— Я вас не боюсь, — неуверенно сказала она. — Вы только что были уверены, что я поступлю, как дАнтуален. Не отрицайте. Катрин покачала головой. Она все еще стояла, прислонившись к стволу дерева и только поэтому не упала, так как ноги отказывались ее держать. — Я знаю, что вы так не поступите, — проговорила она. — Почему же вы испугались? Он шагнул к ней, и Катрин вжалась в дерево, надеясь раствориться в нем. — Я... я..., — она не могла придумать никакого объяснения, и поэтому просто смотрела на него испуганными глазами, на которые уже наворачивались слезы. — Что мне сделать, чтобы вы не плакали? Она молчала, а слезы потекли по ее лицу сплошным потоком. — Хотите, я уйду? Вы можете позвать меня, когда будете готовы ехать обратно, — и не дожидаясь ответа, он ушел, оставив ее одну на берегу реки. Сев на траву, Катрин закрыла лицо руками. Она вынуждена будет провести с этим человеком всю жизнь. Она никогда не сможет спокойно даже думать о том, чтобы он поцеловал ее. От одной мысли ее охватывал животный ужас. Но ведь он... она... Катрин задохнулась. Она обязана научиться ладить с ним, если не хочет бояться и ненавидеть его всю жизнь. Не самое приятное, провести остатки жизни в страхе. Но как, как заставить его быть с ней хоть немного ласковым, хоть немного... человечным? Ведь он умеет, она знала это. Жорж спокойно разговаривал с Валери, с доном Хуаном, дружил с Филиппом... он не может быть таким уж плохим... Она обязана научиться просто говорить с ним, как умела это делать Валери. Ведь Валери же не боялась его, и даже иногда немного над ним подшучивала. Вытерев слезы, Катрин встала и обернулась. Жорж стоял на берегу шагах в пятидесяти от нее. Заметив ее движение, он повернул голову. Катрин сделала ему знак, что он может подойти. — Вернемся домой? — спросил он, а Катрин заметила, что он очень бледен и явно расстроен. — Давайте еще немного погуляем, — проговорила она, сама поражаясь своей смелости. Он хотел взять ее за руку, но вдруг замер, не смея тронуть ее и снова увидеть ее испуг. Катрин же некоторое время смотрела на протянутую руку, после чего вложила в нее свою. Он сжал ее, но так, чтобы не причинить ей никакой боли. Контраст с его недавним поведением был настолько сильным, что Катрин стала сомневаться в его вменяемости. Жорж сделал шаг, и они медленно пошли по берегу реки. — Я должен просить у вас прощения, — вдруг сказал он, нарушив уже привычное между ними молчание. Она подняла на него глаза. — Я на самом деле слишком много командую, — он улыбнулся, и Катрин поняла, что впервые видит его улыбку. По крайней мере улыбку, предназначенную ей лично, — и я был очень неправ с письмом. Катрин остановилась и вырвала руку. — Простите меня, Катрин. Мне нет никакого оправдания, кроме того, что я ревновал. — Ревновали? — удивилась она. Если бы он признался, что умеет летать, она не была бы удивлена больше. — Ну да. Вы же ни разу не ответили мне на письмо, хотя я писал вам постоянно. А тут вы читали письмо, имея перед собой бумагу и чернила для ответа. А увидев меня, спрятали его, будто там было что-то запрещенное. Она помолчала. — Хорошо, я буду писать вам. Если вам этого хочется. — Спасибо, — он снова заулыбался, и ей подумалось, что вот такой вот, с улыбкой, немного смущенный, он совсем не страшен и даже чем-то нравится ей, — я буду очень ждать. Обратный путь они проделали уже в более приподнятом настроении, чем путь к реке. Катрин все размышляла о новом для нее образе Жоржа де Безье. Она все еще опасалась его, но теперь готова была примириться с судьбой и действительностью. Появилась надежда, что она сможет хоть немного поладить с ним. Ведь иногда же он будет приходить в доброе расположение духа. Глава 3 Жорж де Безье уже однажды был женат. Он женился рано. Мать, после смерти его отца боясь прерывания рода, подобрала ему невесту, и в семнадцать лет он оказался