– Как насчет встать здесь? – Подойдет, – одобрил Брент. – Как только увидим город, возвратишься сюда и устроишь лагерь. – Сделаю. – И пусть отец обязательно поест. Он уже третий день в рот ничего не берет. – Постараюсь что-нибудь скормить. – Будет отказываться, мы со Стиви его заставим, – добавил Штукарь. – Да уж постарайтесь. – Брент на секунду задумался. – Если совсем никак, вылейте суп ему в виски. Выбравшись из леса, братья, негр и Щеголь пристроились к главам экспедиции. Милях в сорока громоздились темно-бурые горы, поглотившие большую часть горизонта. Брент скользнул взглядом по устремленной к хребту равнине, отыскивая приграничный городок, что на-деялся увидеть еще час назад. В нескольких милях от их нынешнего местоположения он приметил странное охряное свечение. Облегчение скатилось по спине, будто выжатая из губки теплая вода. Ковбой протянул руку. – Должно быть, это и есть Нуэва-Вида. – Он посмотрел на Щеголя. – А что это значит, «Нуэва-Вида»? – Это значит «новая жизнь». Слева послышался звук, похожий на треск хвороста. Брент повернулся и увидел, что это смеется Длинный. Глава 8. Осмотрительный мексиканец Умберто Кальес прислонил футляр к стене в задней комнате бара, где регулярно выступал, и достал из кармана украшенной бахромой жилетки карманные часы. Стрелки показывали девятую секунду после одиннадцати часов семнадцати минут, когда какая-то невнимательная лошадка придавила механизм. Умберто нашел круглый металлический трупик на улице в Мехико, куда ездил дважды в год навестить своих семерых кузенов и кузин, и спрятал в карман, рассчитывая починить когда-нибудь. Вернувшись через два дня домой в Нуэва-Вида, Умберто узнал, что его мать Габриэла умерла в тот самый вечер в полном одиночестве. Несколько месяцев он оплакивал ее, а потом женился, и они с женой Патрисией зачали свою первую дочь, Анну. Пятидесятичетырехлетний мексиканец верил в Спасителя и, раздумывая о душах менее известных и страданиях не столь впечатляющих, часто приходил к размышлениям о предзнаменованиях и тайных значениях. Поскольку Умберто нашел часы вскоре после полуночи, он убедил себя, что лошадиное копыто ступило на них не днем, а ночью. (Весьма маловероятно, что устройство, пусть и покореженное, пролежало бы на улице Мехико полсуток и не привлекло ничьего внимания.) Зная, что мать умерла в ту ночь, когда он нашел часы, музыкант нередко задавался вопросом, а не скончалась ли она в тот самый миг, когда хронометр попал под копыто. Совпадение этих двух событий вовсе не казалось ему чем-то невероятным, и он часто рассуждал о его значении. В конце концов Умберто решил не отдавать сломанные часы в ремонт. Девять секунд после семнадцати минут двенадцатого стали мигом, который он будет постоянно созерцать, мгновением, застывшим навечно на смятом циферблате. В одиночестве в задней комнате бара Умберто пощелкивал длинными ногтями по немым карман-ным часам, думая об умершей матери и ожидая американцев. Легкая тень скользнула по столу и накрыла тусклый металл. Поцеловав исполнителя в лысую макушку, Мариэтта поставила перед ним стакан красного вина. – Invita la casa[34]. (Владелец бара всегда угощал Умберто бесплатным стаканом выпивки, а Мариэтта, когда хозяин не видел, давала второй.) – Gracias, amigita[35]. Женщина – ей было тридцать – улыбнулась, похвалила представление и осведомилась о гостях из Америки. Кальес ответил, что подождет их еще двадцать минут. Мариэтта улыбнулась снова, запечатлела второй поцелуй на его щеке (неподалеку от губ) и удалилась. Не будь Умберто счастлив в браке, он исполнил бы интимный танец с грудастой кокеткой-барменшей и открыл бы ей нежные и неутомимые чувства пожилого артиста, ценившего женщин куда больше любого ее ровесника. Он явил бы ей подлинную и самозабвенную страсть… Музыкант отпил вина и вздохнул, сожалея