— Чего? — А что такое ОПГ, спросит он и с чем его хавают? Раймонд уверен, что бизнес, в котором он работает, легальный на сто процентов. Катаев по его разумению — законопослушный предприниматель. Кстати, Александр Михайлович, ты сам с Катком когда-нибудь общался? — Повода не было. Фотки мне рубоповцы показывали, внешне представляю. — Умный он мужик, скажу я тебе, и характерный. На бандита не похож ни капли. Впечатление на людей производит сильное, даже на тех, которые о подноготной его наслышаны. Весной в депутаты Законодательного Собрания намерен баллотироваться, между прочим. — Да ну… Кто его изберёт? Лидера ОПГ? — Электорат изберёт, электорат. Ладно, политику — в сторону, не наша делянка. С одного боку мы на территорию Сергея Альбертовича подкопчик ведем, копнем теперь с другой стороны. Отсюда, поди, ближе… — Птицын углубился в свои размышления. Кораблёв поднялся со стула, убрал в «дипломат» записи, которые делал во время совещания. — Поедешь на праздник? — встрепенулся подполковник. — Где отмечаете? Давай, Сергуня мой тебя отвезёт. Или ты на колёсах? Саша снял с вешалки дублёнку, перекинул через согнутую в локте руку. — Поднимусь я, Вадим Львович, всё-таки к Давыдову. Гляну, хорошо ли Рипке себя ведёт. Кстати, о девочках. Вот его на семьдесят два часа в качестве подозреваемого задержать реально. В его жилище обнаружено орудие преступления. Это серьёзный аргумент. 6 Первая декада 2000 года. 12 января 2000 года. Среда. г. Нижний Новгород Почти две недели Клыч с семьей кантовался в Нижнем Новгороде и понимал, что загостился. Из Острога он подорвал ранним утром тридцать первого декабря, поломав себе и Ленке грандиозные новогодние планы. То, что менты, едва обнаружив трупы Зябликова и Вавилова, сразу нагрянули к нему домой, напугало реально. Словно смрадом камерным, от которого Клыч зарёкся, вновь дохнуло. Зачем ментам убийство раскрывать, зачем собирать разные там доказательства? Вот он — злодей номер один, гражданин Калачёв В. Д., ранее пять раз судимый, в том числе и за мокрое. У него, заметьте, и мотив имеется. Ментов хлебом не корми, дай за мотив повтирать. Ничего не стоит им вывести философию, что у рецидивиста Калачёва имелся конфликт из-за того, что москвичи его с рынка подвинули, а Рому Зябликова туда смотрящим воткнули. «Какой конфликт, гады? Покажите хоть одного человека, с которым я по поводу рынка полаялся. Мне сказали — отойди в сторону, я отошёл», — доводы в собственную защиту в облысевшей к сорока годам голове Клыча все две недели сидения в Нижнем вертелись непрестанно. Впрочем, предназначались они не ментам, которых в блатные расклады посвящать нельзя. Оправдаться Володе в первую очередь надлежало перед столичным вором Дато Боржомским, в октябре направившим течение денежного ручья с рынка среднерусского городка в свой бездонный карман. Обосновано всё было понятиями, якобы потекли лавандосы в общак, на святое дело. Только какой ревизор проверит, как они расходуются? Наведывавшийся в Острог положенец Арчил предъявил Клычу, что тот жирует, как барыга, про закон забыл. Но сам-то Арчил из Москвы не на горбатом «Запорожце» прикатил, а на новеньком «Мицубиси-паджеро», который не меньше, чем на лимон деревянными тянет. Надо думать, и законник Дато, ни разу Клычом не виданный, тоже не бедствует. Предъяву, которую ему положенец сделал, Клыч категорически отверг. На общее смотрящему за городом он каждый месяц кидал десять штук как одну копейку. Этим не ограничивался, регулярно самолично знакомым каторжанам подгонял на зону грев[157]. Растолковав Арчилу, что понятия он блюдет, Клыч принятого центром решения о переделе доходов с рынка оспаривать не стал. Понимал, что ссать против ветра — занятие бестолковое. Все теперь москвичам платят, а он чем лучше? Тот же Каток по слухам нехилые бабки засылает вору Севе Гашёному и не жужжит, а только крепнет на столичных дрожжах. Досадно, что Каток со славянином