– Закатайте их наверх. Тут некому смотреть, кроме Риган, но я сомневаюсь, что ей будет интересно. – А если кто-нибудь придет? Тревельон пожал плечами. – Зачем кому-то сюда приходить? Разве что на пикник. Улыбнувшись, Феба подняла юбки, обнажив ноги по колено. Оторвав взгляд от этого восхитительного зрелища, Тревельон открыл корзинку. – Бетти положила нам хлеба, сыру, несколько яблок и бутылку вина. – Он поднял голову. – Понимаю, вы разочарованы – ведь здесь нет пива! – Не говорите глупости. – Феба протянула ему раковины. – Можете положить их куда-нибудь в надежное место? Усмехнувшись, Тревельон стал упаковывать обыкновенные ракушки так тщательно, словно это были жемчужины, потом налил в фаянсовую кружку вина, гадая, доводилось ли ей когда-нибудь пить из столь грубой посудины. Но Феба, похоже, не возражала, попивая вино и аккуратно откусывая от ломтика сыра, который он ей дал. Внезапно она повернулась к нему, и лицо ее было необыкновенно серьезным. – Скажите, Долли всегда была такой? – Слабоумной, хотите сказать? – Его слова были суровыми, но тон голоса – совсем другим. – Да, или, во всяком случае, мне так сказали. У нашей матери были трудные роды, и сначала все думали, что девочка умрет, но она выжила и росла очень болезненной. – Тревельон отломил кусок хлеба, но, похоже, не знал, что с ним делать. – У нее любящее сердце, вы это знаете. Всюду ходила за мной по пятам, когда мы были еще детьми. И хотя я младше ее на четыре года, была на моем попечении, сколько себя помню. – Что вы хотите сказать? – Ну… – Он положил кусочек хлеба в рот и прожевал, прежде чем ответить. – Как вы знаете, наша мать умерла, когда мне было четыре, так что у нас остался только отец. Ему нужно было заниматься лошадьми. Конечно, у нас были слуги: Бетти поступила к нам, когда мне исполнилось десять или около того – но отец приказал мне присматривать за Долли, чтобы она себе как-нибудь не навредила – не сунулась в огонь, например, или не заблудилась на пустоши. Ну, всякое такое. Брови Фебы сошлись на переносице. – Но это же большая ответственность для ребенка! Тревельон пожал плечами, хотя Феба не могла этого видеть, и горько усмехнулся. – Отец мне доверял. Кто-то же должен был присматривать за Долли, пока он занят. А потом мы оба стали взрослыми, и мне полагалось беречь ее от беды иного рода. Феба в недоумении нахмурилась. – Иного рода? Джеймс догадался. – А-а, вы же не знаете. Долли очень хорошенькая, несмотря на… обстоятельства. У нее темные волосы – теперь уже седеющие, конечно же – и отцовские голубые глаза. В юности… – Он резко вздохнул, припоминая тот день: страшную тревогу за Долли, как нашел ее наконец. Волосы и одежда в беспорядке. Замешательство на милом детском лице. Свою ярость – и стыд, когда пришлось рассказать отцу. – В общем, я не оправдал доверие, и все это закончилось… так как закончилось. – Так… так появилась на свет Агнес? – Да. И простите: мне не следовало рассказывать о таких ужасах. Она вскинула подбородок. – Да нет, что вы: извиняться следовало бы мне, ведь это я заставила вас вспоминать. На это он ничего не ответил. – Расскажите, как выглядит Агнес. – Хорошенькая. Темноволосая, как ее мать, как все Тревельоны, только глаза не наши. У Агнес они зеленые. – Тревельон раздраженно швырнул хлебную корку в стаю чаек, что крутились неподалеку. – А у вас глаза не зеленые, правда? – Феба придвинулась ближе. – Они голубые. Джеймс замер, увидев, как она наклоняется к нему. – Да. Откуда вы знаете? – Гера и Артемида описали мне вас, – призналась Феба, и лукавая улыбка заиграла на ее губах. – Мне было любопытно, вот я и спросила. Тревельон растерянно заморгал, воображая, каким он мог предстать в описании леди Геры и