женат на двадцатилетней красавице с черными как смоль волнистыми волосами и пронзительными синими глазами. И имя у нее было из волшебного романа — Бланшефлер. Едкая, насмешливая, любящая жизнь и веселье, Бланшефлер отлично вписалась в роль графини и в интерьеры старого замка, но совершенно не подходила тихому и замкнутому Жоржу. Первым делом она выжила свекровь, которая безропотно переехала в небольшое поместье, оставленное ей мужем как вдовья доля. И Жорж остался с молодой женой один на один. Слишком серьезный и тихий, он не был в состоянии понять красавицу-графиню. Он влюбился в нее с первого взгляда, но был убежден, что она совсем не любит его. Робкого юношу, предпочитающего уединение и тишину, Бланшефлер приводила в смущение. Ей же нравилось дразнить его, насмехаться и всячески выводить из себя. Иногда она делала это по доброму, но со временем, поняв, что юный граф не жаждет балов и развлечений, не стремится ко двору и не планирует ближайшее время никуда ее вывозить, она становилась все более ехидной, колючей и холодной. Их стычки приводили его в отчаяние. Бланшефлер, которая раньше казалась ему воплощением мечты, превращалась на его глазах в злую ведьму. Не менее желанную, но все менее доступную. Видя, что Бланшефлер скучает в старом замке, он в конце концов согласился давать балы, и на эти балы юная графиня тратила баснословные суммы. Она организовала у себя литературный кружок, и на ее поэтов, к творчеству которых он был совершенно равнодушен, тоже уходили огромные суммы денег. Бланшефлер нравилось покровительствовать. И вот через год у нее появился и собственный театр с десятью разными актерами, которые давали представления два раза в месяц. Для театра потребовалось отдельное здание в городе, и Жорж молча выдал деньги на его строительство. Денег, конечно же, не хватило. Жорж дал еще, потом еще вдвое больше. Шел третий год их супружества, и отношения их становились день ото дня все хуже, а увлечения своей жены Жорж не разделял и не очень одобрял. Слишком разные, чтобы ужиться в одном доме, они медленно и неумолимо отдалялись друг от друга. Бланшефлер капризничала, и ее расположение можно было заслужить только богатыми подарками или выделением денег на ее прихоти. Часто его подарки ей не нравились. Она вполне могла отбросить жемчужное ожерелье, если оно не подходило к ее новому платью, и потребовать новое, сапфировое. Если Жорж пытался возражать ей, Бланшефлер с ним не церемонилась. От насмешек она перешла к пощечинам, а от пощечин к унижениям. Она высмеивала его, его интересы, его вкус, его образ жизни. Случалось, что после ссоры они не разговаривали неделями, только на людях демонстрируя хорошие отношения. Бланшефлер никогда не приходила мириться первой. А когда приходил Жорж, она ждала от него мольбы от прощении, даже если виновата была она. И если все ее желания были выполнены, она вполне была способна придраться к ерунде и не простить. Даже его любви не хватило на все ее капризы. Он так долго покупал ее расположение, что под конец третьего года просто устал быть всегда и во всем виноватым. Бланшефлер же совсем отдалилась от него, и подступиться к ней было практически невозможно. Деньги и драгоценности перестали открывать доступ в ее спальню, став просто необходимой данью ее хорошему настроению. На Рождество открылся ее театр. Бланшефлер торжествовала. Тем более, что премьера прошла весьма успешно. А в ночь после премьеры, войдя в спальню графини, Жорж застал ее с исполнителем главной роли. Впервые он видел испуг на ее прекрасном лице. Оправдаться было невозможно, а Жорж просто молчал. Он не кричал, не обвинял и не лез в драку. Он просто смотрел на женщину, которую до этого так мучительно любил и находил в своей душе только презрение к ней. Потом он вышел, предоставив любовникам заниматься всем, чем они пожелают, а наутро прислал жене