хороводит, а его, Клыча, лаврушники подмяли, причём о взаимной выгоде не заикнулись даже ради приличия. Проваливай с поляны — и весь базар! Клыч крайне надеялся на помощь нижегородского вора в законе Барона, к группировке которого имел притяжение. Именно потому и принёсся сюда искать заступничества. Барон должен его понять, сам в прошлом году едва не попал в блуд при похожих обстоятельствах. Вор держал в Нижнем центральный рынок. Собственно, на него глядючи, Клыч понял, что такую корову доить можно нехило. Понятное дело, размах бизнеса был разный, Нижний Новгород не зря четвёртый по населению город в России, миллионник. Столица Поволжья! Барон за день снимал со своего рынка половину того, что Клыч имел за целый месяц. Выручку вор пилил на три части — на нужды местной братвы, себе, любимому, а остальное отвозил наликом в Москву. Без этого никак! Барон стоял в городе крепко, по заслугам слыл среди законных тяжеловесом. Однако против него ополчились трое пиковых, которые своего куска пирога не имели, по сути, последками с чужих столов питались. Все трое были в законе, хотя, если на просвет посмотреть, каждый — с запашком. Один, аксакал, аж двадцати четырёх лет отроду, прилетел в сердцевину России с дальних гор. Когда Барон свою историю рассказывал, Клыч в этом месте крепко репу почесал — сколько же бабла надо отстегнуть, чтоб тебя в таком сопляческом возрасте короновали. Второй нерусский в своё время окончил школу для умственно отсталых детей. Третий, наиболее авторитетный, сбежал в середине девяностых в Нижний из Москвы от расправы то ли «солнцевских», то ли «люберецких». Этот интриган и заварил мутилово, чтобы под себя делянку расчистить. Повод для наезда пиковые использовали весомый — будто бы, дербаня навар, Барон закрысил тридцать штук «бакинских», предназначавшихся в общак. На стрелке чёрные, вероломно напав втроём, отоварили вора и объявили ему, что он раскоронован. Барон, не имевший прав самостоятельно разбираться со стоявшими с ним вровень, помчался в Москву за правдой. Разбор чинил авторитетный законник Дед Сапсан, хранитель старых воровских традиций. Выслушав обе стороны, он снял с Барона обвинения в крысятничестве, а лаврушникам, допустившим беспредел, велел из Нижнего уматывать. Ослушаться те, натурально, не посмели, рассосались кто куда по просторам страны. Положение Барона в городе после этого случая ещё более упрочилось. Воодушевлённый примером фартового вора Клыч рассчитывал при его поддержке доказать москвичам свою непричастность к смерти их людей. Проблемы Володя вывалил Барону в день приезда. Законник уже в полный рост провожал старый год, праздничное настроение себе обламывать не захотел, сказал: «Забей пока, братуха, расслабься децл». Клыч как сумел расслабился. Новый год они с Ленкой встречали в чужом городе, в однокомнатной стремноватой квартире, в которую заехали по протекции Барона. Вовку уложили на шаткой тахте, которую отгородили стульями. Дальнюю дорогу пацанчик перенёс легко, а к вечеру в непривычной обстановке вдруг раскапризничался. Они с Ленкой забеспокоились, не продуло ли его в пути. Градусника под рукой не было, температуру пытались определить, поочередно прикладывая ладони к лобику малыша. Клычу казалось, что Вовка холодный, Ленка же, накручивая обоих, талдычила, что ребенок горячий, как печка. Клыч метнулся на поиски аптеки, в круглосуточной купил «парацетамола». К счастью, химией пацана пичкать не пришлось. Поужинав, он повеселел, поиграл и вскоре крепко уснул в обнимку с неразлучным медвежонком. Про то, что этой ночью добрый Дедушка Мороз принесет ему подарок, родители малышу, конечно, рассказали, и вроде понял он, хотя год и семь месяцев всего от роду сорванцу. В половине двенадцатого уселись вдвоем перед древним ламповым «Рекордом», показывавшим только первую программу, да и то с помехами. Благодаря тому, что хозяйственная Ленка при отъезде не поленилась загрузить