Ее голос дрожит. Мое имя раздается в темноте, как мольба, извинение и признание одновременно. Лишь звук ее голоса, такого потерянного, такого подавленного, заставляет рухнуть мои стены, как будто последние пять недель были всего лишь дурным сном. Я иду к ней. Приближаюсь вплотную и обхватываю ее лицо ладонями. – Джунбаг. Она тяжело вздыхает, словно что-то вырывается вместе с этим вздохом. Облегчение или раскаяние – я не могу определить. Слезы блестят в ее широко распахнутых глазах, мерцая в серебристом лунном свете. Она тянется к моим запястьям, крепко сжимая их пальцами. И не отпускает. Словно она не может поверить, что я настоящий. – Ты назвал меня Джунбаг. У меня сердце сжимается. Я знаю, что отталкивал ее. Это убивало меня. Но я обещал ей, что всегда буду защищать ее, и, пока жив, я буду держать это обещание. Я знал, что это будет нелегко. Знал, что это будет чертовски трудновыполнимое обещание, но, черт возьми, не настолько же. Я представить себе не мог, что единственный человек, от которого мне придется ее защищать, – это я сам. Я прижимаюсь к ней крепче, кончиками пальцев перебираю ее волосы. Такие шелковистые, но созданы не для меня. Не мне их гладить, не мне их целовать. Это так неправильно. Все, что я хотел сделать, – это защитить ее от этих чувств. Этих запутанных гребаных чувств. Венди отравила мой разум извращенными мыслями, и все, что я сделал, – это позволил им отравлять меня еще сильнее. Каждый раз, когда я закрываю глаза, то вспоминаю тот проклятый сон. Я думаю о Джун, такой милой и совершенной, обнаженной в моих объятиях, изгибающейся, задыхающейся, умоляющей меня взять ее. Я болен. Я сбился с пути. Я одержим. Я теряю себя… Я теряю ее. – Пожалуйста, не ненавидь меня, Брант, – говорит она, прижимаясь лицом к моей груди. Она глубоко вдыхает и утыкается носом мне в кофту. От этого меня бросает в преступную дрожь. – Обещай мне. Я сглатываю яд и надеюсь, что не захлебнусь им окончательно. – Это невозможно, – говорю я, и это самый честный ответ. Обхватив лицо Джун ладонями, я осторожно откидываю ее голову назад и опускаю на нее взгляд. Большими пальцами провожу по ее коже, стирая катящиеся слезинки. – Я могу лишь любить тебя. Другого мне не дано. – Это правда? – Конечно, правда. На ее милом, нежном, как у фарфоровой куколки, лице расцветает улыбка. Но чем дольше она смотрит на меня, тем лучше ее глаза начинают видеть сквозь толщу темноты. А затем они расширяются от ужаса, и она вскидывает руки и обхватывает мое лицо. – Брант, у тебя кровь. – Я в порядке. Я не отстраняюсь, когда она проводит кончиками пальцев по моей разбитой нижней губе. Я не должен позволять ей этого делать, но позволяю. Я слишком долго обходился без ее прикосновений, и моя сила воли иссякла и умерла. Мое сердце будет следующим, если я не отстранюсь. Джун проводит пальцами по уродливой ране, но в ее взгляде читается только нежность и доброта. Так не похоже на порок, отравивший мою кровь и заразивший меня грязными мыслями. Мои веки подрагивают, и я молюсь, чтобы она не заметила, как я вздрагиваю, опьяненный ощущением чего-то столь невинного. Чего-то, чего я раньше не испытывал. Мне нужно уйти. Я должен найти способ защитить ее от всего этого, чем бы оно ни было. Защитить… Но так, чтобы не отталкивать и не разбивать ей сердце. Так, чтобы она не думала, будто я не люблю ее. – Джун. – Я беру ее за запястье и опускаю руку, улавливая вспышку беспокойства в ее глазах. – Джунбаг, тебе нужно поспать. Мы можем поговорить утром. Я не даю ей возможности что-либо спросить или убеждать меня остаться. Я просто ухожу. Я ухожу. Не могу сейчас здесь находиться. Она слишком хрупкая, слишком уязвимая. А во мне все еще бурлит адреналин. Я все еще задыхаюсь от ужасного осознания того, что ребенок, за взрослением которого я наблюдал; ангел, которого я поклялся защищать; маленькая девочка, которую я любил в самом чистом, самом невинном смысле, теперь становится девушкой, которую я желаю, не имея права на то. И это несправедливо. Это, черт побери, так несправедливо. Если бы мой отец не убил мою мать, я был бы просто соседским мальчишкой, а она – соседской девчонкой. Вместо этого он заклеймил нас, вверг меня во что-то извращенное. Он превратил единственное существо, которое я когда-либо мог желать, в то, что никогда не станет моим. Но я все равно ее люблю. Я все равно люблю ее во всех других смыслах: во всех драгоценных, чистых, хороших смыслах. И мне остается лишь надеяться, что искаженная отравленная любовь не испортит все остальное. * * * Границы начали размываться. И если и есть в этом мире что-то, что может испортить человека изнутри и довести его до безумия, то это размытые границы. Я делал все возможное, чтобы избавиться от этой порочной любви, при этом не стирая Джун из своей жизни. Я действительно очень старался. Я пытался обуздать это. Пытался похоронить это заживо. Очень жаль, что мы не способны до конца похоронить сильные чувства, которые возвращаются и окутывают нас с еще большей силой, чем прежде. Глава девятнадцатая «Первый закон природы» Первый закон природы – это самосохранение. Отсекайте то, что может вам навредить. Но если это стоит сохранить и имеет смысл, питайте его и не жалейте. В конечном счете это настоящая жизнь и любовь к себе… изнутри. Т. Ф. Ходж Брант, 24 года Сегодня Джун исполняется восемнадцать лет. Последние девять месяцев пронеслись мимо, как перекати-поле в пустыне, оставив меня выжженным и иссушенным. Мы вернулись практически к старому положению дел: Джун так и не догадывалась о коварных чувствах, которые присосались ко мне, как пиявка. Она снова моя Джунбаг. И это потому, что нет другого выхода. Нет другого пути. – Йоу, Луиджи! – кричит пьяный Тео, залетая с заднего дворика с бутылкой пива в руках. – Пич желает торт. Поторопись, а не то я буду называть тебя Мухомор. Я морщусь в недоумении и поворачиваю голову в его сторону.