предписание удалиться в самое дальнее из своих владений. Бланшефлер молила о прощении, валялась у него в ногах и рыдала. Она рассказывала, как любит его, и как бес попутал, и почему он не может простить единственную ошибку. Жорж стал подозревать, что ошибка ее была не единственной, и что вся затея с театром была посвящена красавцу-актеру. Он смотрел на женщину у своих ног, и не испытывал к ней ни жалости, ни любви. Только какую-то брезгливость. Потом он проводил ее до кареты и расстался с ней без всяческих сожалений. Театральный сезон продолжился без сбоев. И любовник графини де Безье продолжал играть главную роль и получать большие гонорары. Выносить свои семейные проблемы на всеобщее обозрение Жоржу совсем не хотелось. Вскоре пришло известие, что графиня ждет ребенка. Обсуждать, чей это ребенок не имело смысла, так как все интимные отношения Жоржа и Бланшефлер закончились за несколько месяцев до скандала. Он не пригласил ее вернуться в город. Но потом не выдержал, и явился к ней сам. Жена его была сама доброта и любезность. Она лебезила и заискивала перед ним, от чего ему становилось противно. Бланшефлер прекрасно чувствовала себя, до последнего ходила гулять по парку. Строила планы на будущее. Но Бог рассудил иначе. Увидев, как она мучается в родах, Жорж простил ей все, и истово молился о благополучном разрешении ее от бремени. Он готов был признать ребенка, готов был на любые отношения с Бланшефлер, только бы она осталась жива. Он пригласил лучших врачей, лучшую повитуху, но это не спасло молодую графиню. Ребенок шел ногами вперед, и, промучившись двое суток, Бланшефлер так и не сумела разродиться. Она умерла, и сын ее, рожденный ценой ее жизни, прожил всего на день дольше матери. Жорж был совершенно безутешен. Он винил себя в ее смерти, ведь не отошли он ее в медвежий угол, ее, думал он, можно было бы спасти. Теперь все ее прегрешения, включая измену, казались ему обычными прихотями красивой женщины, которые он вполне мог бы потерпеть. Он не сумел понравиться ей, не желал разделить ее страсть к прекрасному, и она отвернулась от него. Он был сам виноват в том, что его возлюбленная не желала иметь с ним ничего общего. Он не был ни красив, ни интересен ей. Ее выдали за него замуж не спросив ее согласия. Неудивительно, что она полюбила другого человека — красивого, всецело преданного ее увлечениям. В тот год Филипп, с которым Жорж был знаком в детстве и которого не видел лет десять, проезжал мимо его владений и решил проведать старого друга. Он застал Жоржа, убитого горем. Выслушав его историю и все его размышления, Филипп обозвал его дураком и предложил отправиться с ним в Россию. Жорж, которому было терять уже нечего, согласился на путешествие через всю Европу, и спустя три года вернулся домой совершенно другим человеком. Но жениться он больше не собирался никогда. Катрин, хрупкая, светловолосая и тихая, была полной противоположностью яркой и взбалмошной Бланшефлер. Стеснительная и неуверенная девушка с первого же дня привлекла к себе его внимание. Но его судьба, видимо, была не нравиться женщинам, которых он любил. Ее холодность и страх перед ним ранили больше, чем все издевки и унижения Бланшефлер. Жорж, который настоял на помолвке против ее воли, теперь терзался сомнениями, а прав ли он был, заставив Катрин дать ему слово, и все больше и больше убеждался, что она не просто боится его, но и не желает иметь с ним ничего общего. Он проявил элементарную настойчивость, которой так не хватало ему в отношениях с его первой женой, а Катрин, скромная и пугливая, стала бояться его, будто он был каким-то тираном. Он не понимал, что же на этот раз он сделал не так. Руководствуясь опытом прошлого, он простил Катрин ее влюбленность в дАнтуалена, простил все, что произошло в башне Фей, убил насильника, но расположения ее заслужить не смог. Наоборот, ему