в багажник внедорожника разносолы, закупленные на праздник, стол получился богатым. Но настроение было дрянь. Новый год, самое домашнее торжество, встречали в бегах. Под бой курантов чокнулись шампанским, разлитым по одноразовым пластмассовым стаканчикам (соответствующей поводу посуды в хате не нашлось), пожелали друг другу в наступающем году счастья, любви и здоровья. Ленка, как ни крепилась, всё равно разревелась. И было от чего — два предыдущих Новых года девчонка отмечала одна, муж сидел, а теперь вот — у чёрта на куличках, в обшарпанной хрущёвке. Снова не по-людски! Хорошо ещё одними слезами дело закончилось, до скандала не дошло. Первые дни января, чтобы отвлечься от тягостных дум, всей семьёй много ездили и гуляли по большому городу. В Нижнем было, что посмотреть — один построенный в семнадцатом веке старинный каменный Кремль, со стен которого открывался величественный вид на широченную, скованную льдом, заснеженную Волгу, чего стоил. Полдня с открытым ртом пробродив по выставочным павильонам знаменитой Нижегородской ярмарки, Клыч обалдел от увиденного. Уму непостижимо, чего только люди не изобрели, пока он лучшие годы жизни по зонам гробил! От души Володя поржал над раскрытой ему местными тайной третьей ступеньки памятника лётчику Чкалову. Оказалось, если встать на третью ступень лестницы справа от пьедестала, то увидишь, как легендарный Валерий Палыч, рубанув правой рукой по локтю левой, показывает всему городу болт. А если прямо смотреть, то ничего особенного — просто лётную крагу Чкалов поправляет. Кроме того, Клыч расширил кругозор, узнав, что слово «чебурашка» не где-нибудь, а в Нижнем Новгороде придумали. «Чебурашкой» здесь при царе ещё окрестили «Ваньку-встаньку», который сам вставал на ноги, как его ни швыряй. Сходили в цирк вместе с малышом. Вовку с первой минуты происходящее заворожило, распахнув глазёнки, дыхание затаив, он смотрел на происходящее шоу, вместе со всеми забавно хлопал в ладоши. Но когда увидел клоуна, испугался и залился горючими слезами. Успокоить ребенка маме с папой, несмотря на все старания, не удалось, пришлось уходить с середины представления. Томясь в вынужденном отпуске, Клыч каждый день выходил на связь со своей правой рукой — Зингером. В Острог звонил с разных переговорных пунктов, мобильным не пользовался, остерегался прослушки. Гера Зингер плохие новости сообщал. После обнаружения трупов менты принялись шерстить весь город не по-детски, Геру тоже трамбовали в «шестом отделе». Менты в открытую заявляют, что мочилово организовал Клыч, потому он сразу и сдернул. Хрен бы с ними, с мусорами, у них языки как метлы поганые… плохо, что похожая шняга[158] промеж блатных гуляет. К примеру, Рог, повстречав Зингера в кабаке, спросил с подколом, не желает ли он на Катаева Сергея Альбертовича поработать. Мол, Клычу, всё равно кранты, его скоро или менты приземлят надолго или кореша убитых завалят. В бизнесе — Гера говорил — дела шли ни шатко, ни валко, в новогодние каникулы движуха по всем темам тормознулась, народ тупо бухал в своих конурах да телик зырил. Один подшефный коммерс, насобирав слухов про Клыча, отказался было платить, пришлось Зингеру сделать ему нравоучение, чтобы отслюнявил гунявый денежку. После телефонных переговоров Клыч впадал в оцепенение. И было от чего, тупое сидение на жопе за двести километров от родного города решению проблем не способствовало, напротив, с каждым днем их приумножало. И взбрыкнувший коммерсант — первая ласточка. Влияние, оно завоёвывается трудно, а теряется на раз. Не каждого, причём, образумишь словом, а к жёстким мерам сейчас прибегать не время, менты только и ждут, чтобы он оскоромился. Бойцов под Зингером всего четверо, из которых только двое проверенных пацанов, а двое других — молодняк. Хорошо хоть на Геру он может как на себя положиться. С малолетства они корешатся, Гера не продаст. Но за дядиной спиной, какой бы широкой