А потом передумал: вообще-то лучше пойти вместе с Лили. – Спасибо, Лиза, – поблагодарил я, – но мне хватит и двух рук в помощь. Пусть Лили поможет. В комнате я достал из рюкзака марлю и пластырь. Потом мы пошли в ванную: мне на себя не хотелось смотреть, но, возможно, Лили будет удобнее с зеркалом. Я снял с глаза повязку и начал разматывать марлю. Лили остановила меня: – Садись. Позволь мне. Я закрыл глаза. Почувствовал, как Лили предельно осторожно отлепила пластырь. Как стало ослабевать давление марли, а затем она полностью спала. Лили тихо ахнула, увидев, что было под ней – синяк, отек, швы, – но, ни слова не сказав, продолжила свое дело. Сейчас мы тоже молчали, да, но это было сосредоточенное молчание. И не только с ее стороны. Я ощущал прикосновения ее пальцев. Слышал ее дыхание. Я был эмоционально созвучен с этим мгновением. На мое лицо легла новая марля, ее закрепил пластырь. Вернулась повязка, защищающая марлю и пластырь. Легкое поглаживание по спине: все готово, все хорошо. Я открыл глаза. – Надеюсь, я сделала все правильно, – сказала Лили. – Если бы за дело взялся я, то, скорее всего, замотал бы не тот глаз. – У тебя там… блестки. Они впились в лицо. Я не знала, убрать их или оставить. Наверное, их вынет доктор? – Лишний штрих в имидж, – пошутил я. – Барды уже сочиняют песни о парне по прозвищу Блестящий Пират и лезвиях на его пути. – Мне так… – Молчи! Ты виновата в этом не больше Эндрю Карнеги, профинансировавшего открытие огромного количества библиотек, из-за которых век спустя так много библиотекарей на коньках не были готовы к канонаде блесток. В любом случае, я прекрасно проводил время до, ну, госпитализации. «Рокетс» сразили меня наповал – что, если честно, сделать было нетрудно, учитывая то, как плохо я стоял на коньках. – У вас там все хорошо? – послышался голос Лизы. Отец говорил про плохое влияние Лили? Мне захотелось крикнуть что-нибудь про шампанское и потирание спинки в ванне, но тогда пришлось бы объяснять шутку Лили, а сделать это, не задев ее чувств, не представлялось возможым. – Все хорошо! – крикнул я в ответ и шепнул Лили: – Нужно удирать отсюда как можно скорее. Со скоростью света, например. Ну или хотя бы гепарда. Или газели. – Ты уверен? – посмотрела она мне в глаз. – Какие тут могут быть сомнения? – Не знаю. Они приготовили тебе оладьи. – Она приготовила мне оладьи. Ей неприятно, что он ведет себя как придурок. В определенных обстоятельствах за подобной фразой следует: «О, он не настолько плох». Однако мой отец в эти обстоятельства не вписывался. – Нас ждет город! – заявил я Лили. – Тогда не будем заставлять его ждать, – ответила она, убирая марлю и пластырь в рюкзак. Мы каждый по десять раз поблагодарили Лизу за оладьи, а она десять раз спросила, не хотим ли мы еще. – Уже уходите? – спросил отец, дочитав журнал. – На покупку подарков осталось всего два дня! – жизнерадостно и глупо сообщил я. – А что насчет Рождества? Вы будете его праздновать с нами? Если бы не Лили и Лиза, я бы коротко сказал «нет» и ушел. – Боюсь, у меня другие планы, – ответил я. – Какие? – недоверчиво поинтересовался отец. Мне не хотелось рассказывать ему о вечеринке миссис Бэзил, поскольку такое приглашение, какое я получил от нее, Лили никогда не получит от отца. Казалось несправедливым ставить на одну доску моего отца и бабушку Лили. – У меня планы с Лили. – Такого объяснения достаточно. – Чудесно! – обрадовалась Лиза. Отец красноречиво посмотрел на меня: «Лили – не член семьи». Я постарался столь же красноречиво ответить взглядом: «Она мне роднее тебя». На прощание я поцеловал Лизу в щечку. Она удивилась – поцелуй никогда не входил в наш ритуал прощания. – Зайду после Рождества, – сказал я ей. – Обещаю. – Мы будем здесь! Отец даже не встал. – Пока, пап. – Пока! – эхом повторила Лили. Я почувствовал огромное облегчение, когда мы наконец оттуда ушли. * * * – Что будем делать? – спросила Лили на улице. – У меня в три выгул собак. Но до этого я – вся твоя. – Ну… – я глянул на часы, – для «Солти пимп»[50] еще рановато. – Согласна. Может, позже. Кофеинчику не желаешь? – Нет, – покачал я головой. – Еще ударит по мозгам. – Итак… – Итак… Вот ведь какая забавность – в Нью-Йорке бесчисленное множество интересных мест и занятий для любого времени дня, но бывают моменты, когда ты понятия не имеешь, чем заняться, и чувствуешь себя глупо, поскольку точно знаешь: где-то там есть дело для тебя, просто твой разум еще не осознал, какое. – Я ничего не планировал, – признался извиняющимся голосом. – После вчерашнего подумал, не стоит. – И я ничего не планировала. Но мы не будем из-за этого впадать в бесплановое отчаяние. Можем помочь собраться Лэнгстону и Бенни. – Боюсь, с одним глазом из меня выйдет плохой помощник. – Ой, прости. – Может, все-таки поедим мороженое? – Вряд ли кафе открывается раньше десяти. Весь город. Весь город в нашем распоряжении! И вот… – Ты это слышишь? – спросила Лили. Сначала я не понял, о чем она. Потом сосредоточился не на своих мыслях, а на происходящем вокруг и услышал. – Это волынка? – поразился я. – Кажется, да. И словно в подтверждение нашей теории из-за угла вышел волынщик. А следом еще один. И еще. Всего одиннадцать человек. Целая колонна волынщиков играла River Джони Митчелл[51]. За ними шли прохожие – не строем, а разрозненно, словно призванные следовать за волынщиками, куда бы те ни направлялись. Порой ты строишь планы. Порой планы сами строят себя. Особенно в Нью-Йорке. – Идем? – подал я Лили руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе. – Идем, – взяла она меня за руку. Не только из романтических побуждений, но и потому, что с ограниченной видимостью мне будет сложно идти в растущей толпе. Взявшись за руки, мы пошли по Второй авеню. Из разговоров окружающих людей вскоре стало понятно, что никто не знает, кто эти волынщики и куда они держат путь. А вот теорий на этот счет было предостаточно.