казалось, что она стала относиться к нему только хуже. Он старался не беспокоить ее, не попадаться ей на глаза, не тревожить, как когда-то требовала его первая жена, ждал, когда же она сама проявит инициативу, но Катрин принимала его поступки за холодность и еще больше отстранялась от него. Хотя казалось, что дальше просто некуда. Наверняка его поведение понравилось бы Бланшефлер. Она научила его быть уверенным и настойчивым так же, как сдержанным и отстраненным, и Жорж знал, что сцена с письмом, которая окончательно сломала его отношения с Катрин, привела бы ту в неописуемый восторг. Он знал, что Бланшефлер была бы довольна, если бы он держался от нее подальше до тех пор, пока она сама не призовет его к себе... Но оказалось, что все, что работало с первой женой, никак не работало с его невестой. Других же путей он просто не знал и совершенно терялся перед Катрин, как раньше терялся перед Бланшефлер. Размышляя о том, как понравиться Катрин, он вдруг вспомнил, что та сильно сдружилась с доном Хуаном. Подозревать отношения между ними было бы глупо, поэтому он попытался выявить нечто общее, что связывало бы дона Хуана и дАнтуалена, в которого Катрин была влюблена. Выводы были неутешительны. Катрин нравились люди, прямо противоположные ему самому — открытые, искренние (или кажущиеся таковыми) и общительные. Этот вывод совершенно выбил бы его из равновесия, если бы в тот же день он не получил письмо от Катрин. Она обещала писать ему и писала. Письмо было невелико. Он подозревал, что Катрин долго и мучительно размышляла над ним, выдавливая из себя каждую мысль, каждое слово. Ведь окрыленный надеждой Жорж никак не мог подумать, что это письмо — просто насмешка над ним самим. Поэтому оно больше походило на отчет. Из него можно было представить весь образ жизни Катрин, ее утренние прогулки с Элизой, когда они болтали о литературе и музыке, а Катрин вспоминала, как прекрасно играл дон Хуан на последнем вечере в Шатори. Она даже попыталась вспомнить ту мелодию. Ведь правда обидно, когда одаренный человек не ценит своего дара, задавала она вопрос. Жорж, который был равнодушен к музыке, но всегда мог оценить мастерство, был согласен с ней. Он радостно зацепился за эту тему и половину ответного письма посветил музыке, в которой понимал весьма мало. Он предложил прислать Катрин лучшего учителя, который бы мог довести ее уровень исполнения до совершенства. В ответ Катрин писала уже проще. Письмо ее не было похоже на отчет за день. Она благодарила его за предложение и да, соглашалась его принять. Жорж поздравил себя с маленькой победой. Он смог угодить Катрин чуть ли не впервые в жизни. Вдохновленный успехом, он тут же приступил к поиску педагога, и уже через три дня один из лучших музыкантов Парижа отправился в замок Шатори, запросив за это совершенно невероятные деньги. А следом за ним отправился прекрасный белый рояль с вызолоченными ножками и клавишами из слоновой кости. Письмо от Катрин было весьма осторожным. Она благодарила его и просила больше никогда не делать ей таких дорогих подарков, ведь они не женаты и это неприлично. К тому же она ничем их не заслужила. Белый рояль обнаружился на пороге дома Жоржа в Париже через несколько дней. Шок, который он испытал, увидев свой подарок, невозможно было передать. Как многие мужчины, обжегшись один раз, он сделал вывод, что все женщины приблизительно одинаковы, поэтому их легко купить, но им трудно угодить как-то иначе. Столкнувшись в другой женщиной, непохожей на предыдущую, он впал в полный ступор. Он не обиделся, нет, это было совсем не то слово и не то чувство. Эмоции его было трудно передать словами. Представив Бланшефлер в ситуации Катрин, он видел, как она садится за столик, и, проводя рукой по драгоценной белой древесине рояля, пишет ему приглашение приехать, чтобы она лично могла выразить свою благодарность. Катрин