Ах, да — за обедом еще обсуждали спор генерала Аракчеева и графа Каподистрии за влияние на Александра I во время его — и их — визита в Одессу. Говорят, общение в сём равностороннем политическом треугольнике с одной явною вершиною и двумя столь же явно равными сторонами обещало быть весьма увлекательным. Ибо речь идет о многих важных вопросах — как об устройстве порто-франко в Одессе, так и шире — обустройстве всех юго-западных земель, завоеванных в последние годы Российской империей. И вот эта часть разговора заслуживала отдельного внимания Горлиса, причем по многим причинам. Прибытие Каподистрии в Одессу перестало быть чем-то гипотетическим или тайным. Таким образом, греческая партия в городе, возглавляемая Ставраки и Спиро, получит мощное подкрепление в споре за влияние с русской чиновно-купеческой партией. Любопытны были также слова об «обустройстве» всех новых юго-западных земель Империи. Ведь это так точно соответствовало рассказам украинских казаков об общении с «таинственным ляхом», а также — великим «орлиным» прожектам шляхтича Гологордовского… Во Французском консульстве Натан сдал работу быстро, долго не задерживаясь. А вот в Австрийском нужно было отдавать долг чести, по крайней мере, что касается задушевного поэтического общения, Паулю Фогелю. Горлис вынужден был разочаровать поклонника Новалиса, сказав, что дворянин Гологордовский, кажется, убит. И поэтому никому ничем помочь уже не сможет. Фогель опечаленно махнул рукою, сказав, дескать, знаю, знаю. (Интересно, откуда знает? Хотя… город велик, в канцелярии да полицмейстерстве много народу работает, а молчать не все умеют.) Было видно, что начальник канцелярии сильно расстроился, не на показ, а совершенно искренне. А в сём состоянии у него было одно лекарство для улучшения настроения: наведение порядка в его и без того безупречном бумажном хозяйстве. Натан уже собирался откланяться, как начальник канцелярии, рассортировывавший бумаги, обратился к нему, помахивая неким конвертом: — Так что же, господин Горлиц, я письмо от этого «тронутого» выбрасываю? Натан, мысленно уже готовившийся к непростому разговору с Вязьмитеновым, вообще не понял, о чем речь. — Извините, господин Фогель, я всё в бегах да в бегах. Будьте так любезны, напомнить, о каком письме идет речь. — Да, история недельной давности. Я тогда получил письмо от анонима. А в нем прожекты, написанные с твердокаменной серьезностью. Однако презабавно, можно даже сказать — уморительно. Горлис начал припоминать: да-да, в прошлый четверг или пятницу был тот редкий случай, когда Фогель не мог удержать громкого и долгого смеха, читая какое-то письмо. — Я тогда предложил вам с вашей политической осведомленностью почитать сию писанину, дабы насладиться стилем и логикой, точнее, ее отсутствием. А вы ответили, что очень заняты, потому — «как-нибудь не сейчас, а позже». Вот, неделя прошла. Ежели вам сие забавное письмо не интересно, так я выброшу… Да, вот теперь Горлис полностью вспомнил ту историю. Господи, ну как же отказаться от этого ненужного письма, присланного неведомым адресатом. Да повежливей, чтобы не обидеть «старину Фогеля». Но, кажется, тот и сам не собирался настаивать. — Вижу, что не интересно. Пожалуй, вы правы. Что там читать? Какой-то бред от «тронутого». Как Австрийская империя вкупе с Российскою может заняться обустройством близких к нам территорий… Что? И тут всё та же тема. Да еще это определение, данное Фогелем, — «тронутый». Это ж то же самое, что «полоумный», как назвал прошедшей ночью убитого шляхтича Понятинский. А вдруг сие — письмо от Гологордовского, который перед тем уже протоптал дорожку в Консульство. — Погодите! — воскликнул Горлис так, что Фогель даже слегка вздрогнул от неожиданности. Начальник канцелярии собирался по установленному порядку мелко порвать письмо перед тем, как отправить его в корзину. Но тут застыл с ним на одно мгновение. А в следующее уже протянул его младшему коллеге. — Что ж, берите, господин Горлиц. Рад буду, если оно вас немного потешит. Натан взял сложенный вдвое плотный конверт и подумал: «Что ж теперь делать? Положить письмо в карман, дабы