Вот оно как! Открытия сыпались на Горлиса одно за другим. Так это, оказывается, Марфин муж нападал на него с ножом по пьяной лавочке. Случайно ль? Или, может быть, подкуплен был кем-то?!. Натан и на Марфу посмотрел с подозрением. Но та неправильно истолковала его взгляд, решив, что барин подозревает ее во лжи. Да, да, подтвердила она, бьет ее супружник, да еще как! Будто перед ним не жена верная, безропотная, а город, отданный триденно на разграбление. Ох, не красит людей война да славная суворовская армия. Совсем зверьми возвращаются. Вот как… Натан про себя отметил, что никогда и не задумывался об особенностях Марфиной жизни. И видимо, относился к ней примерно столь же высокомерно, как Понятинские к своим гайдукам и слугам. Захотелось проявить участие. Не нашел ничего лучшего, как спросить незамысловато: — Что ж, прям так и бьет? — Бьет. — И сильно? — Сильно, — простодушно ответила Марфа, закатала рукава платья и показала синяки. Натан засмотрелся на ее синяки, да и на руки, ими укрытые. И вдруг с удивлением для себя отметил, что они, между прочим, у нее совсем не старые, как можно было подумать ранее, под платьем-то, — не обвислые, а подтянутые, упругие. Только вот битые. Зачем же так? Что ж за брутал такой, муж ее. Натан взглянул ей в лицо, прямо в васильковые глаза. И вдруг понял, что, кажется, впервые смотрит на нее, в нее, вот так, глаза в глаза. Раньше-то она всегда не то что глаза, но и всё лицо прятала, то отворачивалась, то взгляд об пол тупила. А теперь глядела не таясь, вызывающе оскорбленно, с болью, не им причиненной. — И по голове бьет? — И по голове! — выдохнула Марфа обиженно. После чего сняла платок, не по-замужнему опростоволосившись. Пышные русые волосы совсем уж изменили ее лицо, ранее, вполоборота выглядевшее строгим и немолодым. Теперь же золотисто-русые волны казались золотой рамою, придавшей законченность изящной миниатюре лица. Смешно задрав голову, Марфа явила указательным пальцем синяк на шее. Натан же смотрел на нее во все глаза, будто впервые увидел (да, в общем-то, так и было). Марфины глаза, поймав этот — новый — взгляд Натана, вдруг тоже изменились. Зрачки хищно расширились. А губы изогнулись в мстительно-лукавой улыбке: — И по ногам бьет, — сказала она, совсем уж другим тоном, иным голосом. И его надтреснутость, кстати, тоже перестала казаться неловкой, раздражающей. Напротив, в ее голосе теперь чуялась загадочная, глубинная, ждущая проявления чувственность. Солдатка приподняла подол бесформенного платья, аккуратно, будто вступая в воду. — Вот синяк… и вот… И вот еще! Натан завороженно смотрел на открывавшееся взору. Вместе с несколькими синяками он видел тонкие щиколотки, изящные голени, соблазнительно острые коленки. Сладкая истома завладевала им. — Мама… — Натан облизнул пересохшие губы. — Мама мне синяки поцелуем лечила. — Ох, барин, — сказала Марфа, — уж и не знаю, поможет ли мне. На ватных ногах Натан подошел к ней. И, опустившись на корточки, начал целовать синяки, с каждым мгновением всё быстрей, переставая различать, где они есть, где нет их. И вообще — где что… Глава 20, в которой Горлис и Кочубей узнают на тайной встрече о «воине», а также об опасностях дружбы Как ни трудно было сие выполнить, но на встречу со Степаном Горлис почти не опоздал. Правду сказать, еще сегодня днем он запланировал приехать раньше назначенного срока. И это понятно — одно дело наскоро переговорить перед поездкой к Спиро. И совсем другое — обсудить события, произошедшие с Натаном за полтора дня в большом количестве. Но оторваться от Марфы, от узнавания ее было так трудно. Потому большее, на что спромогся Натан, — не опоздать. Ну, или, будем совсем уж честными, почти не опоздать на встречу с Кочубеем. Они сели в «шалаше». К вечеру стало довольно прохладно. Потому Степан, чтобы совсем не озябнуть, закрыл в своем шалаше-беседке ставни. А теперь, когда вечерний ветерок их не беспокоил, разговаривать было довольно комфортно. Горлис перво-наперво предупредил, что времени остается совсем мало, а наиважнейших событий случилось столь много, что