она ни была, не отсидишься, надо скорее возвращаться. Улучив удобный момент, Клыч напомнил Барону о себе. Намекнул ненавязчиво, а вор всё равно в ответ ощетинился: «Думаешь, керя, я мозги пропил, забыл про тебя?». Законнику по рангу полагалось помнить всё. Клыч извинился за бестактность, хотя видел, что Барон вторую неделю дизелит напропалую, причем каждый день до тех пор, пока не вырубится. Шестого января под вечер вор вытащил кента из его берлоги с нижегородской братвой пообщаться. Клыч, понимавший, что на людях путного разговора не получится, всё-таки надеялся на везение. Не подфартило, общение с честной братвой вылилось в грандиозную двухдневную пьянку. Как в калейдоскопе, сменялись люди, бл*ди, хаты, бары, кафухи, кабаки, казино, сауны, гремела музыка. В вора, будто бес вселился, он желал, чтобы праздник не кончался. Клыч знал — попал в стаю, лай, не лай, а хвостом виляй. И он чокался с правильными пацанами и пил, потому, что отказать было нельзя, хозяев оскорбишь отказом. По началу половинил, пытался удержаться вполпьяна, но в процессе дядя Вино одолел его и Клыч покорился течению бурного алкогольного потока. В место своего временного обитания после круиза по злачным местам он возвратился глумной, расхристанный, без денег. Почерневшая, с ненавидящим взглядом Ленка встречала у порога, сжав губы в куриную гузку. За последние двое суток, к гадалке не ходи, она похоронила беспутного мужа не единожды. Слава богу, хватило у бабы ума не выяснять отношений с пьяным. Может и не в уме дело, а просто побоялась, зная, что нетрезвый Володя на себя обычного не похож, и что кулак у него чугунный. Разговор состоялся утром на кухне, за закрытой дверью — в комнате спал ребенок. Ленка заявила, как о решенном: «Едем сегодня же домой, не можешь сам, отправь нас с мальчишкой». Клыч сидел на табуретке в одних трусах, массировал левую сторону безволосой груди, теребил массивный золотой крест на цепуре, тяжело глядел в чёрное окошко, за которым не было и намёка на наступление нового дня. Ему отчаянно хотелось опохмелиться, но он зарекся, что не пойдет лёгким путем, будет переламываться на сухую. Клыч прикидывал, какие доводы подействуют на Ленку, которой следовало внушить, что пока о возращении домой не стоит и заикаться. Только он открыл рот, жена вздумала фыркнуть, как кошка, демонстрируя пренебрежение к его словам. Пришлось Клычу врезать по столешнице так, что, испуганно звякнув, подпрыгнули чашки, и перевернулась солонка. Зная, к чему просыпается соль, Ленка притихла. Клыч велел сделать ему чаю покрепче, с лимоном и продолжил говорить. В результате паритет был достигнут на какое-то время. Тугой резиной потянулись дни ожидания. Пресс хрустов, захваченный с собою в путешествие, таял. Жизнь в Нижнем по дороговизне не уступала московской. Барон канул в неизвестность, труба его отвечала, что абонент не доступен, положенец Джаббар, дитя гор, темнил, уклончиво советуя: «На твоем мэсте, Володя, я бы ещё пагастыл». Двенадцатого января во время очередного сеанса связи с малой родиной, Зингер ошарашил его новостью, что несколько часов назад в городе мочканули Серёгу Рубайло. Выслушав известные Гере подробности, Клыч взвился. Убийство Рубайло, поставленного москвичами смотрящим над «Первомайским» рынком после смерти Зябликова и Калинина, по его убеждению, кардинально перетасовывало все расклады. Теперь ежу должно стать понятно, чья собака здесь порылась. Кто поверит в то, что человек Катка случайно завалил Рубайло? Клыч ликовал, искренне полагая, что отсутствие в Остроге во время последних событий реабилитирует его полностью. Самое время действовать, а от Барона — ни слуху, ни духу. Вор, будто его мысли прочитал на расстоянии, объявился в тот же вечер, около восьми. Позвонив, назначил встречу в кафе «Алые паруса», в своей резиденции. Клыч помчался на противоположный конец города, по дороге на проспекте Гагарина едва одного