– Сохнут? – голос Арата предательски дрогнул. Богатое воображение быстро нарисовало все возможные версии катастроф, приводящие к экстренной стирке брюк. Кирилл снова гыгыкнул. – Ты искуситель, красавчик. Но не буду терзать тебя, ты просто вчера очень долго в сугробе сидел и домой пришел с мокрой жопкой. Подозреваю, трусы ты на фикус повесил тоже с целью просушки и даже проветривания. Ох и затейник! Ловко увернувшись от летевшей его в голову подушки, Кирилл скрылся за дверью. Арат усмехнулся. В этом был весь его друг: казалось, даже в Армагеддоне, взирая на руины этого мира, он обязательно скажет что-нибудь жизнеутверждающее, вроде: “Зато мы повеселились!” И всем станет легче. Как сейчас стало ему, еще немного пьяному монголу, сидевшему на кровати в чужой квартире, еще вчера вдруг решившему, что жизнь закончилась. Да, было мучительно-больно, он словно стал разом старше на добрые четверть века. Но выжил и будет жить дальше. Пусть с огромной дырой вместо сердца и вместо души, но живой. Ощущение пустоты накатило вдруг уже в душе. Он вспомнил все то, что вчера его испепеляло и жгло, заставляло так громко кричать и даже, наверное, плакать. Если бы его просто разлюбили – это было бы больно. Но объяснимо. В этом мире все закономерно: проходит и это. А его просто использовали! Вся эта их сказка с Мариной обернулась огромнейшей ложью. Но самое страшное было в том, что он в это не верил. Лгут слова, даже мысли. Могут лгать и поступки. Женское тело – он это знал тоже – очень часто может быть лживо. Но то, что было тогда между ними… Музыка лгать не может. Как и солнце, и ветер. Он вдруг понял, что так его ранило, больно и страшно: не то, что он от Марины услышал. Не то, с чем успел согласиться. А то, что это была тоже ложь. Зачем она так с ними? За что она так свирепо и очень жестоко пытается задавить этих двоих – таких искренних, таких честных и таких беззащитных? Совершенно убитый своим открытием, Арат выполз из душа, натянул вещи друга, завязав узел на поясе штанов и подкатив немного обе штанины. Мокрый, злой и несчастный, он выполз на кухню. – О! Я смотрю, ты времени зря не терял… Что надумал? – Баб ненавижу. – Неконструктивно, друг мой. Это все? Арат тяжко вздохнул, забираясь на некое подобие барного стула. Пожал плечами. – Никогда не женюсь. – Размечтался. Я так предполагаю, в ближайшее время и женишься. У монгола даже глаза приоткрылись. Внезапно. Сразу оба. – Сам подумай. Эта твоя… Звезда тебя любит, ты ей просто болеешь. Вы жить друг без друга не можете, оба безмозглые идиоты – отличная пара. Все данные есть для брака, жить будете долго и счастливо. – Ты… не понимаешь. Она ведь меня бросила, Кир. Просто послала. Кирилл вдруг стал серьезен. – Отказываюсь понимать. Это что – капитуляция? Тогда уж позволь мне напомнить: сколько было выиграно процессов, безнадежных во всех отношениях, одной только верой и чистым талантом, а также умением? А сколько проиграно самых что ни на есть перспективных? Тебе напомнить всех классиков? Арат покачал головой. Классиков он и сам предостаточно помнил. Капитуляция? Да, именно это с ним и произошло. Осталось задать себе только вопрос: "А хотел ли он победы?" – Не кивай, как безмозглый монгольский болванчик. В чем ты сомневаешься? – В ней. Это же очевидно. – Да ладно? Ущипните меня, господа присяжные заседатели, этот мужчина вменяем? Или мы о каких-то разных Маринах тут разглагольствуем? Я лично о той, что чуть не сгрызла мне лацкан парадного смокинга в приступе ревности к Ане. Она ровно за пять минут чуть тебя там не бросила, кстати, все забываю тебе рассказать. – Ну… вот видишь. Недолго затем продержалась. – Ты не дослушал. Эта твоя почти-мать-Тереза решила тебе не мешать. Дать свободу и счастье. Прям там, на месте, все разом и оптом. Ты уверен, что произошедшее после – не результат все вот той же гениальной идеи? Кстати, откуда она у нее? Словно обухом по голове. Именно так. Ну конечно! Он ведь очень остро почувствовал сразу – все ложь. Только не понял, в чем… Глупец, идиот! Какая же она все же… Ведь решила, что произошедшее нынче в Москве было только из-за ее беременности. А он, придурок слюнявый, еще и подлил тогда масла в огонь. Ну конечно! Арат чуть не упал, слетая со стула, и заметался по кухне, как подбитая птица. Что же делать теперь? Лететь срочно в Нью-Йорк? Выходить там на след? Как поймать ее, как объясниться? Она снова построила в своей голове свой мир: очень хрупкий