Но Феба знала: вовсе не гнев он сейчас испытывает, – поэтому ответила смело, точно падшая девица из Ковент-Гардена: – Конечно, знаю – как не знать. Он фыркнул – наверное, это означало смех. – Они идеальной формы, аппетитные, с темно-розовыми сосками, которые встают торчком каждый раз, когда я на них смотрю, вроде как жаждут моего внимания, моих рук и губ. Вот как сейчас. Она едва сдержала стон, а он взял в ладони ее груди, не касаясь сосков. – Вы этого хотите, Феба? Чтобы я целовал их до тех пор, пока вы не закричите? О господи!.. – Д-да, – даже не выдавила она, а скорее пропищала, но ей было все равно, потому что он сделал именно то, о чем говорил: нагнулся к ее груди и взял сосок жаждущими горячими губами – прямо через тонкую ткань сорочки. Ощущение было ошеломительным – никогда не испытывала она ничего подобного! Томительная сладость сокрушала ее, едва не причиняя боль. Она хватала ртом воздух, и Джеймс обнял ее, не давая упасть, хотя сам же и сводил с ума: покусывал, посасывал, втягивал в рот. Поласкав одну грудь, он прильнул к другой, уделяя ей не меньше внимания. Перед ее сорочки намок, да еще ветер облепил ткань на сосках, вынуждая ее прижиматься к нему сильнее. Джеймс потянул ленту, удерживавшую сорочку, и, развязав узел, стянул ее вниз, обнажив груди. Теперь она была голая по пояс. – Какая сладкая, – прошептал Джеймс, проложив дорожку поцелуев у нее между грудями, совсем не там, где ей бы хотелось. – И какая красивая. Похоже, он решил свести ее с ума! – Умоляю! – воскликнула Феба – возможно, слишком требовательно, благовоспитанной леди так не пристало. – Джеймс! – Что такое, миледи? – спросил он невинным тоном, словно не понимал, о чем речь. – Что не так? – Вы знаете. Он погладил пальцами контуры грудей, избегая прикасаться к соскам. – Вот этого вы хотите? – Н-нет, не только! – в нетерпении воскликнула Феба. – Да? – прошептал Джеймс ей на ухо, и от его жаркого дыхания ее бросило в дрожь. – Скажите же мне, Феба! Скажите, чего вы от меня ждете? – О-о, прошу вас, – простонала она. – Пожалуйста, дотроньтесь до меня! – Как? Скажите как. – Он уже не просил – приказывал. – Губами, – прошептала Феба. – Поцелуйте мои соски. Джеймса не нужно было уговаривать: он тут же повиновался, захватив сосок в жаркую глубину своего рта. Насколько лучше стало сейчас, когда не мешала сорочка! Его язык прикасался к обнаженной коже, дразнил, возбуждал, отчего она не в силах усидеть на месте, принялась беспокойно ерзать. – Какие они красивые, – шептал Джеймс, – и какие чувствительные, влажные от моих поцелуев. Я мог бы целый день предаваться этому занятию. Держать вас в объятиях и целовать ваши груди. Она выгнула спину дугой, предлагая ему себя, и услышала, как он вполголоса выругался: ведь это он дразнил и соблазнял ее! Значит, не так уж он владеет собой, как пытается ей показать. При этой мысли Феба улыбнулась, загадочно и лукаво, и тоже дала волю рукам: обхватив его голову, принялась перебирать опять волосы, – а он тем временем опять занялся ноющими сосками. Она ухватилась за его рубашку в безмолвной просьбе, и он ее понял: через мгновение его грудь тоже была обнажена. Какую радость доставило ей его обнаженное тело! Феба положила ладони ему на грудь, медленными круговыми движениями добралась до сильной шеи, потом спустилась к тугим мускулистым плечам и вернулась к поросшей волосами груди, которую так любила гладить. Она упивалась гладкостью и упругостью его кожи, трогала соски, дразнила большими пальцами. А его язык продолжал творить чудеса с ее сосками. Неожиданно Феба подумала, не