же швырнула его подарок ему в лицо. Несколько дней ушло на то, чтобы успокоиться и привести в порядок мысли. Жорж не поехал к ней в Шатори, чтобы лично выразить ей негодование, как хотел с самого начала. Он не написал ни строчки из того, что все время прокручивал в голове. Она даже не приказал ей отослать обратно учителя музыки. Он промолчал. Белый рояль он приказал установить у себя в доме на половине графини. Оставалось не так много времени до того дня, когда Катрин переедет в эти комнаты. Дон Хуан Медина мадемуазель Катрин де Шатори Дорогая моя Катрин, к сожалению ничего не помогает. И ситуация усугубляется. Я схожу с ума. Я думал, что если переждать, спрятаться, возможно, найти другую женщину, то постепенно мне станет легче. Все способы перепробованы. Я загружал себя работой и развлечениями местного света, я клялся себе (и до сих пор клянусь), что не поеду в Париж. Я, каюсь, перебрал несколько женщин — от красоток света до служанок. Брат мой пишет, что я обязан держаться, что ночь темна перед рассветом, что чем мне хуже сейчас, тем скорее закончится это состояние. Но ничего не помогает. В последнее время я отказался от выходов в свет, и целыми вечерами говорю с Валери. Я пишу письма, сжигаю, пишу заново. И нет спасения от этого кошмара. Я целыми вечерами представляю, чем занята Валери. В ее мыслях нет места мне, она в развлечениях, вокруг нее другие мужчины. Она ни разу за это время не вспомнила обо мне, а если вспомнила, то в презрении скривила губы. Я выхожу на улицу и брожу, как потерянный, потому что нет сил больше терпеть эту пытку в четырех стенах. Брат писал, что надо представлять самое худшее, чтобы привыкнуть к этой мысли, тогда, он считает, станет проще. Я несколько раз сделал это. Не знаю, как я это пережил. Ревность сведет меня с ума, я забрался на самую высокую башню и до сих пор не знаю, как не шагнул вниз. Жить мне, по большому счету, все равно не за чем. Но убить себя — это малодушие. И стыдно признаться, я был в полушаге от самоубийства. За мной, угадав мое состояние, поднялась молодая горничная, в последний момент она подошла ко мне и просто положила руку на плечо. Этого было достаточно, чтобы удержать меня от необдуманного поступка, но в то же время склонить меня к очередной измене. Я набросился на нее, как будто она была виновата во всех моих бедах. Я знаю, Катрин, вы осудите меня, но в тот миг я не был в состоянии себя контролировать и что-то соображать. Могу только сказать, что очень благодарен этой девушке за то, что она буквально спасла мне жизнь. С тех пор я перестал следовать советам брата, я всеми силами избегаю думать о Валери, хотя мне это плохо удается. Она повсюду со мной, в каждой строке книги, в каждой мысли, в каждом моем слове. Иногда мне кажется, что она рядом, я оборачиваюсь, но это — мираж. Прилагаю к этому письму одно из моих бесконечных писем к ней. Оно ничем не примечательно, оно одно из многих. Но когда я пишу ей, мне кажется, что она рядом, что я с ней говорю. Прошу вас, ни в коем случае не передавайте его Валери. Я верю вам, иначе бы никогда не послал вам ничего подобного». Дон Хуан Медина донье Валерии Медина Валери, я болен тобой. Эта болезнь не проходит. Никакие старания, никакие лекарства не способны унять эту боль. Я думаю о тебе целыми днями, я ни на секунду не прекращаю грезить тобой. Возможно это когда-нибудь пройдет, но я уже в это не верю. Вечером я поднимаюсь на башню и смотрю в сторону Парижа, стараясь угадать, чем ты занята. Я схожу с ума понимая, что ты не одна. Мне говорят, что не видя несчастья невозможно оценить счастье. Иногда я думаю, будь у меня второй шанс, согласился бы я познакомиться с тобой? Тот прием, где ты была представлена ко двору, когда на секунду оглянувшись, отвернувшись от прекрасной доньи Исабель, я увидел тебя, готов был бы я снова посетить его или бежал бы как