чайника, заглохшего у светофора, не догнал. Законник ждал в отдельном кабинете, трезвый до скрипа, собранный. О недавнем запое напоминала лишь одутловатость лица и тёмные пятна под глазами. Ужинали вдвоем, без спиртного. Клыч сообщил последние острожские новости, при этом, как ни старался, возбуждения скрыть не сумел. Барон подцепил с тарелки осклизлый солёный груздок знаменитой шахунской засолки, повертел вилкой, раскладывая услышанное по полочкам. — Ночью в Москву стартую, — веско сообщил он, пристально глядя в глаза сидевшему напротив Клычу. — Вопрос твой разруливать. Клыч внимал законнику, затаив дыхание. По годам вор был гораздо моложе его, всего тридцать четыре ему в прошлом году стукнуло, тем не менее, собеседником без всякого лизоблюдства он воспринимался как человек, умудрённый жизнью. Вор — есть вор, и мериться с ним годами, в том числе, проведенными за решёткой, вздумает только дебил. Барон был судим два раза, за хулиганку и за ДТП с трупом, отсидел по молодости год на усиленном режиме. С таким бросовым послужным списком по старым понятиям его к короне никто бы и близко не подпустил, но на дворе — другие времена. Короновали Барона в девяносто пятом на всероссийской сходке в Ростове. Уважаемые люди разглядели в духарном парне лидера, и как показали последующие события, не ошиблись. Вор ел вяло, аппетит после новогоднего загула к нему не вернулся. Клыч, глядя на Барона, не решался навалиться на остывавший в блюде шашлык из говядины и телятины, который в заведении бесподобно готовил шеф-повар, грузин. — Теперь-то, после того как нового их смотрящего вальнули, ясно ведь стало, что я не при делах? Скажи, Вень? Законник наколол зубчиками вилки еще один черный груздь. От убоины его воротило, а солёненькое душа принимала. Неторопливо прожевал, посмотрел на Клыча снисходительно, как на маленького. — Володя, а чего, теперь из другого города мокроделов посылать запретили? Клыч рукой взял кусок сочного мяса, обмакнул в аджику, целиком отправил в рот и мерно заработал челюстями. По сути, вор назвал его ослом. Озвученный им вариант, безусловно, приходил Клычу в голову, но он полагал, что другие так не подумают — слишком сложно. — Этот Дато — та ещё рыбина, — Барон налил себе в бокал минералки, сделал большой глоток. — В последнее время он на Москве сильно приподнялся. Разговор предвижу не простой. Папуасы[159] борзеют, всё под себя норовят подмять. Чую, в этом году скучать нам не придётся. Как там с моей темочкой, двигаешь? Клыч ждал этого вопроса, был готов к нему. Собственно, вор подписывался держать за него мазу исключительно из меркантильных интересов. По всем приметам близился новый этап гангстерских войн, для которых нужно оружие. А Острог — на всю страну известный город оружейников. Кроме того, в нем учебная дивизия дислоцируется. Перед последней своей посадкой Клыч подогнал Барону в Нижний партию железа[160]. Тогда-то они и скентовались конкретно. А свёл их земляк Барона, чалившийся в свое время вместе с Клычом на «шестёрке». — Вень, всё на мази, — в момент, когда, по сути, решалась его судьба, Клычу оставалось только демонстрировать твёрдую уверенность, — три «акээма», два «макарки», ящик гранат. Всё чистое, со складов. Головняк в одном — меня в городе нету. Чем скорее вернусь, тем скорее гостинцы отправлю. Не выносивший тонких намёков на толстые обстоятельства законник покривился. — Ла-адно, прорвёмся, — он допил минералку, поставил бокал и обвел рукой стол, — Ты чего жмёшься, Володя, как целка валдайская, не жрёшь ничего. Вижу, слюни у тебя текут. Я поехал, надо поспать немножко перед дальней дорогой. А ты похавай как следует, всё за счёт заведения. — Удачи, Вень, — Клыч вскочил одновременно с поднявшимся Бароном, протянул через стол руку. Вор покосился на испачканные в жиру пальцы кента, выразительно повел бровью. Клыч отреагировал на укор моментально, выдернул из подставки бумажную салфетку, вытер руку. Рукопожатье получилось смазанным. Барон удалился, а Клыч нажал на кнопку вызова халдея, и когда тот прискакал, заказал сто пятьдесят водки. Хорошее начинание следовало в обязательном порядке смазать, чтобы оно наперекосяк не пошло. 