и очень жестокий, живущий законами логики, понятной только лишь ей. Остановился, опираясь руками о стол и с трудом переводя дух. – Угомонись, Ромео. Просто сядь и составь план оперативного решения поступившей задачи. Если, конечно… – Голову мне отруби. Я ощущаю себя отвратительно: глупым, слепым, самонадеянным идиотом. – Оперативно все это не лечится. Даже кастрацией, веришь? Арат усмехнулся. Марина шутку бы не оценила. Марина… он вспомнил снова очень четко ее голос в их последний разговор. Раньше боялся вспоминать – слишком больно, а теперь в голове прокручивал и понимал. Ну конечно же: она твердо решила пожертвовать своими чувствами якобы ему во благо. Только она не подумала, маленькая его Звездочка, что так убивает двоих – одним метким выстрелом и насмерть. А еще ему вдруг стало ясно как никогда: ребенок, которого не было, мог быть только его. Марина бы просто иначе к нему не пришла, она же – не монголка. Все просто и логично, это он наворотил дел. Она, конечно, хороша, но и он сам – тот еще выдумщик. И ему же исправлять. План. Да, это он любит и может. Отчего-то Арат больше не сомневался. Только вчера молодой мужчина вдруг потерял весь свет этого мира. Все рушилось, всякий смысл существования исчез. А теперь имелась задача. Выполнимая вполне, хоть и сложная. С несколькими переменными: экзамены, Георг и Марина. Именно в такой последовательности. Внимательно наблюдавший за ним лучший друг протянул большой стакан томатного сока и подвинул тарелку бутербродов с икрой. – Лопай быстро и думай. Сегодня у нас выходной. Знаешь, я бы на твоем месте начал с ее семейства. Ты же был дружен со старшей сестрой? Вот и бери ее в сообщники. Звони, поезжай, раскрывай карты честно. Все расскажи. Сколоти ОПГ, что там… заговор против вселенной. Попробуй втереться в доверие даже родителям. И узнай заодно, где этот твой светоч всемирного милосердия. Я могу подбросить, заодно и представишь меня как свидетеля. В ответ на вопросительный взгляд Арата добавил: – Я прекрасен и сразу внушаю доверие. К тому же я сотрудник дипмиссии целой России в Штатах и даже в ООН. Ну как устоять тут, скажи мне? Тебе могут и не поверить. И тут выйду я весь такой представительный, и… – Понял, понял. Ты поссорился с новой подружкой и жаждешь опять приключений. Лиза, конечно, красотка, но муж у нее… – Точно! Муж. Это я не подумал. Э… ты неправильно понял, конечно. Жуй давай, нам еще надо будет сегодня тебя переселить из гостиницы в эти апартаменты. Переодеть, от очистков очистить… – Эм… зачем? – Буду следить за твоей нравственностью. А то вон, я вчера на секунду тебя отпустил, а ты что? Совращал в углу пальму. При упоминании о вчерашнем Арат зябко поежился. Вспомнил рубашку, которую драл в беспомощной ярости. Дятел, придурок клинический. Если Кирюха чего вдруг решил, своего он добьется. Возражать другу было бесполезно. Арат вздохнул, снял свои брюки с сушки и поплелся одеваться и собираться навстречу приключениям. А главное – четко продумывать план. Он и название ему уже придумал: “Пробуждение спящей Марины”. Он будет, как тот самый принц, что Белоснежку поцеловал, и все потом было отлично. Говорят, что нельзя склеить разбитую чашку. Говорят, что любовь, разбитую и разрушенную однажды, не вернуть. Арат чувствовал себя возрожденным, как феникс. Все стало вдруг на свои места. Чашка сама разом склеилась. Оставалось совсем немногое – забрать у Марины Марину. И больше никогда не оставлять ее одну, наедине с фантазиями. Да, Арат твердо собрался жениться. 49. Швейцария Съемки в Швейцарии должны были занять у Марины, естественно, не полгода – это она тогда ляпнула просто со злости. Чтобы Арат по возвращению не искал ее в Нью-Йорке. А уж она всеми силами постарается не попадаться ему на глаза. Нью-Йорк большой, как-то же три года они умудрялись друг друга не знать! Если жить только по маршруту работа-съемки-яхта, то, наверное, все получится. Ей было так тоскливо и холодно, что сил не оставалось вообще ни на что. Словно оцепенела. Двигалась, разговаривала, улыбалась механически, как заведенная кукла. А внутри постоянно прокручивала: “А если бы все было по-другому? Если бы не было всей этой истории с ребенком? Или… если бы она все же была беременна? Он бы выбрал ее?” Арат никак не желал покидать ее мысли. Почему же она все никак не может его отпустить? Думала – сильная. Воображала – свободная. А оказалось – нужна ей та свобода, если рядом нет человека, с