Надежда – она всегда. Даже в предсмертный миг мы знаем, что наши дети пойдут дальше, что над кровлей дома проплывут перелётные птицы, торопясь на север, к гнездовьям. Нас не станет – но рассвет всё равно придёт. Для других – но он будет. Огненный клинок рубил – за них за всех. Ты Новый Бог, и ты не можешь уйти!.. – Вернись, великий Хедин!.. Темнота вокруг заколебалась. Замерла, словно вспомнив что-то донельзя важное. Что-то такое, чего сама лишена была уже бесконечно долгое время. – Отпусти меня, – беззвучно проговорил Хедин. – Отпусти. Дай нам шанс. Даже если Ты всемогущ и всеведущ. Жуткая недвижность. Всё замерло, всё ждёт. – Отпусти, могучий. Чёрные клубы вздрогнули раз, и другой, и третий; а затем темнота – не страшная, не убийственная, не жадная, нет, глубокая, как бесконечная ночь, в которой ещё не родились звёзды, – отступила. Разжала объятия, выпуская их на свободу, и последнее, что услыхал Познавший Тьму, – было: – Сражайтесь, дети мои!.. * * * Он падал, подобно той самой «звезде, что из зла», о коей говорили легенды многих племён. Он падал огненным болидом, в который обратился его клинок. Падал, пронзая толщи Межреальности, падал, ощущая, как идея его, его сознание, вновь облекается плотью, но уже совершенно особой. Сила рванулась в него, заполняла собой пустоту, соединяясь с памятью, творя заново и тело, и всё остальное. Ещё бесплотной золотистой тенью он пронзал горные толщи, невесомой идеей пробивал ярусы подземного храма. А потом он внезапно ощутил полновесность тела – ощутил за миг до удара. Боль вспыхнула, вцепилась в него, но она уже проиграла – хотя бы потому, что было чему болеть. Он вернулся домой. Интерлюдия: Вращая жернова Райна Только что всё было тихо и спокойно на смертном поле, поле великой битвы. Валькирия Райна стояла во главе отряда минотавров; вела речь с самим Императором Мельина, и вдруг… Холодный и мокрый ветер в лицо. Запах болота, старой тины, гниющих трав; колышется туман, наплывает, окутывает. Расступается твердь под ногами, исчезает небо над головой. Волна серой мглы захлёстывает валькирию, и – и Райна вдруг увидела себя. Себя, бегущую по узкой лесной тропке. Это было, когда они с матерью жили уже на краю Mork Skog’а, Тёмного Леса по-местному, и никто не принимал их – «j?vla heks og hennes brat!»[1] Да, так оно и есть. Она – Райна, нет, ещё не Райна, Рандгрид. Память валькирии, воительницы, странницы меж мирами, стража Долины Магов, спутницы Клары Хюммель – всё исчезало и таяло. Мир распадался, как ему и положено, в день Последней Битвы; и каждый твой шаг, дщерь О?дина – словно стежок, стягивающий расползающиеся куски. Так опытная портниха восстанавливает безнадёжно, казалось бы, изодранный плащ. …Рослая не по годам девочка бежит лесной тропкой, что вьётся краем древней топи. Северный лес вокруг неё мрачен и нем, и она встревоженно озирается – почему молчат птицы, почему не слышно даже неугомонных сорок? Почему трава суха и желта не по времени года, почему на брусничных кочках – ни одной ягоды? – Держись, звездноокая! Кто это обращается к ней? Рандгрид оборачивается – никого, но голос её не пугает, он низок, рычащ, басовит, но в нём нет зла, напротив – верность и преданность. Теперь надо повернуть влево, прочь от старого болота; миновать череду сухих увалов с ягодниками, перейти по камешкам Мельничий ручей, а там и опушка леса, там их с мамой дом. Ну как дом – хижина. Стены она, Рандгрид, переложила сама этим летом; матушка качала головой – «ох, и сильна ж ты, доченька!» – и отчего-то утирала глаза. Там, в тени раскидистого дуба, единственного в округе – «ведьма старая вырастила, а новая-то, ишь, туда ж приблудилась, чует кровь порченая!» – их огород, с которого они кормятся, сарай с козами, курицы, важный петух по имени Хани. Повернуть