Дело №13, последнее. И жили они… – Я все знаю, – тело существовало отдельно от меня, язык тяжело ворочался, выдавливая натужные короткие фразы. – Отец мне все рассказал… Я не мог и никогда, наверное, не смог бы описать, что чувствовал в тот момент. Что я враг сам себе, что заключен в клетку, в тюрьму, ограничен плотью, которая мне так же чужда, как весь окружающий меня лживый поддельный мир. Мне хотелось плакать, и я плакал, просто не замечал этого, как и не замечал рухнувшей на пол матери и замершего со вскинутыми руками Джулиуса. Казалось, я даже имени его не помню, будто все, что было раньше, стерлось из памяти вместе с моей личностью. Человека по имени Филипп Фелтон никогда не существовало. Так написал мне в письме мой отец. Мой… создатель. – Пожалуйста, попробуй успокоиться, – говорил мне обманчиво спокойный голос мужчины, который дружил с Филиппом Фелтоном. Но я не он, я… я… – Кто я? – сиплый задыхающийся шепот исходил из не-моей груди. – Кто я? Качнуться вперед, упасть, умереть. Перестать думать. Как это было бы чудесно! – Филипп! И я сделал это, ноги сами уже отказывались меня держать, но лоб уперся во что-то теплое, твердое, меня за плечи обхватили заботливые руки, и тихий голос над ухом так уверенно нашептывал, что все будет хорошо, что все наладиться. Легкое пьянящее чувство полета и тепло, которого мне всегда так не хватало. – Отец? – я цеплялся скрюченными пальцами за пахнущий одеколоном воротник, пытался спрятать мокрое лицо, и короткие завитки чужих волос щекотали кожу. – Папа, мне так плохо… так плохо… Потом была мягкая постель, прохладная подушка и пушистое одеяло, но мне вовсе не хотелось спать. Мысли путались, наползали одна на другую, будто бы из милосердия не позволяя мне вернуться к беспощадной реальности. Я тонул, я боялся, что меня оставят одного. – Спи, Филипп, – этот голос убаюкивал, с ним нельзя было бороться, однако я упорно держал открытыми слипающиеся веки. – Тебе нужно отдохнуть. Спи. Из последних сил я рванулся вперед, хватая мужчину за одежду, и прижался к нему, обнял так крепко, как только смог. Человеческое тепло, человеческий запах. Пахну ли я так же или все, что чувствуют люди рядом со мной – резкую вонь формалина и холод мертвого тела? Я сжимал объятия, давясь рыданиями, в груди хрипело и булькало, сердце ощущалось как комок боли, истекающий кровью. Только не оставляй меня, не оставляй меня. – Не оставляй меня. Пожалуйста… А потом глаза просто закрылись. Наверное, я на самом деле страшное существо, черствое, бесчувственное. На второй день я попросил еды, а на третий вышел из комнаты и дошел до ванной. А казалось, лучше умереть и заживо похоронить себя в полутемной спальне. Как же быстро меняются мои желания… – Филли, это я, твоя мама, – она постоянно приходила, скреблась в дверь, уговаривала впустить. Не понимала, как мне больно видеть ее и думать, что она все знала. Меня кормила тетя Анна, и лишь ей было позволено тревожить мое добровольное уединение. – Открой, прошу тебя. Филли! На четвертый день я перестал ощущать боль, но ей на смену пришла тоска, тоска по человеческому теплу. И даже лучше, чем самая заботливая мать в мире, меня чувствовал только один человек. – Открой, Филипп, – строго велел Джулиус. – Перебрасываться записками под дверью утомительно и не подходит моему возрасту. До этого он приходил лишь раз, убедился, что я жив, и ушел. Я тогда еще подумал, что совершенно перестал быть ему нужен. Я щелкнул замком и быстро нырнул обратно в тень, под одеяло. Шторы были плотно задернуты, в комнате царили глухие сумерки, пахло пылью и грустью. Джулиус прошел к окну, буднично раздвинул шторы, впуская слепящий солнечный свет, и, обернувшись, швырнул на постель пухлую тетрадь, перетянутую канцелярской резинкой. – Твой отец любил тебя, даже не будучи родным по крови. Сзади вложены письма, можешь ознакомиться. Я прочитал о процессе твоего создания и признаюсь, что восхищен талантом твоих отца и деда. Голос его ни йоту не изменился, не дрогнул, и складывалось впечатление, что тема не более удивительная, чем утренняя сводка новостей. Я еще не решил, как к этому относиться, так же, как не решил, как относиться к себе. Все запуталось, и одному мне не разобраться. – Ты жалеешь себя, не так ли? – Джулиус присел рядом, и я подтянул колени, чтобы быть как можно дальше от него. Чтобы защитить его от себя. – Вижу, что жалеешь. Думаешь, “Как же так вышло? Что теперь со мной будет? Посмотрит ли кто-нибудь на меня, как на нормального человека?” Я сжался под одеялом, придавленный жестокой правдой его слов, и промолчал. – Жалей себя, – неожиданно продолжил он и положил тяжелую ладонь на мое колено. – Потому что больше никто не пожалеет тебя так, как ты сам. А когда это перестанет приносить облегчение, возвращайся ко мне. Джулиус поднялся и