7 13 января 2000 года. Четверг. 08.00 час. — 10.30 час. По дороге на работу Маштаков, словно бреднем, сгрёб весь ассортимент плохих примет. Сперва в подъезде ему встретилась соседка с пустым мусорным ведром. Зачем пенсионерке, у которой весь день свободен, понадобилось в половине восьмого утра по январской темени тащиться на помойку, здравомыслящему человеку не понять. Не реагируя на Михино добрососедское «здрасьте, тёть Паш», престарелая женщина, цепляясь за перила, тяжко карабкалась вверх по лестничному маршу. Этим дело не ограничилось. Во время пересечения двора у трансформаторной будки дорогу перебежала чёрная кошка. Стремительная и тощая, она бесшумно порскнула через пятно неживого неонового света, падавшего от единственного фонаря, из темноты — в темноту. Затем под аркой Маштаков крепко споткнулся на правую ногу. Все три раза он добросовестно трижды поплевал сначала через левое, а потом — через правое плечо. Подобную привычку отгонять нечисть он приобрёл ещё в школьные годы. Считал, что оба его плеча оседлали бесыискусители. Миха не был суеверным, он просто верил в судьбу, а перечисленные события считал предупреждениями о близких неприятностях. Приметы обманывали редко. Втиснувшись на заднюю площадку переполненного троллейбуса, Маштаков стал прикидывать, с какой стороны ему ожидать беды. В принципе в этой жизни все его проблемы были производными от распространенного на Руси недуга. Но на данный момент он не употреблял спиртного восемьдесят восемь суток и знакомого томления, навещавшего перед очередным срывом, не ощущал. Впрочем, иногда эксцесс происходил бессимптомно. Миха перебрал в голове возможные поводы — мужики под конец рабочего дня непременно сгоношат в честь Старого Нового года, позовут посидеть, он откажется, они из лучших побуждений, меряя по себе, наперебой примутся уговаривать. «Больше ста грамм, Николаич, тебе всё равно не нальём, не надейся!», «Не хочешь пить, Миша, не пей, посиди за компанию!», «Кто не пьёт, тот заложит!». Ко всем потенциальным доводам Маштаков был готов, на каждый имел домашнюю заготовку. Нет, ни на какие уговоры он не поддастся. Если уж вчера не поднял рюмку за день прокуратуры, службе в которой отдано пять не самых худших лет жизни, то надуманный праздник с нелепым названием он легко переживет без застолья. Тем более, завтра пятница — полноценный рабочий день. Да, хоть бы и выходной предстоял… Чего ради лопать?! Накануне они с Титом допоздна промудохались со Смоленцевым. Димка проспался в трезвяке, на приём работал исправно, но разговаривать с оперативниками не желал. Желал тупо молчать, бычить и делать вид, что не въезжает в тему. К полуночи напарники исчерпали всё свое красноречие, осипли, охрипли и поняли, что дальнейшее выступление их дуэта не имеет смысла. Простые и доходчивые доводы о том, что за смерть Рубайло очень скоро прилетит ответка, что Слава Пандус сначала бьёт и стреляет, а потом думает, не срабатывали. За все четыре часа общения только раз, когда Миха проникновенно советовал Смоленцеву покрутить кино[161] о жене и ребёнке, жизням которых реально угрожает опасность, в тусклых Димкиных глазах промелькнуло осмысленное страдальческое выражение. Внимательно следивший за реакцией собеседника Маштаков принялся развивать успех, нажимая на обнаруженную болевую точку. Результата его страстный монолог не принес, взгляд Смоленцева вновь сделался тухлым, как у безнадёжно засыпающей на берегу рыбы. — Да и хер с вами! Перебьёте друг друга, воздух в городе чище станет! — Лёха Тит грохнул по столу поросшим рыжими волосками кулаком. В итоге Димка отправился в КАЗ, а Маштаков с Титовым отчалили по домам. Поспав без малого шесть