Новогодняя Москва, белая, прекрасная, как молодая невеста. Еще совсем недавно Марине казалось, что Новый год по-русски – это глупо и расточительно. Елки везде одинаковы поздравления эти – лишь лицедейство и фальшь. Как и все эти "традиции". Одно лишь ей нравилось в этом всеобщем безумии: отличная возможность заработать в преддверии праздников, а во время них выспаться. Праздничный акт полной праздности. В Новогоднюю ночь Марина обычно отсыпалась, так сказать, делала подарок самой себе. Десять, нет! Двенадцать часов сна – это просто волшебство какое-то! И никаких мандаринов с оливье не нужно. Даже индейки. Что на нее нашло в этом году? Отчего ей так хочется домой? Ответ понятен: там тот, кто ей так нужен. Не из-за беременности. Просто – нужен. И сейчас, и завтра, и всегда. Она трусила невероятно, нырнула в завесу молчания, спрятавшись, растеряв всю свою эту смелость. Как мышка. Как ему рассказать? Происходившее все было слишком… предательским. Он ведь спрашивал, предупреждал. Он доверился ей, рассчитывая на ее предусмотрительность. И вот – получите. Кто она после этого? В том, что Арату совсем ни к чему эта новость, Марина не сомневалась. Стоило вспомнить его там, в эпицентре переговоров московских. Блестящий молодой дипломат в куче памперсов? Он, не выспавшийся от младенческих криков, сидит на заседаниях какой-то там ассамблеи ООН? Невозможно. Делала вид, что ее нет в эфире. Ужасно она занята, ох уж эта работа. Вот только Марина уже не могла без его голоса. Мучительно нужно дотянуться, соприкоснуться с ним, услышать такое родное и так нужное ей сейчас тихое простое – "Малыш". Очень некстати вспомнилось, что у него всегда и везде находилась куча друзей, приятелей и просто "старых знакомых". И с чего она вообще взяла, что он там скучает? Поди, и дома-то его нет, где-то тусит в каком-нибудь баре. Веселится. В последний тот раз, когда Марина взяла его трубку, еще в Монголии, он был бодр и весел. В последний тот раз… Слово "последний" не хотелось ни слушать, ни даже читать. Он снова звонил. Телефон надрывался, упорно сверля ее совесть. Окошко с его аватаркой – роскошным зверьком, сидящим на пушистой ветке кедровой – упорно мерцало. Раз, другой. Десятый, пятнадцатый. Пятьдесят шесть сообщений. Прочитать их нельзя. Просто невозможно, потому что в голове каша, потому что… страшно. Соболь, прости. Швырнула телефон на стол, даже не заметив, что вдребезги, добрела до кровати, упала на спину и тупо уставилась в потолок. Слезы текли из глаз сами по себе, без малейшего усилия. Ну правильно, сейчас она наревет еще один Аппер залив, может быть, даже и вместе с Гудзоном. Подсолит, наконец, эту пресную лужу слезами. Да сколько можно страдать! Ты же – планета! Ей вдруг стало тошно от самой себя. Поднялась, вытерла слезы и сказала самой себе: вот сейчас он перезвонит, а она возьмет трубку и скажет все как есть. А там будь что будет. Она же – планета. Но он не перезвонил ни через час, ни через два, ни даже ночью. Это уже потом она увидела, что ее телефон скончался в муках. Нашла пафосный золотой в стразах телефончик, подарок от компании-заказчика. У каждой приличной фотомодели таких игрушек ящики. Марина терпеть не могла все это золотье, но выбирать не приходилось. Включила зарядку. Набрала номер – по памяти. Тишина. Как и не было такого номера, даже гудков отчего-то не было. Даже мерзкой этой бабы, вещавшей о недоступности самого недоступного мужчины в этом мире. Просто тихо. Как на кладбище. Абонент недоступен. Тут уже Марину обуял самый настоящий страх. Это Москва, детка. Там вообще-то не любят чужаков. Мигрантов не любят, в том числе и монголов. А вдруг что-то случилось? Вдруг его побили? Ограбили? Забрали в полицию? Вдруг… нет, про другую женщину думать она не будет, и без того тошно. Набрала Лизу, потом ее мужа. Та же картина. "Абонент недоступен". Позвонила отцу. Нет ответа. Москва рухнула? Провалилась под землю с кремлевскими башнями наперевес? Мама. Точно. Она все расскажет. Еще бы вспомнить, когда ей в последний раз Марина звонила. И найти сто причин оправданий. Оно того стоит. – Мама? Молчание, секунд десять. Она всегда умела держать паузу. – Привет, Марусь. Прости, что молчала, смотрела в окно: не сдох ли кто в нашем лесу. – Давно у вас вырос лес за окном? На Басманной матерые волки? Шутит. Хороший знак, трубку уже не повесит. – Не знаю. Проверять не тянет. Что-то случилось? – Скоро Новый Год, а я не могу даже дозвониться до вас. Папа