Наверняка у него было множество женщин, которым он доставлял удовольствие. Едва эта мысль пришла ей в голову, Феба ощутила что-то похожее на ревность, но тут он обхватил ее грудь своей горячей ладонью, и все мысли вмиг улетучились. Ну почему ее собственная ладонь, когда она касалась груди, не производила такого эффекта? В то время как от его легчайшего прикосновения спина сама выгибалась дугой, а из горла вырвался стон. Он втянул в рот ее нижнюю губу, медленно обводя сосок большим пальцем, и судорога свела низ ее живота. Желание – вот что это было, нечто запретное, то, что она так жаждала познать именно с ним, с Джеймсом. Ее пальцы погрузившись в его густые волосы, нежно перебирали их, гладили кожу, ощупывали сильную шею. Феба хватала ртом воздух, металась под ним в каком-то ожидании. Он легонько сжал пальцами ее сосок, и все тело пронзила дрожь, а внизу живота, напротив, разлилось восхитительное тепло. Она еще посасывала его язык, но он вдруг застыл на пугающе долгую минуту, а потом медленно скатился с нее, сорвав с ее губ недовольный стон: утрата казалась невыносимой! Его руки обняли ее и повернули на бок. Последнее, что она слышала, проваливаясь в сон, было ее имя на его губах. Поздним вечером того же дня Тревельон наблюдал за леди Фебой в свете сумерек, проникавших внутрь кареты, и на ее сочных губах играла слабая улыбка. Карету плавно покачивало из стороны в строну, и от этого клонило в сон. Они опять были в пути целый день – долгий утомительный день. Пока было светло, он читал ей вслух ту единственную книгу, что взял с собой: про англичанина, который в детстве попал в плен и был продан в рабство турками. Хоть книга и не предназначалась для дамского чтения, Фебе было интересно. Ей, конечно, хотелось поговорить о том, что произошло утром, но он вел себя так, будто ничего особенного и не было. Джеймс же, поглаживая пальцами выпуклые «крестики» вышивки, понимал, чего она ждет, но что он мог ей сказать? Что поддался соблазну, не совладал с похотью, дал волю низменным страстям? Господи, какое же он чудовище! Даже сейчас, проклиная себя за невоздержанность, он сгорал от желания снова прикоснуться к ней, услышать ее тихие вскрики и страстные стоны, почувствовать тяжесть грудей в своих ладонях, ощутить мягкость бедер, – выпить эту сладкую радость до дна. Она была как родниковая вода в иссохшей пустыне его души. Настоящий джентльмен оставил бы ее в покое, и до сего утра он как раз считал себя таковым. Тревельон отвел взгляд как раз в тот момент, когда карета вдруг резко накренилась и Феба подняла голову. – Где мы? – На краю света, – отозвался он сухо, всматриваясь в темноту за окном. Ему и в голову не приходило, что когда-нибудь вернется сюда, да и сейчас он не был до конца уверен, что радуется возвращению… или страшится воспоминаний о собственном поражении. Что касается Фебы, она, похоже, вовсе не испугалась – скорее напротив: предвкушала приключение. Тревельон опустил занавеску. – Мы в Корнуолле – уже давно, примерно с полудня. И если я не ошибаюсь, приближаемся к конечной цели нашего путешествия. – А где это? – уточнила Феба, и в этот момент карету сильно тряхнуло, и она резко остановилась, кренясь под угрожающим углом. – Вот черт! – буркнул Тревельон себе под нос. Дурной знак – уж он-то сразу это чувствовал. Дверца распахнулась, и появилось лицо Рида. Волосы, обычно аккуратно собранные в хвост, теперь растрепались. – Кэп, дальше никак не проехать! Карета увязла в грязи по ось, а дорога – вообще не дорога, о сплошное дерьмо, прошу прощения у миледи. – Ничего страшного, учитывая обстоятельства, – махнула рукой Феба. – Дальше придется идти пешком, – заключил Тревельон и взял подопечную за руку. Рид озабоченно нахмурил лоб. – Как же вы станете разбирать дорогу? Темно как в гробу, и нигде ни огонька. – К сожалению, эту дорогу я знаю слишком хорошо, – успокоил его Тревельон. – Дайте мне один из фонарей, а второй оставьте себе. Я пришлю кого-нибудь, чтобы позаботились о лошадях.