отвлекаться нельзя. Степан согласно кивнул. И тут Натан, немножко даже неожиданно для самого себя задал такой первый вопрос: — А скажи-ка, Степко, есть ли у вас такое имя — Марфа? Кочубей, вообще-то знал, что по хозяйству Натану помогает какая-то солдатка, живущая поблизости в казармах. Однако не ведал, как ее зовут. Поэтому вопрос в рамках следственных обсуждений принял совершенно естественно. — А в кого это «у нас»? — У казаков. — Нє, нема, — ответил Кочубей, помнивший, что его просили экономить время. И тогда безо всяких объяснений насчет Марфы Горлис перешел к рассказу о своем похищении и о том, что далее происходило в доме Понятинских. Было в сём повествовании одно место, весьма сложное и даже двусмысленное. А именно: говорить ли о деньгах, предложенных Марцином Понятинским за поиск убийцы его любимой сестры? Партнерская порядочность в ведении совместных дел как будто бы требовала — сказать. Но, с одной стороны, Натан чувствовал некоторую двусмысленность ситуации. Сообщив об этом, он как бы перенимал на себя, подтверждал собою часть обязательств, выданных Понятинским. А панское слово, конечно, твердое, но вдруг позже магнат передумает, не сможет или не захочет выполнить обещанное. Получится, что пустословом окажется и Горлис. С другой стороны, и не сказать об этом было плохо. Потому что, смолчав о чем-то, потом можно забыть об этом, проговориться. К тому же у Кочубея очень широкие контакты в Одессе, в самых разных кругах. Вероятность невелика, но всё же — он мог бы узнать об этом другими путями. В любом случае тогда Натан в глазах Степана выглядел бы весьма дурно. Посему решил рассказать, но с предуведомлением, что не знает, насколько серьезным было данное обещание и никаких финансовых гарантий по нему иметь не может. Самое забавное — попутно выяснилось, что когда они в последний раз виделись, Кочубей как раз грузил пшеницу из магазинов Понятинских с Польской улицы вдоль Карантинной балки. Услыхав, как точно информация Понятинского о Гологордовском совпадает с его прежними предположениями, Степан довольно крякнул и гордо по-орлиному посмотрел окрест, мол, каков я. Действительно, выходило, что убийство Стефании почти наверняка связано с предшествующей смертью ее друга детства и возлюбленного юности. А посему и виновники в сих злодействах должны быть общие. Потом был пересказ сюжета с письмом в Австрийское консульство от «тронутого». Говоря об этом, Натан еще раз почувствовал, насколько обидно получилось. Сама судьба давала ему в руки важнейшую информацию, а он ее упустил. Но тут Степан поспешил утешить приятеля: — Не майся дарма, Танелю. Гляди, что выходит. В общих линиях твой Фогель обрисовал тебе, про что письмо? — Ну да, обрисовал. Но там детали могли быть важны. — Так. Но ведь письмо хоть и тронутого, однако же, не совсем сумасшедшего. И если его вправду писал Гологордовский, как мы думаем, то он должен был выдерживать форму письма «по инстанции». — То есть ты хочешь сказать, что там каких-либо личных указаний, персональной информации, важной для нас, нет. А общую суть письма начальник канцелярии мне и так передал: некий безумный проект в сотрудничестве Австрии и России. — Отож. Вот самое то и хочу сказать. Так что цуциком скиглити не будем… К тому ж тут еще что. Ты говоришь, Фогель ошибок не допускает и сам потерять лист из конверта не мог? — Не мог. Он в своей канцелярии — бог, — заверил Натан и сам слегка скривился от кощунственности выражения, к которому пристрастился во Франции (а ведь уже Шаббат!). — А відтак и само происшествие — кража письма из конверта — оказывается для нас важней за то, что в нем было написано. Так что не журися. Горлис задумался, действительно ли Кочубей так уверен в том, что сейчас говорит, или просто хочет подбодрить товарища? В любом случае сказанное Степаном ему было приятно. — И вот тогда, Танелю, главный для нас вопрос: кто украл это письмо? Что ты тут можешь предположить? Кто у Вязьмитенова в подчинении, с кем он тесней всего работает в ваших канцеляриях? — В прямом подчинении у него 2–3 нижних чина из Табели о рангах. Но в