* * * Карьеру политического психбольного Шлагбаум начал еще в тихие брежневские времена. Голоса «внешние» («Голос Америки», «Немецкая волна»), в свое время не обходившие его тяжелую судьбу своим вниманием, именовали его узником совести. Голоса «внутренние» («Время», «Маяк») клеймили в нем полоумного и продажного наймита империализма. Во всем виноваты были гены. Точнее, горячая революционная кровь семьи Шлагбаумов. В девятнадцатом веке его предки ходили в народ и звали Русь к топору. В начале двадцатого они мастерили на чердаках и в подвалах адские машины и метали их в полицмейстеров. После семнадцатого года они выводили под корень разную контру и представителей «кровососущих» классов и сословий, а в свободное от этой работы время мечтали о светлом будущем. Это будущее вскоре наступило, и они нашли в нем свое место – в ГУЛАГе, с кайлом и лопатой. Там они наконец занялись полезным трудом и внесли свою лепту в возведение гигантских строек коммунизма, не уставая повторять, что товарищ Сталин ничего не знает о творящихся безобразиях. В родителях Моисея бурлящая революционная кровь Шлагбаумов сильно охладела. Ее хватало лишь на то, чтобы шушукаться с единомышленниками на кухнях, ругать зажравшихся партократов, позабывших идеалы социализма, рассказывать анекдоты о Хрущеве, а потом о Брежневе. Но неожиданно в лице Моси кровь приверженцев дела Робеспьера, Маркса – Энгельса вскипела, как лава рванувшего вулкана. Первыми, кого крошка Мося довел до слез, а потом и до истерик, были воспитательницы детского сада. В крошке не только пробились задатки лидера, но и начала пышным цветом расцветать страсть к реформаторству. В детсаду у него все было «неплавильно». Что «неплавильно», он еще сказать не мог. Но в школе он быстро научился стройно формулировать свои мысли и призывать одноклассников к революционным выступлениям против учительской деспотии. Два раза он изгонялся из школы, один раз – из института. Его политическое сознание и самосознание росло как на дрожжах. В студенчестве он дошел до распечатывания листовок, клеймящих кого-то или чего-то – сегодня уже и не упомнишь. Распространять их он пытался в рабочих столовых, в результате чего сильно пополнил свои познания в ненормативной лексике и заработал массу синяков и шишек. Настоящих единомышленников Шлагбаум нашел, когда государство предоставило ему отпуск в тихом и уютном доме, в который легче войти, чем выйти. Чего стоят одни лишь политические диспуты с будущей основательницей демократического объединения (ДО) Валерией Стародомской. Оба они удачно подзаряжались друг от друга агрессивным безумием. Другой его партнер по беседам позже, через несколько лет, был избран в Государственную думу, теперь не вылезает с экранов телевизоров и очень красноречиво разглагольствует о задачах текущего момента. В старые времена изредка Шлагбаум выходил из психушек, лихорадочно раздавал уже стоящим в боевой стойке с магнитофонами наперевес западным журналистам интервью о печальной участи инакомыслящих в «Империи зла» и отправлялся обратно, к добрым старым знакомым в белых халатах и больничных пижамах. Болезнь его прогрессировала. Постепенно он начал бредить. Это заключалось в том, что он стал воспринимать себя вовсе и не Шлагбаумом, а кем-то гораздо более исторически значимым. Притом его роль была всегда оппозиционна режиму. При Брежневе он «поработал» незаконнорожденным братом академика Сахарова. С наступлением перестройки надел личину князя Георгия Евгеньевича Львова – главы Временного правительства России. Когда демократы пришли к власти, он решил продолжить борьбу против социальной несправедливости в качестве Бронштейна-Троцкого. Его прототип – лидер коммунистов и соратник Ленина – в свое время отличался дьявольским красноречием. Хотя Шлагбаум-Троцкий и уступал в этом своему предшественнику, но все-таки искусством ораторствовать и конопатить текущие крыши сограждан владел виртуозно. – Никто никогда никому ничего не давал просто так, – вещал он с возвышения на площади перед главным входом на ВДНХ. – Миром правила и правит сила. Кто может вскочить в седло – тот на коне. Остальные глотают пыль из-под копыт. У наших врагов – сила наглости, нахрапистости и жестокости. У нас – сила справедливости и единства! Площадь была наполнена народом – людская масса перехлестывала на проезжую часть и в сквер. Над толпой реяли красные серпасто-молоткастые, полосатые российские, желто-черные монархические флаги, а также флаг Демократической Республики Вьетнам. Свысока смотрели на происходящее портреты Ленина, Николая Второго, Ивана Грозного, Сахарова и еще непонятно кого. Из плакатов можно было узнать массу интересного. «Банду демократов под суд». «Монархия – мать порядка». Шел торг газетами и брошюрами. Тут были и «Жиды», и «Дерьмократия – путь в никуда», и «Семьдесят лет красного террора», и «Кто тормозит реформу». Судя по всему, собрались здесь люди самых разных политических платформ. Вел митинг Сидор Николаевич Сидоров – именно так теперь именовался Шлагбаум. Именно под этим именем он рекламировал партию по телевизору. После школы я поступал в театральное училище и даже выдержал творческий конкурс. Потом достаточно походил по театрам и циркам, позанимался всласть личным сыском, так что узнать человека, даже если он изменил внешность, я мог без особого труда. Надо отметить, поработал Шлагбаум над собой серьезно. Даже походку изменил. Но я его раскусил. Вот только к чему, спрашивается, весь этот маскарад? Держался Шлагбаум напористо. Нес полнейшую чепуху, но убедительно, энергично. Срывал аплодисменты. Публика выглядела очень разношерстно. Тетки, только что стянувшие телогрейки или отбежавшие от кухонной плиты. Элегантные дамы, вылезшие на солнечный свет из пыльных библиотечных подвалов или оторвавшиеся от нотных тетрадей. Вечно ржущая, быстрая и шустрая молодежь. Пропахшие солярой здоровяки, которые, расчувствовавшись от слов оратора, аплодировали широкими, похожими на лопаты ладонями и хриплым рыком ревели: «Долой гадов!» Объегоренные, не уверенные ни в настоящем, ни в будущем, доведенные до морской болезни десятибалльной качкой, в которую занесло корабль «Россия» со ста шестьюдесятью миллионами пассажиров, все эти люди в этот момент вновь были переполнены энтузиазмом и опять пытались уцепиться за мираж. Были здесь и вечные завсегдатаи подобных тусовок. Сновали деловитые жучки, активно собирающие пожертвования на «Партию обманутых». Подавали им охотно и много, с какой-то непонятной радостью. – Граждане, разойдитесь. Ваш митинг не разрешен. Вы нарушаете закон, – время от времени слышался ор милицейского матюгальника. С таким же успехом можно было призывать скалу подвинуться. Естественно, партии восьмидесяти процентов населения унизительно выпрашивать у «прихвостней воров» из мэрии разрешение на митинг. В стороне стояли цепочки омоновцев в серых комбезах, со щитами, резиновыми дубинками и в касках. Вид у них был жадно-выжидательный. Некоторые любовно поглаживали дубинки. А вот и знакомое лицо – топором рубленное, притом рубил его явно не знаток своего дела. Это наш замначальника ГУВД, боевой генерал, завоевывавший воинские почести, ордена и славу на разгонах демонстраций, любивший это дело и слывший в нем большим мастером. Его присутствие для знатоков звучало как сигнал – бить будут. Выглядел он скучающим и недовольным – бить пока было не за что. Поганое либеральное сюсюканье – приказ применять силу только при наличии хулиганских действий, грозящих перерасти в беспорядки. Пока же – никаких хулиганств, только призывы свергнуть, растоптать. Да еще весело пел хор: Будьте здоровы, живите богато, Покуда позволит вам ваша зарплата. А если зарплата вам жить не позволит, Тогда не живите, никто не неволит… ОМОН скучал. Выступления продолжались. – Слово представителю наших дорогих пенсионеров. Крепкая бабка с клюкой забралась на трибуну. – Милочки мои, что же деется-то! Пенсии внучку на водку не хватает. На паперти подавать почти перестали. Надо охломонам, народ затиранившим, по мордасам! По хребтине! Чтоб пенсию давали. И чтоб людя зажили и на паперти снова бы подавать начали! – Спасибо, Валентина Ивановна. А теперь слово представителю трудящегося фермерства, – радостно кричал Шлагбаум-Троцкий-Сидоров. – Свинья сдохла, комбикорм гнилой дают, – возопил одетый в фирменный костюм статный фермер. – Везде мздоимство и подкуп. Кончать это надо. И кой-кого тоже кончать. Так ведь и за обрез народ возьмется. А что, братцы, прадед мой брался, и мы возьмемся! Народ все прибывал. Но обычным обывателям все же были чужды кипящие здесь страсти. Обыватели обходили сборище стороной, таща с выставки достижений народных хозяйств Японии, Тайваня и других стран Юго-Восточной Азии коробки с «Тошибами», «Хитачи» и «Сони». Неожиданно на трибуну вспорхнула пожилая дама и возбужденно закричала: – Нас опять обманывают! Те, кто в толпе собирает средства на партию, жулики! Мы принимаем деньги только в штаб-квартире! Толпа возмутилась, зашумела. Начали выискивать негодяев, собиравших деньги, но тех давно простыл и след. Между тем митинг приобретал все более базарный характер. – Мы предоставляем слово всем. Даже тем, у кого другое мнение, – вещал Шлагбаум. На трибуну вскарабкался бородач антисанитарного вида. – Судари, господа! Что вы тут говорите? Искать виноватых – последнее дело. Наше благосостояние зависит только от нас. Не дерите горла на митингах. Идите на заводы точить болванки. Идите в переходы торговать джинсами. Пока мы, как всегда в этой стране, будем драть горло на