прочитать его потом, наедине с самим собою? Или же развернуть сейчас, в присутствии Фогеля?» Решил, что второе будет правильней, во-первых, чтобы утешить начальника канцелярии в его дурном настроении, во-вторых, а вдруг потребуются некие пояснения, так их удобней будет испросить прямо сейчас, чем приходить завтра — специально для этого? Натан развернул сложенный конверт, открыл его и… И увидел, что внутри ничего нет! А начальник канцелярии, уже не смотревший за его манипуляциями, но занимавшийся сортировкой последующих бумаг, работал со своей обычной четкостью и расторопностью. — Господин Фогель! — Да-да… Ей-богу, даже жалко было отвлекать человека, вот как раз нашедшего успокоение в работе. — Господин Фогель, видите ли, дело в том, что конверт пуст. — Как это пуст? — Собеседник посмотрел на Натана, оторвав глаза от своих бумаг; на лице его заиграла растерянно-недоверчивая улыбка. — Не может быть, чтобы он был пуст. Я точно помню, как неделю назад, трижды прочитав, сложил полученное письмо да отправил его обратно в конверт. — Однако же, дорогой господин Фогель, его нет. Можете сами убедиться. Чиновник настороженно, будто ядовитую змею, взял протянутый конверт. Раскрыл его пошире, посмотрел да еще рукой пошарил внутри, будто письмо могло забиться куда-то в уголок. Когда же он ничего не обнаружил, лицо его стало растерянным до крайности. — Да что ж… да как же это… Письмо какого-то тронутого, предназначенное для уничтожения… И вдруг — исчезло. Кому оно нужно? Не может сего быть! Или я его куда в иное место положил?.. Если честно, то растерянность Натана была столь же полной и всеобъемлющей. Он тоже стал корить себя — ну почему, почему неделю назад было не взять письмо да не сохранить на потом. Но, оценив ситуацию более придирчиво, Горлис решил, что корить себя не за что. Неделю назад он и представить не мог, что прожектёрское письмо может хоть каким-то боком касаться убийства, случившегося в Рыбных лавках. А примерно собирать всякую всячину, имеющуюся в городе, он тоже не может — не хватит ни времени в его жизни, ни пространства в его доме. И сейчас славного Фогеля было, конечно, жалко. При этом не имелось никакой возможности посвятить его в дела расследования, ведущегося по просьбе русских властей. Но всё же выразить поддержку стоило. — Господин Фогель, мы все знаем ваши деловые качества. Просто что-то случилось. Вы не могли ошибиться! И эти слова, казавшиеся Горлису простыми, всего лишь ободряющими, оказали на собеседника сильное воздействие. Тот уже почти готов был усомниться в собственной памяти, а то и компетентности. Но, получив быструю и однозначную поддержку, обрел твердую почву под ногами. — Благодарю вас, господин Горлиц. Хотелось бы верить, что вы правы. Но ежели так, то получается, что в сих стенах произошло… международное преступление. — Глаза Фогеля стали металлически холодноватыми, как всегда бывало у него при обнаружении какого-то непорядка или даже просто несоответствия обновленной картины мира той, что имелась ранее. Натан начал быстро соображать, не может ли заявление начальника канцелярии чем-то угрожать и ему. Но Фогель опередил его, сказав с максимально возможной сердечностью: — Также я должен поблагодарить вас, господин Горлиц, но уже не от себя лично, а в рамках моих полномочий — от канцелярского отдела консульства Австрийской империи. Ваша внимательность и интерес ко всем сторонам профессии помогли вскрыть это преступление, которое могло бы оказаться незамеченным. Натан учтиво склонил голову, приподняв уже надетый цилиндр. И в рамках всё тех же «внимательности и интереса ко всем сторонам профессии» он попросил еще раз взглянуть на конверт, судьба которого так сильно изменилась в несколько минут. Сначала ему надлежало разорванным оказаться в корзине; потом — отправиться в карман к Горлису; и вот теперь — быть подшитым в деле, заведенном для внутреннего расследования. Итак, письмо, полученное канцелярией Австрийского консульства в четверг 21 марта, было отправлено в понедельник 18 марта из… Из Кишинева. Любопытная информация. Однако ничего более из конверта разглядеть не удалось. Почерк, коим