канцеляриях в согласии со своей «особенной» должностью он имеет большой вес. Его все знают, он тоже всех знает. И может любого попросить… — Попросить чи поручить? — И то и другое. — А для какого отдела какой канцелярии такое поручение было бы самым натуральным? — Ясное дело, поскольку тут внешнеполитические сношения — то для иностранного отдела. — И чи много там народу? Натан, вспомнив свой отдел, в том числе сообедника Горенко, уныло покачал головой: — Довольно много, всех не переподозреваешь… — Ясно… що темно. А еще, говоришь, письмо было отправлено из Кишинева. Это интересно через то, что может указывать на помощника, сообщника Гологордовского. — Вот тут, Степко, вряд ли. Лавку Гологура как раз потому и вскрыли, что хозяин ее долго не открывал. И Понятинский сказал, что в последний раз видел Ежи за неделю до нахождения его тела в бочке. — Ага. Припустим. Дальше — считаем. В пятницу Гологордовский зачем-то ускакал в Кишинев, в понедельник отправил оттуда письмо. Тут же прожогом махнул обратно в Одессу. И в среду вечером тайно с кем-то встретился в своей лавке, где и был убит. А вы в четверг с утра не заметили, что убийство совсем недавнее… Так, что ли? — Может, и так. Мы для себя объяснили хорошую сохранность тела солью в бочке. Но то могло быть ошибочно. А на самом деле «дворянин из лавки» и вправду был убит совсем недавно. — Та ну, Танеля… Не вяжется одно с одним, — покачал головой Степан. — Дрымов, думаю, смертей и тел повидал. Не верю, что он не смог бы распознать только-только убитого человека. Несмотря на засолку. — Разное может быть… Но ежели ты прав, и Гологордовский не мог отправить сие послание из Кишинева, то нам, вправду, нужно понять, кто мог сие сделать. — Треба… И на кого ж тут можно думать? — На любого в Одессе, кто был с Гологордовским знаком и кто мог съездить на те дни в Кишинев, — широко высказался Натан. — А еще можно подумать на одесскую часть Бессарабской канцелярии. — А она большая? — Довольно большая, — уныло согласился Натан, припомнив Далибича, лучше прочих знакомого из той канцелярии. — И тут тоже всех не переподозреваешь… — Зрозуміло. Так что там еще у тебя было? Горлису оставалось только рассказать о встрече с Вязьмитеновым. Поистине удивительным было то, что вслед за Дрымовым интерес к этому делу, похоже, начал терять и чиновник по особым поручениям. Но почему это могло случиться? Решили, что объяснений может быть много. Наверное, местные российские власти получили некую новую информацию, каковой не торопятся делиться с Горлисом. Но сами они видят ныне всё дело в некоем ином свете. Более не считают случившееся преступление угрозой к приезду в Одессу государя императора. И теперь, скорее, лишь показывают свой интерес к этой истории, нежели в самом деле собираются ею заниматься. И снова встал вопрос, теперь уж перед обоими: а не следует ли и Натану со Степаном прекратить расследование? Можно же было лишь изображать нечто, не берясь, как прежде, за дело по-настоящему. Но нигде не скрепленное, однако, устно всё же проговоренное соглашение Горлиса с Понятинским мешало такому решению. И кто знает, может, обещанное вознаграждение всё же станет явью?.. Начинало темнеть. Скоро приедут лихие греки. А они еще вовсе не обсуждали, как будут общаться со Спиро и что у него спрашивать! Главными, пожалуй, были вопросы, почему Спиро согласился встретиться и что он готов рассказать? Но ничего нового на сём поле придумать не получилось. Выходило так, что Спиро согласился на встречу, когда всем, в том числе местной российской власти, стало точно известно, что убит не торговец Гологур, а бывший офицер Гологордовский. До того Спиро собирался молчать. А вот тут решил в чем-то открыться. Но почему? Это и предстояло выяснить. Решили, что разговор будет вести французский подданный Горлис как лицо, облеченное доверием одесских властей. Степан же, как неплохо знающий греческий, будет помогать в разговоре, подправлять, если что нужно. А напоследок, когда еще пару минут оказались свободными Кочубей, вдруг вернулся к тому, с чего начали: — Не, у нас Марф нету.