часов, Миха чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и вполне готовым к новому раунду работы со Смоленцевым. Прежде ему хотелось узнать, какие показания дал Рипке, с которым занимались рубоповцы в тандеме с прокурорскими. Ночью, перед уходом Маштаков забежал на третий этаж. На стук открыл Паша Комаров, который сделал большие глаза и беззвучно произнес: «Допрос идёт», после чего притворил дверь и повернул вертушок замка. За те несколько секунд, что дверь оставалась открытой, Миха сумел разглядеть склонившийся над столом профиль молодого прокурорского следака Максимова, что-то старательно записывавшего, и коротко стриженый седоватый затылок адвоката Щеглова. Нахождение в кабинете следователя было, несомненно, добрым знаком — Рипке запел соло. Присутствие на допросе защитника имело целью в случае последующего изменения Раймондом показаний, гарантировать допустимость данного доказательства в суде. Экстренно подтянув пенсионера МВД Щеглова, рубоповцы рассчитывали на его лояльность к органам. Любой другой адвокат просто для того, чтобы напаскудить прокуратуре и милиции, посоветовал бы клиенту не давать показания в ночное время. А поутру пришедший в себя Рипке пошёл бы в глухой отказ, открещиваясь от всего того, что наговорил оперативникам в устной беседе. Щеглов Рудольф Руфович, в свою очередь, помогал не из чувства альтруизма, взамен он обоснованно надеялся на снисхождение со стороны прокуратуры к своим клиентам по другим делам. Показания Рипке, впервые попавшего в жернова правосудия, могли заставить развязать метлу и ранее судимого Смоленцева. Кроме мероприятий по убийству, в которые оперативников группы по тяжким вчера вовлек водоворот работы по горячим следам по особо тяжкому преступлению, им предстояло заниматься и своей линией. В среду вечером отзвонился Витёк Сидельников, на птичьем языке сообщивший, что «переговоры прошли успешно, протокол о намерениях подписан, осталось заключить договор оферты». Маштаков, слушая эту юридическую белиберду, улыбнулся, представляя плохо одетого, испитого и беззубого Витька, изображающего из себя успешного коммерса перед людьми, находящимися поблизости от телефонной будки. Предложив собеседнику представить банковские реквизиты в одиннадцать часов, Миха положил трубку. Улыбка не сходила с его лица ещё минут пять. Шифрованный звонок агента означал, что он надыбал информацию по грабежу в баре «Лель», на раскрытие которого они с Титом нацелили его неделю назад. Отмаявшись полчаса на общей сходке в актовом зале, а потом ещё двадцать минут на совещании в кабинете начальника ОУР, Маштаков и Титов поделили между собой обязанности на первую половину дня. Пробивной Тит вызвался сопровождать Смоленцева в суд, чтобы правонарушитель вернулся в милицию как минимум с пятью сутками административного ареста. Миха уселся за «отказник» по запутанному происшествию трёхдневной давности в нехорошем доме «семь-восемь» по улице Абельмана. Дом этот, построенный после войны, раньше населяли рабочие оборонного завода. После деревянных бараков он, наверное, казался им санаторием. Пусть — коридорная система, пусть — общие кухни и уборные, зато у каждой семьи — изолированная комната, а сам дом кирпичный, с центральным отоплением, водопроводом и канализацией. В семидесятые-восьмидесятые годы рабочий класс постепенно переехал отсюда в отдельные квартиры. Советская власть стала выдавать ордера на комнаты в доме лицам, освобождавшимся из мест лишения свободы. В лихие девяностые, когда появилась частная собственность на жильё, дом стал наводняться пьяницами, обменявшими свое благоустроенное жильё на комнату с доплатой. И теперь обветшавший дом населяли рецидивисты, алкаши-маргиналы и нищие пенсионеры, деваться которым было некуда. Немало комнат пустовало. Близость железнодорожного вокзала и автостанции обеспечивала постоянный приток залётных бродяг и бомжей. Милицейские службы называли