написан был адрес, оказался каллиграфически безликим — видимо, отправитель письма попросил служащего почты сделать надпись, сославшись на свою неразборчивую руку. За сим Горлис поспешил откланяться и отправился на аудиенцию к чиновнику по особым поручениям. Время уже шло к вечеру, как бы не опоздать, что было совершенно недопустимо. По дороге думал о сложившихся обстоятельствах и о том, как с их учетом выстраивать разговор с Вязьмитеновым. Прежде всего нужно сообщить о наиновейшем событии — эксцессе с письмом в консульстве Австрии. Кое-что из произошедшего нужно приоткрыть. Строго дозированно, не раскрывая всего (в частности, своей недалекоглядности), но всё же сказать о существовании письма, позже пропавшего, отправленного странным субъектом, вероятно, Гологордовским, из Кишинева. И в связи с этим нужно произвести отдельное небольшое доследование русской полиции. Здесь, кажется, всё ясно. Намного сложней история с Понятинскими и с убийством Стефании. Тут понятно только одно: ни в коем случае нельзя говорить про еще один заказ на расследование, причем, в отличие от российского, на дармовщинку, обещавшего щедрую оплату. Вопрос, однако, в том, что и как можно рассказывать?.. Натан подумал, что правильней всего будет сначала и до конца пройтись по следам того, о чем говорить нельзя. Не следует докладывать о том, что он был фактически похищаем Понятинскими, точнее, их гайдуками — по приказу пани Стефании. Подобное двойное похищение, оставшееся безнаказанным, будет плохо влиять на его репутацию в среде русского чиновничества. Став достоянием гласности, оно вызовет немалое смущение и во Французском консульстве. Также категорически нельзя раскрывать, что последний акт трагедии, убийство польки, прошел на его глазах. Поскольку тайной для Вязьмитенова останется то, что он в тот момент был связан, обездвижен и с кляпом во рту; будут непонятны, а значит, подозрительны обстоятельства подобного свидетельского качества. Теперь о том, о чем можно говорить. Ранее гнев Понятинской вызывали действия по установлению личности и деталей жизни Гологордовского. Теперь ее нет, а Марцин Понятинский готов на всё, лишь бы узнать личность убийцы. Значит, у Горлиса есть carte blanche[36] для того, чтобы пересказать Вязьмитенову информацию о Гологордовском, услышанную от ясновельможного пана Марцина. Впрочем, здесь же нужно учитывать ощутимо антипольские настроения российского «особого чиновника». А это значит, что об убитом, человеке авантюрном, следует говорить так, чтобы в его авантюрах нельзя было заподозрить Понятинских. Нужно объяснять, что они общались с ним исключительно из жалости, как с другом детства и юности, попавшим в сложные обстоятельства. Ну, вот, кажется, с такими раскладами уже и можно говорить с Вязьмитеновым, благо, как раз пришел к его кабинету… Впрочем, встреча с коллежским советником Вязьмитеновым в этот раз выдавалась странною более, чем всегда. Сегодня Евгений Аристархович был невнимателен, словно мыслями находился где-то далеко. Натан рассказывал ему всё строго по плану, продуманному по дороге. Тот же в ответ лишь рассеянно кивал головой. И это было даже не столько обидно, сколько… ну, безнадежно, что ли. И вот почему. Если российская сторона по какой-то причине напрочь утратила интерес к этому делу, то Горлис готов был это понять и из дела выйти. Однако соль момента заключалась в том, что у него уже появился новый заказчик. В связи с чем теперь уж самому Натану было невыгодно оставаться без контакта с русскими канцеляриями и Одесским полицмейстерством. Поэтому скверно было оставлять ситуацию такой, как она складывается, ничего не предпринимая. Ведь что выходит? Несколько дней назад в недоговоренности начал играть Дрымов. Теперь Афанасий от личного общения вообще увильнул, предупредив о встрече с высшим и притом «особенным» начальством. Однако же и чиновник по особым поручениям начал вести себя похоже — не столь заинтересованно, а точней сказать, безразлично касательно следствия. Горлис решился взорвать такую ситуацию, проявив смелость, граничащую с дерзостью: — Ваше высокоблагородие, прошу великодушно