о наложенных на себя узах верности и единобрачия. Он дал зарок вечной, до гроба, преданности супруге, поклявшись, что никогда не приласкает другую женщину и не примет чужой нежности сам. Надежда на жизнь после смерти, таким образом, имела веские основания. Бледная рука откинула клетчатый полог, и в помещение вошли двое: ковбой-гринго с волнистыми волосами, в запыленной одежде, коричневой шляпе, с револьвером на правом бедре и хмурым лицом и высокий светловолосый джентльмен с густыми усами под большим носом, в темно-синем костюме и симпатичном котелке. Гости остановились под люстрой, но, заметив застывшие капли воска на каменном полу, отступили влево и огляделись. К ним подошла Мариэтта. – Джентльмены пришли встретиться с Охосом? (Умберто с удовлетворением отметил, что она не забыла назвать его вымышленным именем.) – Si, Senorita, – ответил высокий джентльмен и, сняв шляпу, слегка поклонился. – Nosotros queremos hablar con Ojos, por favor[36]. Произношение его было безукоризненным. Мариэтта указала на револьвер на бедре ковбоя. – Ваша pistola. Дайте мне. Оружие здесь нельзя. Ковбой еще раз оглядел бар, снова посмотрел на барменшу и поднял руки. – Возьмите. Женщина вынула оружие из кобуры. – Попросите, когда будете уходить, я отдам. Я – Мариэтта. – Она опустила револьвер в карман бордового платья. – А теперь я веду вас к Охосу. – Gracias, amiga, – сказал джентльмен. Ковбой задумчиво кивнул. Барменша провела американцев мимо каменного, отделанного плиткой бара, обогнула трех пьянчуг, что бросали ножи в доску, украшенную нарисованным голубым мелком рассерженным медведем, прошла под большой деревянной фигуркой странного языческого бога о трех головах, найденной хозяином в пустошах и повешенной на манер пиньяты[37], мимо стола, за которым играли в шашки два старичка, между двумя скамьями с завсегдатаями, нетрезвыми голосами распевавшими припев из песни, исполненной два часа назад, и спустилась вниз по трем ступенькам в заднюю комнату, где и сидел мексиканец, на встречу с которым явились в Нуэва-Вида американцы. Умберто поднялся и протянул пыльному ковбою руку. – Я – Охос. А вы – Джон Лоуренс Плагфорд или его сын? Ковбой пожал протянутую руку. – Сын. Брент. Пожимая руку, Умберто заметил промелькнувшее на лице гринго выражение то ли недоверия, то ли неприязни. – Я Томас Уэстон, – представился джентльмен, в свою очередь протягивая руку. Умберто пожал и ее и не заметил на лице второго гринго ни неприязни, ни недоверия. – Me llamo Ojos. Артист отпустил руку джентльмена и жестом указал гостям на мягкие стулья, окружавшие стол, украшенный красными, коричневыми и зелеными кафельными плитками. – Пожалуйста, садитесь. Американцы сели. – Что вы хотели бы выпить? – осведомился Умберто. – Ничего, – ответил ковбой. Музыкант тоже сел. – Я, с вашего позволения, все же выпью, поскольку вино уже налито. Он уже понял, что Брент Плагфорд – человек не очень благовоспитанный. Опустившись на стул, ковбой положил на стол шляпу, достал из-под бежевой рубахи потертый кошель на шнурке и стянул через голову. – Ваше золото. Умберто взял кошель, положил на стол, развязал, заглянул внутрь и увидел поблескивающие разнокалиберные самородки. – Торговаться не будем, – сказал ковбой. – Это все, что у нас есть. – Похоже, здесь ровно столько, сколько и было обещано в объявлении, – заметил музыкант. – Можете положить на весы и убедиться, что все честно. – Не думаю, что вы проделали такой путь только для того, чтобы обмануть меня на унцию золота. – Я человек честный, – заявил ковбой как о всем известном факте. – А теперь расскажите о сестрах. – Как я уже писал, мне известны две персоны, имевшие отношение к одной или обеим вашим сестрам. Девять недель… – Как вы поняли, – с явным недоверием перебил артиста ковбой, – что эти двое мужчин знают моих сестер?