митингах, нам не войти в цивилизованный мир, а так и оставаться лапотниками! – Мы уважаем любое мнение, – согласился Шлагбаум благосклонно. – Я бы даже поспорил с товарищем, если бы он не был просто недобитым ренегатом, негодяем и провокатором. Бородача стащили с трибуны и пинками погнали из круга. Самое интересное началось через несколько минут. Из-за памятника Космонавтам двинулся засадный полк, ножом взрезая праздношатающуюся толпу у метро. Ряды были не слишком многочисленные, но дисциплинированные и стройные. Это шла на разборку партия «экономического освобождения» – надежа и опора крупного капитала. Почему-то большинство партийцев походили не на крупных капиталистов, а на инженеров-оборванцев из почтовых ящиков и ВНИИ. Над «экономическими освобожденцами» колыхались плакаты: «Лопух – находка для фашиста». «Россия – тюрьма народов». Колонна хором скандировала: – Ло-хи, ло-хи! «Экономисты» приближались. Вдоль площади выстраивались омоновцы, разделяя две враждующие стороны. «Обманутые» в ответ на хор противников нестройно кричали: – Ироды… Прихлебатели… Полетели друг в друга помидоры, картошка и еще много чего. Больше всего мусора доставалось омоновцам, находившимся посредине. Генерал с плохо скрываемым ликованием в предчувствии хорошей потасовки рычал оглушительно в мегафон: – Граждане, разойдитесь. Не нарушайте порядок. Будет применена сила! – Соблюдайте спокойствие. Не идите на поводу у провокаторов, – призывал без особого успеха Шлагбаум. – Насилие – не наш путь. Я подобрался к нему ближе и вдруг заметил, как он на миг расслабился, и его лицо озарила злобная торжествующая усмешка. Тем временем страсти накалялись. Антиподы стремились навстречу друг другу – поплевать в лицо, расцарапать щеки, врезать по голове плакатом или еще как-нибудь высказать свое мнение. Милиционеры сдерживали натиск, время от времени толпа вскипала, слышались крики: – Милиция, кого защищаете? Мы с ними разберемся! Защищала милиция, конечно, «экономистов» – их было гораздо меньше, и при силовых разборках не спасла бы даже их отменная дисциплина. – Господин генерал, – подскочила к генералу разгневанная дама средних лет. – Я хочу пожаловаться. Ваш солдат оскорбил меня. – Как оскорбил? – с интересом осведомился генерал. – Сказал, чтобы я шла… Ну, сами знаете куда. – Ну и идите, сами знаете куда. – Я на вас жаловаться буду! – А на меня жаловаться некому. Я самый главный. Страсти продолжали накаляться. Генералу хотелось отдать приказ о разгоне всех и вся, но вспоминалась накачка в главке – мол, времена не те, просто так людей дубинками бить чревато. Впрочем, кому-то уже досталось. Крики, визги «убивают». Генерал пребывал в раздумье. Тут к нему подошла девочка лет восьми. – Дядь, а дядь, можно вам сказать? – Что тебе, дочка? – у генерала была слабость – он любил детей и сейчас умильно взирал на небесное создание. – Мне дядя оттуда просил вам передать, что вы козел в лампасах. – Понятно, – лицо генерала покрылось красными пятнами. – Отведи ребенка в сторонку, – приказал он офицеру и взял рацию. – Вытеснение. Начали. Две цепочки омоновцев, похожих на римских легионеров, двинулись разводить в две стороны «обманутых» и «экономистов». Омоновцы двигались, как слаженная единая машина, угрожающе стуча дубинками о плексигласовые щиты – рассчитанный и отработанный психологический трюк. Впрочем, по щитам барабанили еще и обломки асфальта, и гнилые овощи, и чьи-то руки. В ответ демонстрантам доставалось дубинами или коваными ботинками. Некоторых наиболее самоотверженных милиционеры захватывали и уносили в автобус. Если бы был приказ на рассеивание, все выглядело бы гораздо веселее, но бойцы и так были довольны – день не прошел даром, удалось поупражняться с любимой игрушкой ПР-74 – палка резиновая образца семьдесят четвертого года. Я прикинул, что надо выбираться, пока самому не досталось. И еще надо не упустить Шлагбаума-Сидорова-Троцкого. Он давно слез с трибуны и куда-то провалился… Нет, не провалился. Вон он. Спешит. Я прилепился к нему. Мы выбрались из кучи-малы и направились к метро «ВДНХ». Но в метро Шлагбаум не спустился. Он направился к переходу к гостинице «Космос». Там перешел дорогу… Теперь за магазин «Свет» – нырнул во двор. Я припустил бегом. Только бы он не сел в машину. Вести наблюдение в одиночку и без транспорта слишком самонадеянно. Но я надеялся на удачу… А она изменила мне. Изменила по-крупному. Опасность я заметил слишком поздно. Сначала были мурашки по спине и ощущение угрозы. Рука дернулась к пистолету, я резко обернулся. Но в мое лицо уже смотрел зрачок пистолета. Женщина средних лет в красном платье и с авоськой осклабилась хищно и жестко. И нажала на спусковой крючок. В моей голове разорвалась граната, и больше я ничего не чувствовал… * * *