меня простить, если я что-то не так разумею. Правильно ли я понимаю, что с установлением личности убитого вас, как официальное лицо, текущее расследование перестает интересовать? И оное следствие в целом, вчерне, так сказать, можно считать сделанным, законченным?.. Подобная прямота пришлась Вязьмитенову не по вкусу. Он резко встал, тем самым понуждая к тому же и Натана как низшего по происхождению, званию и возрасту. — Нет, любезный Горлис, вы понимаете совершенно не верно! Следствие не только не закончено, но, напротив, в нем, ежели позволительно так говорить, ставки удвоились. — Далее, обуздав себя и придав лицу скорбное выражение, «особый» чиновник продолжил: — Смерть польской аристократки — страшная трагедия. И в сём случае убийца должен быть найден и наказан. — О, да, конечно же, — поспешил поддакнуть Натан, тем самым показывая, что воспринимает эти слова российского чиновника как прямое указание на цель, у него уже имевшуюся после разговора с Марцином Понятинским. — Более того. Более… Более… Более, чем опасно, то, что в нашем городе за какую-то неделю с небольшим произведены сразу два убийства и содеяны они, что особенно ужасно и совершенно уж недопустимо, в отношении особ дворянского, аристократического происхождения! Это стало эмоциональным пиком речи Евгения Аристарховича. Продолжил он уже более спокойно: — …Не говоря уж о том, что недруги Российской Короны могут увидеть в оном злой умысел против знатных лиц польского происхождения. Что, конечно же, является полнейшей чушью. Державе Российской ценны все подданные, независимо от их родословной. Говорилось это столь чеканно, что Горлису захотелось вновь попросить перо и бумагу, дабы запечатлеть сии искренние слова для вечности. Но он опасался, что после первой дерзости это будет воспринято новым ее изводом. И потому лишь слушал с выражением величайшей почтительности. — Но, с другой стороны, — отметил Вязьмитенов, кажется, совсем уж успокоившись. — Что там греха таить. Произошедшие печальные события, две смерти показывают… показывают… нездоровые тенденции, существующие в польской среде… Мы сделали запрос, навели справки. Понятинские и Гологордовский обитали по соседству. Так что оные беды, скорее всего, имеют личностный, светски-соседский характер, нежели всеобъемлющее измерение политического или же общественного свойства. Далее, извинившись, Евгений Аристархович сказал, что должен уехать по срочным делам. Из перешептываний в канцелярии Натану удалось уловить, отчего Вязьмитенов сегодня несколько не в себе. Похоже, ему и тем, кто с ним заодно, окончательно удалось оттереть Ставраки от подряда на обустройство линии порто-франко. И по-видимому, сейчас Евгений Аристархович уехал праздновать это событие… Глава 19, начавшаяся ожидаемо, заканчивается неожиданно для всех героев и, кажется, даже для самого автора Горлис шел домой и думал о том, как нужно ему сейчас увидеться с amore Росиной, обнять ее, напитаться от ней сил и жизнерадостности. Вчерашнее убийство, случившееся у него практически на глазах. Прошедший нервный разговор с Вязьмитеновым. И предстоящая совсем скоро сложная встреча со Спиро… Всё вместе это угнетало, придавливало к земле. Так нужен был легкий воспаряющий Росинин взгляд, улыбка, поцелуй. Но промельком думал он и о расследовании. Что ж, снижение интереса Вязьмитенова к делу вполне очевидно. Не в последнюю очередь это связано с тем, что он по какой-то причине уверен: обе смерти имеют характер личностный, почти семейный. Но откуда такое мнение? И вдруг Натан остановился, когда сконцентрировался на одной фразе чиновника, а именно: «Мы сделали запрос, навели справки. Понятинские и Гологордовский обитали по соседству». Стефанию убили поздно вечером. Где и какие справки можно было навести в столь короткие сроки, чтобы узнать о том, что галичанские поместья Понятинских и Гологордовских расположены поблизости? Ответ на сей вопрос мог быть только один. В Австрийском консульстве! Учитывая, что Гологордовский — австрийский подданный, к тому же взятый на учет, там могли пойти навстречу в предоставлении подобной информации. К тому же и