не отвечает, Лиза молчит. – Она занята своим гостем. Ох, и умела она читать Маринкины интонации. Словно открытую книгу. Пропустила слова об отце, не заметив, и поймала главное. – Гостем? – Да, и весьма интересным. Лиза в восторге. Надеюсь, Андрей тоже. Очень надеюсь… – А… С Новым годом, мам. Я не уверена, что дозвонюсь, ты же знаешь – на праздники связи вечно нет. – Передам отцу непременно. В Америке просто вообще очень трудно со связью, я помню, Марусь. И мы тебя поздравляем. Желаю тебе… Нет, пожалуй, при встрече. Пока. *** Марину снова захлестнула волна лютых страхов. Она боялась всего: потерять Арата, потерять карьеру, потерять разум. И чем только она думала, когда его к Лизе отправила? Они ведь так похожи: умные, ироничные, всезнающие. С сестрой у него гораздо больше общего, чем с Мариной. Тут только секс, он сам говорил, да и нечего ей больше ему предложить. Да, Марина умом понимала, что только в постели они идеальны подходят друг другу. Но на сексе едином прочных отношений не построишь. А Лиза… умна, интересна, красива, отличный характер и ниже Марины на голову. Да что уж говорить, она и сама на его месте выбрала бы ее старшую сестру! От таких мыслей тряслись руки и старенькая спортивная сумка вываливалась из рук на каменный пол аэропорта. Боже, как же это глупо! Марина, ты клиническая идиотка. Летишь в Москву тридцать первого декабря. В слезах и соплях. Потратив тот самый внезапный "подарок судьбы" – весь доход за Рождественские открытки, так недолго ее радующий, до самого распоследнего цента, купив самые последние из возможных билетов, на самый неудобный и дорогой рейс. Тридцать два часа, три мучительные пересадки и минимум багажа. Лиссабон, Мадрид, Будапешт и только после – Москва. И к чему? Пожалей меня, Арат, я не виновата, мне было так страшно? Скажи, что ты меня хоть немного любишь! Потому что я без тебя жить не могу и не хочу. Мы знакомы всего третий месяц, а меня всю выворачивает от мысли, что ты можешь забыть про меня. А еще я, кажется, совсем так немножко беременная. Самую малость. Да, Марин, ты просто мастер красноречия. Что ты ответишь, Арат? Явно в восторг не придешь, да? Да, ты честен и добр. Не бросил в болезни, не бросишь и сейчас. А ведь у тебя тоже жизнь, планы, карьера. Никак нельзя взваливать это на него. Сама, Мариш, сама. Ты – планета, ты помнишь? Сказать нужно, тут Лиза права. Просто предупредить, рождение человека – не рядовое событие. Арат, ты почти что отец. О Господи, Марина – мама? Уже в самолете Марине отчаянно захотелось вернуться в Нью-Йорк Нужно было поднять тогда трубку, не трусить. А еще лучше прочесть его письма в мессенджере и ответить весело и кратко: "Вау! Кажется, я беременна, поздравляю." И дать себе эту отсрочку. Не видя его, снова спрятавшись за океаном. Никакого монгольского взгляда – прямо в душу раскосыми этими его глазами. Только буквы экрана, который всегда можно выключить. Теперь – поздно. Счастливый папаша пропал из эфира, где он – неизвестно, что с ним – не понятно. Проблема. Она прилетит, доберется до дома Луниных, зайдет в их квартиру и скажет: "Представь, Арат, я такая дура, что лично приехала сообщить тебе такую вот новость. Сюрприз!" Марина засмеялась и утерла злые слезы. Соседка на правом кресле подозрительно на нее покосилась. Как все глупо повернулось! Словно всю ее жизнь завалило снегом, тем самым, октябрьским. Нет, московским. Таким, что засыпало все к чертям, что сугробы до пояса, и вообще все замело белой пеленой. Надо было сразу тогда понять: снег, да еще и в октябре – вестник чего-то невероятного, невозможного. Жалеет ли она? Марина прислушалась к себе. Жалеет ли? Нет. Ни о чем. Ни на грамм. Пусть сейчас ей плохо и страшно, пусть она загибается от неизвестности, пусть ревет едва ли не каждый день. Но променять это все на пустую постель, пустое сердце и "первую и третью субботу месяца" – немыслимо, недопустимо. Тогда зачем она плачет? Поздно уже, дело сделано. Как там Лиза вещала (она ведь тот еще оракул): из двух нитей сплелось уже нечто. Кажется, рукавички. Или носочки. Маленькие такие. Пинетки. Марине давно не шестнадцать. Двадцать пять. Почему бы и нет? Да и вообще… от Арата же. "Я хочу ребенка, – отчетливо поняла Марина. – Очень сильно хочу. Именно этого. Именно от Арата. С раскосыми глазами и хохолком черных волос." Обмякла в кресле, прикрыла глаза. Все хорошо, она справится. Просто начнется новый этап ее жизни. Кульбит. 37. Мчится тихий огонек моей души