повторить ли ей его движения. Понравится ли это ему так, как нравится ей? Ее голова невольно клонилась назад, открывая шею, – пусть видит, как она беззащитна перед ним, перед его силой и обаянием, его чарами, увлекающими в грехопадение. – Джеймс, – простонала Феба, обнимая его за талию и привлекая к себе. – Я хочу… хочу… – Чего именно? Скажите, и любое ваше желание будет исполнено. – Снимите все это! – храбро приказала Феба, дергая его за брюки. – Позвольте почувствовать вас целиком. Ей должно было бы быть стыдно за такое распутство: требовать от мужчины раздеться догола, чтобы насладиться его телом, – но… не было даже намека на стыд. Пусть он только позволит – она готова общупать его с головы до пят, узнать наконец, что такое мужчина… Джеймс отодвинулся от нее, и она пожалела – боже, в который уже раз! – что не может наблюдать за его действиями: как расстегивает брюки и стягивает с бедер, как выглядит в этих нижних штанишках (или как они называются?) в обтяжку, а потом и без них… Она могла бы отдать свою правую руку, лишь бы увидеть Джеймса Тревельона обнаженным, при свете солнца! Хотя бы одним глазком, на единый миг, который она могла бы лелеять в памяти всю оставшуюся жизнь. Но увы, это невозможно… Поэтому, когда Джеймс вернулся к ней – с теплой гладкой кожей, запахом моря и неба, ароматом бергамота и сандала – ей пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы не вцепиться в него жаждущими руками. – Можно мне… – Феба сглотнула комок в горле. Во рту пересохло. – Можно мне вас потрогать? – Я к вашим услугам, – прошептал он ей прямо в раскрытые губы. И Феба протянула к нему руки. Волоски на его ногах, стройные бедра, мускулистые ягодицы, поросль жестких волос… Фебе почему-то стало смешно. Может, это нервное? У нее никогда не было мужчины, никто не пытался бедром раздвинуть ей ноги, а потом заняться с ней любовью. – Снимите с меня юбки, – попросила она неожиданно, навалившись на его широкую грудь. – Я хочу чувствовать вас всем телом. И вдруг она осталась одна, ибо слепота означает страшную пустоту. Ты можешь слышать звуки, чувствовать, когда что-то тебя касается, а без прикосновений – это все равно что повиснуть в пустоте. Слава богу, одиночество продолжалось недолго: она опять оказалась в объятиях сильных рук, с ней Джеймс. Он помогал ей, а она извивалась, ахала и даже чертыхалась, освобождаясь от юбок, а потом, обнаженная, как и он, легла на грубое одеяло на песке под солнцем Корнуолла. Джеймс чуть придавил ее своей тяжестью: могучий, властный, – но ей было приятно. И вообще все чудесно: только они вдвоем, чайки да кобыла Риган, щипавшая травку где-то поблизости. – Войдите же в меня! – воскликнула Феба, теряя терпение. – Пусть это наконец произойдет. Сейчас. Хочу почувствовать вас внутри. Он тихо рассмеялся, просовывая руку между их телами, и тут она ощутила его мужскую плоть: твердый и толстый, гораздо больше, чем она предполагала. К ее удивлению, ему пришлось взять его в руку, чтобы поместить между ее влажными складками, и он начал толкаться, нажимать, но у нее, похоже, там было слишком узко. Феба ощутила нараставшую боль и испугалась, что Джеймс может остановиться. Вдруг он передумает, решит, что не подходит ей? Но нет, он нажал сильнее, ее пронзила острая боль, а потом… потом он проник внутрь. Она вскрикнула, хватая ртом воздух. Как странно! Он был с ней едва ли не груб: никакой осторожности, нежности, благоговения – прямо как у животных спаривание. Он слегка сдал назад, что-то проворчав себе под нос, и она почувствовала запах пота и возбужденной плоти, но