Понятинские, хоть и российские подданные, не последние люди в Королевстве Галиции и Лодомерии… А из этого следовал и другой вывод. Пауль Фогель так быстро поверил в похищение письма, а не свою забывчивость, не столько потому, что Горлис сказал ему ободряющие слова, сколько оттого, что с утра к нему приходил с вопросами некий русский чиновник. Вот его-то начальник канцелярии и заподозрил! Да-да, именно так. Помнится, Фогель сказал, что будет писать докладную записку о преступлении «международном»! Ах, если бы можно было узнать у Фогеля, кто из российских чиновников приходил к нему сегодня утром. Но Натан припомнил его глаза, становившиеся в таких ситуациях холодно металлическими, и понял, что выведать ничего не получится. Хуже того, еще и на себя подозрения накликать можно будет. Поспрашивать у подчиненных Фогеля? Не менее плохо. Там, в консульстве, сейчас идет подробное разбирательство случившегося, и всякое любопытство постороннего (а в данном случае Горлис был для них посторонним) будет выглядеть крайне подозрительно. Натану же, имеющему столько родственников в Австрийской империи, совершенно не хотелось с нею ссориться. Merde! Его настроение и без того плохое, стало еще хуже. Захотелось по-детски зарыться в мамины руки или волосы. Но сие невозможно… Ах, как нужна ему сейчас dolce Росина! Кажется, один ее взгляд, поцелуй его бы сразу вылечили. Но сегодня же пятница. И скорее всего, она для него недоступна. Хотя иногда бывало, что и в этот день ему удавалось застать ее дома. Натан почти уверил себя, что сейчас именно так и будет и через несколько мгновений ему повезет увидеть свою любимую. Он взошел к квартире сестер. Долго стучал, но никого не было. И Горлис решил, что Росина уехала с «благодетелем» (что поделать, день такой). «Воздыхатель» же остался наедине с самим собой. Пока он направлялся к своему дому, что было совсем близко, вдруг еще одна мысль молнией пронзила мозг и обожгла всё тело. Никанор Абросимов — «благодетель» Фины. А что если «благодетель» Росины… Евгений Вязьмитенов? Вот прямо сейчас он припоминал все последние дни, когда довольно часто общался с этим чиновником. И получалось, что каждый раз, когда куда-то «срочно по делам» уезжал Евгений Аристархович, то и… Росины дома не оказывалось. И теперь — как он предположительно расслышал в канцелярии, Вязьмитенов будет праздновать окончательное решение вопроса с обустройством линии порто-франко. В каком же составе? Можно предположить, что и в таком: Абросимов с Финою да сам он с Росиной. Зять и шурин с одной стороны да две кузины с другой. Горлис потряс головой, стараясь избавиться от сих мыслей, но они уже так проросли в сознание, в воображение, в кровь, что уходить не хотели… Что ж, раз так, то так. В конце концов он знал, на что идет, когда становился Росининым «воздыхателем». Натан попытался успокоиться одним с детства усвоенным приемом. Нужно убедить себя, что случившийся вариант — наилучший из всех возможных (и это часто удавалось — тогда, в детстве). Вот сейчас — да что он расклеился, как дешевая столешница?! Это же прекрасно, что Росины не застал. Впереди напряженная встреча. А он за эти дни (и ночи) так устал. Ему обязательно нужно прилечь, отоспаться. Чтобы быть бодрее, с более ясною головой к вечерней встрече со Спиро. Но вот они, каверзы жизни… Придя домой, Натан к своей досаде обнаружил, что солдатка, кажется, так никуда и не уходила. Да что ж за день такой, ей-богу, — всё наперекосяк! Тут уж ничего не оставалось, как спросить, отчего она столь печальна. Марфа ответила, что муж бузит, нынче особенно шумно и дерзко. Она попробовала вернуться в их комнатку в казармы. Но он уже напился, хуже вчерашней ночи, и бьется сильно, жестоко. Что особенно обидно — и правою рукой тоже, той самою, что она ему недавно сама лечила: полночи, да потом еще весь день пахучей мазью смазывала. Вот тут-то сонливость у Натана и прошла. Он живо вспомнил, как несколько дней назад от солдатки пахло как-то странно, как раз в утро после ночи, когда он дрался с двумя дерзкими разбойниками. Спросил, та ли это ночь? Марфа задумалась, загибая пальцы. И высчитала, что та.