можно дальше, чтобы остаться тем человеком, которым был когда-то? Ответ мой — я бы пришел. Ты дала мне больше, чем все остальные женщины вместе взятые. Только ты одна способна одним взглядом низвергнуть меня в ад, но только ты способна поднять до небес. Я ни на что никогда не променял бы тот день, когда мы с тобой были у заброшенной церкви. Помнишь, мы вошли в нее, внутри крутил листья ветер, потому что в окнах не было стекол. В церкви обитало эхо. Я крикнул, «я люблю тебя!» и эхо сто раз повторило мои слова. Тогда ты тоже крикнула: «я люблю тебя!» и я был счастлив, слушая, как твой голос отражается от древних сводов. Я думал, что ты не просто повторила мои слова, а что это твое признание в любви. В тот день я хотел сделать тебе предложение, будучи полностью уверенным, что ты примешь его, и что ты любишь меня не меньше, чем я тебя. Но я не решился. Мы целовались на ступенях, как жених и невеста, но я так и не произнес заветных слов. Я хотел сделать предложение красиво, как положено, просить твоей руки у твоего брата. Но в тот день я знал, что ты примешь его, и был совершенно безумно счастлив. Я не замечал других мужчин вокруг тебя. Я видел только тебя и то, что ты расположена ко мне. Я не привык тогда к отказам, я верил, что могу завоевать любую женщину. Но именно в тот день я был низвергнут с небес в самый ад. Именно в тот вечер я увидел тебя в саду с Диего, мне никогда до этого не было так больно. Потом я уже привык, сейчас, наверно, я бы просто пошел мимо, подумаешь, Валери нашла очередную жертву. Мне было бы больно, но я научился справляться с этой болью. Загонять ее внутрь. Терпеть до самого конца, пока она не станет невыносимой. Совершенно невозможно не ревновать, когда возлюбленная целуется с другим. Тем более, с твоим братом. Я благодарен тебе, Валери, ты дала мне понять, что означает счастье, как оно мимолетно и как сильно нужно его ценить. И как оно велико, это счастье, которое невозможно, если распуститься, думать только о себе и не держать себя в руках. Теперь я знаю, что любовь — это не ужимки в темном углу, не поцелуи фрейлины, до которой тебе нет дела, но она оказалась красивее, чем недавняя твоя любовница, ставшая уже неинтересной, не игра между мужчиной и женщиной. Я знаю, что любовь умеет убивать. Долго и мучительно. И что эта боль в разы сильнее физической боли, но ты всегда выбираешь ее, потому что и награда во сто крат желаннее. Теперь я знаю, что право быть любимым надо завоевать. И для этого нужно большое терпение, великодушие, сдержанность, умение отступить в нужный момент, ставить интересы любимого выше своих. Всех этих качеств у меня нет. Я только учусь. Возможно, что я не научусь этому никогда. Где-то есть грань, которая отделяет любовь и возможность быть любимым от рабства и раболепия. Я не знаю, где эта грань. Возможно, я много раз переступал ее и заслужил то презрение, с которым ты отнеслась ко мне. Сейчас, находясь в добровольном изгнании, я готов отдать все только за то, чтобы получить письмо от тебя. Только за то, чтобы увидеть тебя издали. Если бы я мог коснуться тебя рукой. Я не ценил этих моментов, когда ты была рядом. Сейчас они мне кажутся божественными. Один твой жест — и я у твоих ног. Только сделай этот жест. Только позови. Передай через Катрин. Пришли гонца... Я мечтаю проснуться однажды от твоего прикосновения к моим волосам. Или от голоса слуги, сообщающего, что донья Валерия Медина пожаловала в замок Флуа... но этим мечтам не дано сбыться. Я понимаю это умом, но не могу приказывать мечтам. Я ложусь спать с одной мыслью, что утром проснусь и снова увижу тебя. Сейчас мне все равно, будешь ли ты меня любить. Будешь ли ты изменять. Будешь ли ты разговаривать со мной. Возможно ударишь. Будешь недовольна мной. Но ты будешь просто рядом. И этого вполне достаточно для моего исцеления. Только ты невыносимо далеко».