надо туда… – Правее! Правее, звездноокая! Почему этот голос сбивает её с пути? Зачем ей направо, в самую глубь трясины, myri по-местному? – Направо! Держись!.. Голос почти умоляет. Направо? Но там же нет дороги!.. И вообще – матушка говорила, на болотах живёт старая Jezibaba, trollkvinna, которая ловит мелких ребятишек да готовит себе из них рагу. В это Рандгрид верила не сильно. Леса вокруг большого села, где им так и не дали поселиться, изобиловали опасными топями, бездонными бочагами, там кишмя кишели всякие голодные твари, зачастую подбиравшиеся почти к самой околице. Мама всегда вешала над дверью и окнами зачарованные обереги из холодного железа. – Направо!.. Она – она должна, вдруг понимает Рандгрид. Она должна идти туда, где кончается тропа, где мхи да чёрная вода меж ними. Где сухие тонкие ели накренились, на каждой живы лишь по две-три ветки, да так и растут, не умирают. – Направо! Помогай, зведноокая! Пальцы Рандгрид смыкаются на рукояти короткого ножа-puukko. Вырезана из прочной северной берёзы, пропитана семью маслами, в самой сердцевине – мамин обережек. И она поворачивает направо. Расступились перед нею тёмные мхи, склоняются к буроватым кочкам примученные болотом ели. Стих ветер, тишина вокруг, вязкая, обволакивающая. Вливается в уши, словно вода. Тропа исчезла, девочка Рандгрид пробирается от кочки к кочке. Она умеет ходить по болотам и топям. Правда, в сердце Svartur Мyri она не бывала – зачем? Ни грибов тебе, ни ягод. Но среди безмолвной трясины дорогу она находила легко, словно кто-то невидимый подсказывал. Туман пополз невесть откуда – и это ярким-то днём!.. Свистнуло что-то тихо в ельнике, зашуршало за спиной, и Рандгрид замерла. Рука на ноже, готовая выдернуть клинок из ладных кожаных ножен. Никогда не делай в лесу резких движений. Спугнёшь зверя, который, может, как раз сейчас выбирает – то ли убраться восвояси, то ли вцепиться тебе в глотку. Вновь шорох, но теперь как будто дальше. Неведомая сила словно тащит девочку сквозь неожиданно плотный строй полуживых ёлок, тропа – или её подобие – резко заворачивает, и Рандгрид видит низкий сруб, поддерживаемый шестью укоренёнными древесными стволами, толстыми, настоящими, не теми заморышами, что вокруг. Прямо на девочку смотрит низкая дверь, хлипкая лесенка поднимается с мокрой земли; оконце затянуто паутиной. Вот опять шорох, но теперь уже сбоку. Здоровенный кот, размером с дикого камышового, только не полосатый, а весь чёрный. Встал у лесенки, смотрит выжидательно. Девочка Рандгрид знает, что это такое. Это домовины, в каких местные хоронят умерших – в глухих местах, средь топей и болот, чтобы не могли выбраться, чтобы не смогли отыскать дорогу обратно к живым. У каждой семьи – своя такая домовина. Туда относят скончавшихся родовичей, плотно замотав в грубую белую холстину. Только почему тогда там оконце? Дверь – понятно, и смотреть ей должно на закат, где страна мёртвых. – Котик-котик, тёплый животик, – позвала Рандгрид. Коты с кошками у них всегда обретались. Так, гуляющие сами по себе. Кот взглянул на неё вопросительно. Мяукнул и взбежал по лесенке, юркнул в вырезанное на углу дверцы отверстие. Заскрипели несмазанные петли. Чёрным ядром вылетел из проёма давешний кот, хвост трубой, шерсть дыбом; а за ним – чудище не чудище, страх не страх – скопище толстенных змеевидных рук, хватючих, загребучих. Тяжёлый запах мертвечины ударил в ноздри. Тьма хлынула вниз, чудище шлёпнулось огромным мокрым кулём, руки-щупальца зазмеились по болотной траве. Бесстрашно кинулся в бой чёрный кот, зашипел яростно. Вцепился когтями, принялся драть бешено, с диким мявом; и Рандгрид словно неведомая сила сорвала с места, нож-puukko по-боевому, лезвие прячется за кулаком, а руки-змеи уже здесь, так и норовят оплести ноги, повалить!..