– Жить буду. Что это было, Джулиус? Я подумал, мне пришел конец! Схватившись за протянутую руку, я поднялся и со стоном прижал ладонь к груди, сердце все еще ныло. – Надеюсь, ты привел полицию? – в свою очередь поинтересовался он. Я виновато покачал головой. – Кажется, нет… Нет. Но Гаррисон знает, кого надо искать. Дерриш дал показания. Мы выбрались на поверхность и попали прямиком в объятия полиции. Инспектор подошел и пожал нам обоим руки. Капитан Джеймс кричал и извивался неподалеку, прикованный к автомобилю. – Простите меня, я на секунду, – Джулиус направился к арестованному и что-то тихо ему сказал. Весь диалог занял меньше минуты. Я обратился к инспектору: – Он все время о чем-то беседует с преступниками, которых помогает ловить. О чем? Что он у них спрашивает? Гаррисон задумчиво погладил усы и с сожалением бросил на землю окурок: – А вы у него и спросите. Спросите, почему, например, он вообще всем этим занимается. – А вы знаете? – Только то, что он хочет, чтобы я знал, и ни словом больше. Так-то вот. Как я и опасался, жесточайшая простуда свалила меня уже к вечеру. Развалившись на диванчике в приемной, я кутался в шарф и думал о том, какими длинными были последние несколько дней. И какими страшными. Инспектор Гаррисон только что ушел, по каким-то причинами Джулиус настоял, чтобы беседа прошла не в участке, а здесь, в нашем офисе. Он рассказал, как вычислил Джеймса, и рассказал, что тот пытался совершить. – Он был солдатом, хорошим солдатом, настолько хорошим, что едва сумел дослужиться до капитана, – Олдридж позволил себе горькую усмешку. – Вы ведь понимаете, о чем я? Никто не любит, когда орудие для ведения войны вдруг начинает думать и делать выводы. Орудие должно выполнять приказы. Великобритания как раз вступила в затяжной конфликт с Францией по поводу колоний в Южной Африке. Местное население тоже в стороне не осталось, что вполне естественно. Потеряв в кровопролитных сражениях почти всех своих товарищей, Джеймс вернулся на родину, но гражданская жизнь у него не задалась. Как он сам признался, ему довелось побывать в плену у аборигенов, где к нему отнеслись с большим пониманием, чем в британской армии. Тогда-то он и научился кое-чему у местного шамана. – В какой-то момент, могу я предположить, некое событие или человек напомнил ему о пережитом на Черном континенте**. И капитан придумал поистине дерзкий, невероятный и нереализуемый план. Он решил оживить своих боевых товарищей и вместе с ними потребовать ответа у властей. Не знаю, как это все представлялось в его больной голове, но результат себя не оправдал. Я вспомнил слова компаньона о том, что нельзя оживить тело, можно лишь поднять его из могилы. Даже сквозь температурный жар я почувствовал холодок страха. – Капитан Джеймс осквернил не одну могилу, – вступил в обсуждение инспектор, – однако никто в городе еще не видел этих ваших зомби. Он их где-то прятал? – Нечего было прятать. Созданные им существа – не люди, просто тела – пребывали в подобие жизни не более пары часов. «Прах к праху»*** – Поэтому он просил у тебя помощи, – припомнил я. – Ты правда мог помочь? – Мог бы, я изрядно поколесил по миру, Филипп, и многому научился, в том числе тому, чему лучше не учиться. Когда Гаррисон ушел, я задал вопрос, очень меня волновавший: – Что будет с Джеймсом? – Вероятнее всего, его ждет психиатрическая лечебница. Он никого не убил и ничего, почти ничего, не украл, а в английских законах, насколько я знаю, нет указаний по поводу заклинания мертвых. Я заметил, что Джулиус постоянно посматривает на часы. Точно! Сегодня же пятница, единственный день в неделю, когда он уходит по своим личным делам и следующим утром выглядит так, словно не спал всю ночь. – Иди, я переночую здесь, не хочу идти пешком, – подбодрил я его. – Увидимся завтра. Джулиус подошел к вешалке, взялся за пальто и тут же отпустил: – Пожалуй, я останусь. И слепому видно, как он боролся с собой. – Иди давай. Но он уже вернулся. Я услышал звон посуды и шипение чайника в подсобке. – Где варенье, что нам приносила мисс Финч? Я ответил. Через несколько минут передо мной стоял поднос с горячим чаем и вазочка с вишневым вареньем. – Ты мог бы уйти. – Но не ушел, – Джулиус пододвинул чашку ко мне и улыбнулся. – Кто-то ведь должен о тебе позаботиться… друг. Чай был горячим, варенье – сладким, а слова – неожиданными. Но мне они понравились. – Твое здоровье – Твое здоровье. * divide et impera (лат.) – разделяй и властвуй, принцип древнеримской политики ** Африка *** фраза из заупокойной молитвы Дело №5. Нить Ариадны Рано или поздно это должно было случиться. Достаточно времени прошло, чтобы подготовиться, смириться. Ну или хотя бы сделать вид. Я же не смог ни того, ни другого. Мне позвонили субботним утром. Накануне я вернулся домой рано, проводив Джулиуса на его еженедельные пятничные «загулы». По сути, уже один тот факт, что я не пошел за ним следом и не удовлетворил свое любопытство, был весьма тревожным знаком. – Что-то случилось, Филипп? Джулиус медленно и тщательно щелкал клавишами новенького «Ундервуда», набирая отчет о нашем последнем деле. Идея создания архива принадлежала мне, и стоило определённых усилий убедить коллегу в его необходимости. И вот раздражающий стук печатной машинки буквально