тут он буквально ворвался в нее, соединяясь с ней, двигаясь внутри ее. Она сжимала руками его ягодицы, которые ходили ходуном, чувствовала движение его тела, и томилась по чему-то такому… чего не знала, но очень хотела. Повернув голову, он впился в ее губы, проник в рот языком. Она чувствовала аромат вина, которое они только что пили, и его желание. Она выгнула спину дугой, не понимая, что надо делать: двигаться с ним вместе или лежать спокойно, – и пошире раздвинула ноги, чтобы ему было удобнее. Он входил в нее медленно и уверенно глубоко, и неотвратимость этого ритма сводила ее с ума, обещая… что? – Умоляю, – рыдала Феба. – Умоляю… О чем она просит его? Чего ждет? Бог весть… Его тело было скользким от пота, поросшая щетиной щека терлась о ее щеку, и вдруг она почувствовала, как его тело пронзила дрожь, он застонал, замер и обмяк… Она же задыхалась, судорожно шаря по его спине. И вдруг он вышел из нее, перекатился на бок. «Неужели это все?» – подумала Феба. Между ног у нее струилась горячая влага. А потом он положил ладонь ей на живот, такую большую и теплую, и поцеловал в губы. Это было очень нежное прикосновение его губ, ласка языка… Она беспокойно ерзала, ноги не находили покоя. Она жаждала испытать то, что уже испытывала, когда была с ним в постели в гостинице, тот ослепительный взрыв. И он как будто понял ее желание. Рука его двинулась вниз, к пушистому холмику, палец пробрался между складками к скользкому напряженному бугорку. Феба расслабилась и полностью отдалась ощущениям. Его сильные пальцы трогали ее в самом сокровенном местечке, поглаживая, нажимая и лаская. Джеймс завладел ее ртом, и теперь пальцы и язык двигались в одном ритме, пока Фебе не показалось, что она сейчас взорвется. И взрыв действительно случился. Он сокрушил ее, как разбивающаяся о берег волна. А потом волна схлынула, и унесла с собой все, что Феба когда-либо таила в себе. В этот миг она принадлежала Джеймсу, целиком и полностью, однако пришло осознание, что и он принадлежит ей. Эва Динвуди, рассматривая белую голубку, которую преподнес ей Валентайн, думала, что из всех его бесполезных и весьма экстравагантных даров этот был, пожалуй, самым бесполезным. Голубка даже петь не умела. – Вам следует как-то ее назвать, – подсказал стоявший в дверях Жан-Мари. – Если у нее будет имя, то я не смогу отдать ее Тесс, чтобы зажарила на ужин, – кисло возразила Эва. – Вы все равно не позволите отправить ее на кухню, – заметил великан. «И, вероятно, он прав», – подумала Эва, а голубка, продолжая ворковать, склевала зернышко со дна клетки. – А следовало бы, право же, хотя бы просто для того, чтобы его проучить. – Ему безразлично, что с ней будет, – мягко заметил Жан-Мари. – И вы прекрасно это знаете. И опять он прав: Валентайну Нейпиру, герцогу Монтгомери, было на все и всех плевать. Возможно, действительно, и на нее тоже, хотя этого Эва не могла сказать с уверенностью. Чем еще объяснить, что из-за него она оказалась замешанной в деле, которое сразу показалось ей подозрительным, если не сказать – гнусным? Он еще и врал, когда она подступилась к нему с упреками, казался прямо-таки воплощением честности, когда сидел у камина, угощал ее турецкими сладостями и уверял, что вообще не понимает, в чем дело. Эва усмехнулась: чего еще можно ожидать от Монтгомери? В дверь постучали. Жан-Мари вопросительно поднял бровь, но она лишь пожала плечами. Ее верный охранник и друг, храня на лице выражение, достойное настоящего дворецкого, сообщил: – Мистер Малколм Маклиш желает засвидетельствовать вам свое почтение, мадам.