разное количество функционировавших в доме притонов. На учёте в уголовном розыске таковыми значилось одиннадцать комнат. Служба участковых инспекторов, которой рост данного показателя шёл в минус, настаивала на восьми. Ежегодно в доме случалось несколько убийств, как правило, изощрённых и трудно раскрываемых. Материал, находившийся в производстве Маштакова, был типичен для обитателей дома «семь-восемь». До смертоубийства на сей раз дело не дошло, хотя шкуру одному чертиле подрезали. От самого Нового года в комнате семьдесят девять шёл гульбарий. Ответственный квартиросъемщик, в ноябре откинувшийся со строгача, не мог надышаться свободою. Бухали по-чёрному, весь этаж на бровях стоял. Девятого числа в компанию затесался работяга, спускавший калым. Он башлял, его приветили. Пили, пока не отрубились, кто где сидел. Работяга ткнулся рылом на продавленную диван-кровать, стоявшую на кирпичах вместо ножек. В алкогольном сне нашарил рядом с собою храпевшую плоть, безошибочно определил, что она противоположного пола, стащил с неё трусы, рассупонился и принялся пихать свой пролетарский болт между ляжек. Тёлка заверещала так пронзительно, как будто её лишали невинности. Это была маруха хозяина. Честная компания, кроме одного корефана, находившегося в полной отключке, продрала глаза. Зажгли лампочку Ильича, наскоро похмелились и начали разборку. Лоха поставили на колени и предъявили ему лохматую кражу[162]. Глумной с перепою, он всё признавал, просил прощения. Хозяин, которому было нанесено непоправимое моральное оскорбление, объявил, что по закону он вправе завалить фуфлыжника. И полоснул его выкидухой по бочине, неглубоко, чтоб только жути нагнать. А чего пугать и без того обхезавшегося? Работяга стал слёзно умолять отпустить его, предложил в качестве компенсации остатки денег. «Хули ты, мудила, за такой косяк стольником откупиться мечтаешь?» — сказали недавние собутыльники. Тогда парень отдал почти новую зимнюю куртку, мохеровый шарф, кожаные перчатки и финские сапоги. «Ты сам решил», — предупредили его. Он согласно закивал растрепанной башкой: «Сам». Выбежав босиком на улицу, бедолага кинулся под колеса проезжавшего по Абельмана милицейского «УАЗика», завопил: «Ограбили!!». Пэпээсники сработали грамотно: компашку повязали, изъяли в комнате шмотки терпилы, сволокли всех в УВД и составили рапорт на раскрытие разбоя. Пьяный парень послушно написал заявление, которое тут же заштамповали в КУСП[163]. Хорошо, дежурный следователь не пошёл на поводу у ответственного от руководства зампотыла, не кинулся возбуждать дело. Спорный материал списали в ОУР на доработку. Протрезвев, заявитель пошёл на попятную. Ранение у него оказалось поверхностное, царапина, по сути. В медсанчасти даже швы не стали накладывать, обработали йодом и заклеили пластырем. Ознакомленный с объяснениями пятерых случайных знакомых, которые дули в одну дуду, он признал, что был не прав. Выходило, что вещи он отдал добровольно. Имущество работяге, ясный путь, вернули. Он трясся, как бы на него не завели дело за попытку изнасилования, и ничего не хотел. Родилось встречное заявление о прекращении проверки по факту грабежа. Причинение телесных повреждений, не повлекших лёгкого вреда здоровью, по закону относилось к делам частного обвинения и возбуждалось судом по заявлению потерпевшего. Материал имел ноль перспектив, но над постановлением об отказе в возбуждении уголовного дела Михе предстояло покорпеть, чтобы надзирающий прокурор не отменил решение. Этим заявлением Маштаков занимался весь вторник, как говорится, от рассвета до заката. Мужская часть компании сидела «на сутках», каждого Миха не только подробно переопросил, но также дактилоскопировал и поставил на фотоучёт. Публика была крайне дерзкая, забубённая, таких надлежало держать в поле зрения. В связи с этим Маштаков не считал, что потратил время впустую, какая никакая, а — профилактика преступности.