врезался мне в мозг. Хотелось швырнуть в невозмутимого как Биг-Бен Джулиуса газетой или чайной чашкой, только чтобы действующий на нервы звук наконец-то прекратился. – Так что-то случилось или нет? Выглядишь неважно. Он не отрывал взгляда от ровных печатных строчек и, тем не менее, удивительным образом угадывал мое настроение, и сегодня эта привычная его прозорливость ужасно злила. – Нет. С чего ты взял? – немного резче, чем хотел, бросил я, прежде чем сформулировал в голове подходящий ответ. Щелканье на миг прекратилось, и меня точно обдало холодом. Как будто мысли мои были как на ладони, и каждый мог их прочитать, как читал Джулиус. Боже, неужели я настолько предсказуем и прост? Неужели все смотрят на меня, как на продолжение Джулиуса, как на его говорящего питомца? Мне сделалось не по себе. Олдридж больше не задавал вопросов, и эта его неуместная тактичность больно меня уязвила, как будто продолжи он разговор, и мне бы стало легче: – Какое тебе вообще дело, а? – неожиданно, прежде всего для себя самого, дерзко выкрикнул я. – Моя жизнь касается только меня! И тут же пришел в ужас от сказанного, в моих словах было столько злобы, сколько я в себе и не подозревал. Устыдившись, я подхватил куртку и поспешил покинуть офис, чтобы не наделать еще больших глупостей. Он не попытался меня остановить. Погода в Блэкпуле не часто баловала ясными деньками в это время года. Туман с моря нес с собой отвратительную сырость, мелкой холодной взвесью пропитывающей воздух. Отдыхающие, за счет которых – каждый знает – во многом пополнялась городская казна, разъехались по домам до следующего лета, и на улицах было немноголюдно. Изморозь оседала на коже и одежде, заставляя непроизвольно ёжиться от холода, а волосы скоро стали абсолютно мокрыми и противно липли ко лбу. Я так спешил уйти, что забыл шляпу. Сосредоточиться никак не получалось – мысли метались от мерзкой погоды до пропущенного завтрака, однако все равно неизменно возвращались к телефонному звонку, перечеркнувшему не только сегодняшнее утро, но и почти три года моей жизни. Два года и девять месяцев, если быть точнее. Проще говоря, меня все-таки уволили. В первую секунду мне показалось, что я ослышался. Это нормальная реакция любого человека, когда сознание пытается отторгнуть жестокую реальность, отгородиться от нее. Потом волной накатили жар и слабость. Закружилась голова. Похожее чувство частенько посещало меня в колледже во время экзаменов – словно бы я сижу в центре урагана, и то ли все вокруг крутится, то ли только я, вцепившись в стул, качаюсь из стороны в сторону. Голос в трубке продолжал что-то говорить, наверное, что-то утешительное, но до меня он доносился как сквозь толстое стекло, из другого мира, не имеющего ко мне отношения, и мне пришлось опереться о стену, чтобы почувствовать себя увереннее. И под конец всю эту какофонию чувств затопила обида. Горячая, горькая и всепоглощающая. Я машинально кивал, не понимая, что этого все равно не видно на том конце провода. Когда же злополучный разговор закончился, я еще какое-то время не выпускал телефонную трубку из рук. Меня уволили. Мне сказали, что я больше не нужен. В какой-то момент обычная влажность переросла в мелкий дождь, я отвлекся от неприятных воспоминаний и заметил вдруг, что ноги привели меня к зданию редакции «Городской хроники», месту, куда я приходил каждое утро ровно без четверти восемь на протяжении этих проклятых двух с лишним лет. Главный редактор просил меня зайти в отдел кадров, как только представится такая возможность, но я не посмел сейчас. Весь мой пыл иссяк под холодным декабрьским дождем. – Фил? Фил Фелтон, привет, старина! – с противоположной стороны дороги мне махал рукой молодой светловолосый мужчина в модном пальто и фетровой шляпе. – Как жизнь? Возвращаешься в строй? Как видно, новость о моем увольнении еще не просочилась в массы. Тем лучше. – Нет. Еще нет, – мы обменялись парой фраз, довольно общих, и разошлись каждый в свою сторону. Общение с коллегой окончательно повергло меня в уныние. Ведущий спортивной колонки, идеальный во всем и оттого безумно раздражающий, удалялся все дальше, пока не скрылся в тесном мрачном вестибюле редакции, куда мне теперь путь был заказан. Я сунул руки в карманы и, угрюмо сгорбившись, неспешным шагом человека, которому некуда торопиться, направился обратно. Следовало извиниться перед Джулиусом и все ему рассказать, так будет справедливо. В офисе меня ждал сюрприз в виде гостьи, с удобством расположившейся на моем любимом маленьком диванчике, проигнорировав стул для посетителей. Ею оказалась молодая женщина того современного типа, который смотрит на читателей с каждой журнальной обложки. Модная последние несколько сезонов стрижка каре цвета воронова крыла, красное пальто, отороченное мехом чернобурки. Признаюсь, что с трудом отвел глаза от точеных щиколоток, почти не скрытых узкой темной юбкой, а когда справился с собой, наткнулся на насмешливый взгляд незнакомки: – Я заняла ваше место, юноша? Прошу меня простить, видите ли, привыкла к комфорту. Ни в чем не могу себе отказать. Ее глаза искрились каким-то непонятным мне внутренним весельем, озорством, я бы даже сказал, и были они очень красивого серо-голубого цвета. В них хотелось смотреть и смотреть… – Филипп?