которым тепло? И никакая сумма на счете уже не радует, если даже в месс написать некому. Ну, можно Лизе, конечно. Но с сестрой Марина не разговаривала больше, боялась. Сбрасывала ее звонки. Она знала прекрасно все то, что сестренка ей скажет, и уже прямо сейчас готова была с ней во всем согласиться. Да, дура. Да, сама виновата. Но у него ведь и вправду карьера, в которую никакие Марины не вписываются. И тапочки эти вдобавок. А Марина… Марина только все ему портит. Что же, она испортила, сама и исправила. Вернула ему… ту самую свободу, но, кажется, словно поломанную, в трещинах. Как будто вещи в комиссионку сдала. Очень сильно б/у. Вот вам ваша свобода, мистер Арат. Немного потрепанная. Тут пятно – это от новогодней солянки. Тут дырка – это Марина ее немного повредила зубами, когда вы “сражались” в Москве. Тут, как видите – след помады. Ничего, отстирается. Сидела в самолете (рейс UA 134 Нью-Йорк – Цюрих, время в пути семь часов пятьдесят минут), закрыв глаза, и разговаривала с ним. Представляла. Мысленно выходила за него замуж. Рожала ему ребенка… детей. Двух. Нет, трех. Потом засыпала с ним рядом, на широком и крепком плече. Ничего этого больше не будет. Ни-ког-да и ниг-де. Сама виновата. Ты сама во всем виновата, Маришечка Выгодская. Даже прекрасная, волшебная зимняя Швейцария не вызывала у нее ни малейшего восторга, лишь раздражение: кому вообще в голову взбрело устроить фотосессию в купальниках на фоне заснеженных гор? Форменный идиотизм, пошлость и больная фантазия. И ладно бы это придумал Алекс – тут еще понять можно, хотя этому гению подобное в голову бы никогда не пришло, а незнакомый фотограф, неизвестные лица вокруг – зачем все это? Девушек-моделей всего было шестеро. Домиков только четыре. Марине и еще одной девушке из Германии повезло: им, как самым опытным и известным моделям, достались крошечные избушки, зато персональные. Всего лишь спальня, кухня и санузел. Деревянные стены, дощатые потолки. Марина-художник внутри попыталась было пискнуть от эстетического восторга: какие фактуры, какие линии, но Марина-с-дыркой-в-груди только мрачно отметила, что есть полы с подогревом – это уже хорошо. Все прочее – просто издержки. Остальных девушек разместили по двое, фотографа, осветителя, гримеров, костюмеров и прочих очень важных людей поселили в основном комплексе, где были и бассейн, и сауна, и даже столовая зона. С самого первого кадра всем стало понятно: красиво и просто не будет. Сказать, что процесс не задался – это, в общем-то, ничего не сказать. Несмотря на опыт, Марина никак не могла “поймать” образ. Ни взгляд ее, ни фигура, ни изгибы фактурного тела фотографу “как-то не виделись”. Впрочем, ему вообще “виделось” мало: молоденькие и неопытные девчонки к вечеру первого дня просто рыдали от усталости и от обиды. Марина и “немка” держались. Переглядывались, закатывали глаза, качали головами – понимали друг друга без слов. Молчаливая поддержка Барбары успокаивала. Доказывала, что это не Марина нещадно лажает, а просто все плохо. Второй день был еще хуже. Измученные фотомодели дергались, нервничали, зато саму Барбару фотограф неожиданно начал расхваливать. Она в самом деле была очень красивой: высокая брюнетка с чуть раскосыми, “русалочьими” глазами на пару лет старше Марины. Барбара говорила в основном по-немецки, а Марина этого языка совершенно не знала. Английский брюнетка понимала ровно настолько, чтобы выполнять указания фотографа, отвечала простыми, немного ломаными фразами. Но вести диалог у нее получалось с трудом. Интересно, откуда она? На чистокровную немку не слишком похожа, слишком тонкое лицо. Еврейка? А впрочем, какая разница? На самом деле Марине было уже все равно. Внутри холодно, пусто, надрывно. Солнце не грело, лишь только слепило глаза. Утро не радовало, всего-навсего открывая новый пустой день. Хотелось напиться, но девушка знала, что это не выход. Хотелось заплакать, но слезы все, очевидно, закончились. Казалось, закончилась сама жизнь, ускользнула, утекла сквозь пальцы. Незнакомый и неприятный ей фотограф требовал, чтобы Марина улыбалась. Она улыбалась. Ему, конечно, не нравилось, он кривил губы и качал головой. Его настроение настолько соответствовало Марининому, что девушка как никогда его понимала и даже не злилась. В отличие от своей партнерши. – Сукин ты сын, – услышала Марина бормотание брюнетки и не поверила своим ушам. – Хоть бы сам понимал, что тебе надо, ублюдок.