герцогини. Интересно, когда Феба могла заинтересоваться его внешностью? Теперь она сидела перед ним на коленях с протянутой рукой, ожидая, когда коснется его щеки. Прикосновение ее пальцев было легким, как взмах крыльев бабочки. Указательный палец коснулся переносицы, и потом проследовал вниз, к губам, и медленно обвел их контур. Они оба не осмеливались дышать. – Высокие скулы, прямой нос, крупный рот с четко очерченными губами, – прошептала, наконец, Феба, наклоняясь вперед. Она не для него – так сказал отец, и он признал его правоту. Но в этот момент Тревельон знал только одно: ему плевать, что он не сможет быть с ней всегда. Сейчас она с ним – и это главное. А потом, когда она отвернется от него, он будет лелеять в памяти это драгоценное воспоминание. Больше не мучаясь угрызениями совести, он склонился и поцеловал ее. Глава 14 Феба вздрогнула, почувствовав прикосновение его губ. Он был настроен так решительно! Без малейшего колебания схватил ее в объятия, и она поняла: что-то изменилось. На этот раз он не остановится. При этой мысли Феба невольно вздрогнула. Над головой кричали чайки. Волны продолжали разбиваться о берег, и она чувствовала соль – на его и своих губах. Она гладила пальцами его лицо, касаясь так, словно хотела запомнить каждую клеточку этого мужчины в самый мозг своих костей, ладонями трогала зачесанные назад волосы и ощущала бархат его языка у себя во рту. Оторвавшись от его губ, она судорожно вздохнула и попросила: – Распустите волосы. Дайте мне их потрогать. Его руки пришли в движение, мускулы напряглись, зашуршала одежда – это он снял сюртук, а затем и жилет, прежде чем поднять руки и заняться волосами. Она повторила движение его рук и ощутила, как рассыпаются его волосы. Обычно он заплетал их в тугую косу, поэтому сейчас волосы под ее пальцами ложились волнами. Феба поднесла прядь к лицу, поглаживая, а он тем временем поцеловал ее в висок, пробежал губами вниз по щеке, приподнял ее подбородок и поцеловал в шею. И опять по телу пробежала дрожь предвкушения. – Вам холодно? – спросил он хриплым голосом. – Нет, – прошептала Феба. – Нисколько. Разве могла она признаться, что его прикосновения едва не сводят ее с ума, хотя он добрался только до шеи? Но Тревельон, кажется, все знал сам. Мрачно усмехнувшись, он потянул кружевную косынку, заправленную в край корсажа и тонкая ткань скользнула по напрягшимся соскам, как мимолетная ласка. А он нагнулся и припал губами – влажными, жаркими – к ее ключице. Ахнув, Феба вцепилась в его волосы, пытаясь удержать равновесие, потому что мир вокруг нее закружился. – Дайте мне знать, когда остановиться, – прошептал Джеймс, целуя ее в уголок рта. Она облизнула губы, и он прикусил кончик ее языка, отчего она снова ахнула. – Я не… – Она проглотила комок в горле. – Я не хочу, чтобы вы останавливались. – Значит, не буду. Теперь его пальцы занялись корсажем, ловко распуская шнуровку. – Поднимите руки. – Он не просил – повелевал, и Феба подчинилась, давая ему возможность снять с нее корсаж, а потом и корсет. Вдруг он остановился. Феба ждала, судорожно втягивая и выдыхая воздух, а потом спросила: – Что-то не так? Он еле слышно простонал, почти беззвучно. – Вы знаете, что творилось со мной каждый вечер, когда на вас оставалась только сорочка? Его пальцы прошлись по вырезу сорочки, очень простой, совсем не такой изысканной, как те, что она обычно носила. Вырез был отделан простым декоративным стежком, никаких кружев или вышивки. Но Фебе казалось, что на ней сплошь шелк да золотое шитье, – с таким благоговением скользили по ней пальцы Джеймса. Кожа ее стала чувствительной, груди отяжелели, низ живота ныл. – А вам известно, что я вижу ваши соски? – спросил он почему-то сердито.