подошел к двери. Я чувствовал, как пружина в моей груди вот-вот готова была разжаться. Нужно было лишь произнести то, самое страшное. – Я убил своего отца, – выдавил я через силу. – Я. Его. Убил. – Знаю. Кровь во мне в одночасье превратилась в густое желе, и сердце не справлялось с работой. Руки похолодели, а лицо, напротив, покрылось испариной. – Откуда? Олдридж облокотился о косяк, окидывая меня задумчивым взглядом: – В описании ритуала было четко указано, что для оживления гомункула требуется жизненная энергия живого человека. Артур Фелтон добровольно согласился стать твоим донором. Не пытайся повесить на себя груз чужого выбора, Филипп, этим ты ничего не изменишь и никого не спасешь. Я вдруг увидел себя будто со стороны – жалкий, растерянный, ноющий и жалеющий себя. Не мать, не отца, не тетю Анну, не всех людей, которые переживали за меня. Я откинул одеяло и замер, сжавшись у изголовья. – Мне страшно, – отвыкший от разговоров голос хрипел, в горле першило. – Я боюсь… Чего именно, сказать так и не удалось. – Выйдешь, когда будешь готов. Я пока заварю нам чаю. Оставшись в одиночестве, я стянул резинку с тетради, но не прочитал ни строчки. Возможно, потом сожаления одолеют меня, но сейчас я совершенно не хочу знать, что творилось в головах людей, решивших дать жизнь такому существу, как я. Достаточно того, что они полюбили то, что у них получилось. Чай уже заварился, по кухне поплыл приятный терпкий аромат, когда Джулиус разливал заварку по чашечкам. Он меня ждал. Я прошел мимо и сел на табурет. – Миссис Фелтон в больнице, – сообщил Олдридж, придвигая ко мне вазочку с печеньем. – Мадам Петри вчера стало плохо. Мне стало ужасно стыдно за то, что я упивался своим горем, пока тут происходило такое. – Что с ней случилось? – Удар. Джулиус пригубил из чашки, смакуя любимый напиток, а мне же, несмотря на голод, кусок в горло не лез. – Мне тоже следует, наверное, поехать, – я сцепил пальцы и неуверенно посмотрел на друга. – Не знаю только, будет ли это уместно. – Ты готов выйти на улицу? – он приподнял бровь. – Тогда хотя бы поешь для начала, а то тебя положат на соседнюю койку, с истощением. На кухню, привлеченная голосами, вплыла тетя Анна, и ближайшие полчаса я был окружен ее неусыпным назойливым вниманием, которое если и не отогрело мое сердце, внушило надежду, что жизнь еще не закончилась. До самого вечера мне не давали ни единой свободной минуты, чтобы задуматься о произошедшем, и это было даже хорошо. Печалило лишь то, что и остаться с Джулиусом наедине так же не удавалось. Бабушка уже чувствовала себя гораздо лучше и даже узнала меня и, к удивлению моему, пожалела. – Артур бы тобой гордился, – сказал она, и просидел рядом с ней, спящей, еще целый час, чувствуя, как выстраивается заново мой мир, рухнувший, казалось бы, навсегда. Поздно вечером я в полной мере ощутил себя возродившимся из пепла, но то, что мама назвала гибкой молодой психикой, мне казалось нечеловеческим безразличием. Хотя… я и не был человеком. Дом был полон людей, но при этом спокоен и тих, будто погруженный в колдовской сон, и в его тишине стук в дверь прозвучал громогласным гонгом. Я сидел в гостиной с нераскрытым папиным дневником на коленях, так и не решившись его прочитать, и потому первым подошел к двери. – Кто? – поинтересовался с подозрением, мне прежде не свойственным. – Алиса, – ответил женский голос, приглушенный дверным полотном и оттого кажущийся каким-то нереальным. – Я слышала о мадам Петри. Едва ли девушка-почтальонша представляла собой угрозу, и я вышел на крыльцо. Она стояла, скрестив руки на высокой груди, и нетерпеливо пристукивала каблучком голубой туфельки. При виде меня девушка успокоилась, тревожная морщинка на лбу разгладилась. – Прости за любопытство, Филипп, – Алиса спрятала руки за спину, как-то смущенно переступив с ноги на ногу. – Я просто хотела узнать, не нужна ли какая помощь. Мне было приятно ее беспокойство, и, боюсь, скрыть это мне не удалось. – Нет, – солгал я, ибо нуждался в помощи, но такой, какую она не сумела бы мне оказать, как бы не желала. – Все хорошо. Бабушка в больнице, но доктора уверяют, что опасности нет. Алиса широко улыбнулась, озорно сверкнув глазами: – А где твой загадочный друг? При упоминании ею Джулиуса меня вновь кольнуло нечто, похожее на ревность. – Спит. Он очень рано ложится. Разумеется, я не знал, чем он занят, да и не имел он привычки рано отправляться в постель, напротив, частенько засиживался за полночь, однако что-то побудило меня ко лжи. Что-то очень дурное во мне. – Отлично, – девушка ничуть не расстроилась, к моему облегчению. – В таком случае, он не станет мешать тебе прогуляться со мной. И она протянула руку, за которую я с волнением взялся. Возможно, это было мне необходимо. Возможно, это было тем, чего я желал. Не знаю.